Сергей Каледин
Смиренное кладбище

Полная версия

…смиренное кладбище. Где нынче крест и тень ветвей.

1

– Вроде здесь… Да, здесь. Окно открой и под вяз уходи. Топор возьми, корней много. Успеешь к одиннадцати? У них без отпевания. Смотри. Копай глубже: специально просили. Не морщись. Не обидят…

Петрович показал Воробью чуть заметный холмик, заросший, без ограды. В холмике торчал погнутый ржавый трафарет. Фамилии на нем не было – сошла со временем. «Бесхоз толканули. Ясненько… – Воробей проводил взглядом заведующего, воткнул официалку в холм. – Пахоты хватит, подбой под вяз ковырять».

– Воробей! У них колода, не забудь! – крикнул далека Петрович. Вспомнив, что Воробей не слышит, вернулся: – Колода у них. Шире бери.

– Мать учи. Воробей ученый, – с поддельным раздражением отмахнулся Лешка.

– Ну давай, – заторопился заведующий. – Кончишь – в контору скажи. А где твой-то, Мишка?

Воробей не расслышал, присматривался к месту. Не очень-то развернешься: сзади – два памятника; спереди – вяз чуть не холма растет здоровый… Землю кидать – только в стороны. Потом за досками надо к часовне идти. И Мишка еще запропастился, сучий потрох.

Вчера вечером, правда, договорились, что Мишка с утра задержится: поедет на Ваганьково за мраморной крошкой – цветники заливать. Воробей знал, что быстро Мишка не обернется: пока купит, пока машину найдет, дай Бог, к обеду успеть. И все-таки психота закипала. И до больницы-то заводился с пол-оборота, ну а теперь до смешного доходило: спичка с первого раза не чиркалась, или молоток где позабудет, или свет в сарае потух – глаза сырели и начинала трясти ярость. И знал, что потом стыдно будет вспомнить, но поделать с собой ничего не мог.

Воробей прикурил новую сигарету от первой, высосанной чуть не до фильтра, языком привычно кинул ее в угол рта; взялся за блестящий полированный черенок лопаты. Взглянул на часы: полдевятого. Будет к одиннадцати яма, на то он и Воробей.

Он разметил будущую могилу: четыре лопаты – в головах, три – в ногах, и так, чтобы в длину метра полтора, не более. Это окно, чтобы копать меньше. На всю длину гроба потом подбоем выбирать надо. А раз гроб – колода – выше и шире обычного, варшавского, то и подбой чуть не с самой поверхности, вглубь удлиняя, выбирать придется. И стенки отвесно вести: заузишь, не дай Бог, колода застрянет в распор – назад не вытянешь. Летом, правда, еще полбеды: подтесать лопатами землю с боков – и залезет как миленький. А зимой – пиши пропало: земля камeнная – лопатой не подтешешь. На крышку гроба приходится прыгать, ломами шерудить. Какое уж тут, на хрен, благоговение к ритуалу. Родичи выражаются, и на вознаграждении сказывается.

А попозже и по башке огрести можно. От товарищей.

Воробей с самого начала учил Мишку: когда колодa – бери шире, делай лучше – плохо само выйдет. Без Воробья дорого бы стоила Мишке вся кладбищенская премудрость. Еще научил копать; не гляди, что ребята до нормы недобирают, с них спрос один, а с тебя, другой: ты временный.

Сезон пойдет – друг друга жрать будут, хрящи захрустят.

Не боись – прорвемся. Воробья держись – на пропадешь!

Воробей выплюнул окурок, поправил беретку. Ну, давай, инвалид! Залупи им яму, чтоб навек Воробья запомнили! Жалко, одна могилка на сегодня задана: когда работы мало, и психуешь больше, и сон дурной. Ладно, решил Воробей, раз одна – я ее, голубушку, без ноги заделаю. Точно! Эх, не видит никто! Воробей даже распрямился на секунду, посмотрел по сторонам. Вроде никого, а может, не видит он, зрение-то… А, черт с ним! Погнали!

Воробей поплевал на левую, желтую от сплошной мозоли ладонь, охватил ковылок лопаты, покрутил вокруг оси. Правой рукой цапнул черенок у самой железки и со свистом всадил лопату в грунт. И пошел. Редко так копал, только когда время в обрез, когда уже гроб – церкви, а могила не начата.

Ноги стоят на месте, не дергаются, вся работа руками и корпусом. Вбил лопату в землю – и отдирай к чертовой матери! Вбил, оторвал – и наверх все единым махом, одним поворотом, только руками. Без ноги. Вот так вот!

И на других кладбищах никто так – без ноги – не может. Воробей всяких видел, но чтоб за сорок минут яма готова, нету таких больше. И не будет. Только он один. Воробей!

Это начало; потом вот корни, доски гробные да кости мешать начнут. По бокам ямы были навалены кучи красно-бурой глины; копать дальше без досок нельзя – осыпается земля внутрь, а кидать далеко – закапывать потом трудно: холм ровнять надо, а землю-то и не соберешь.

Воробей вылез наверх. Время – девять. Успеет и без Мишки. Все же Мишка не ля-ля разводит, крошку везет. Он положил лопату на край могилы и припорошил выработанной землей: свои не свои, а уведут, – с Молчком, бригадиром, рассоришься. Где он лопаты эти – официалки – заказывает, одному Богу вестно. Но и верно – хороши лопатки: корень, доски, да и камень в другой раз – все рубят. Штык до полуметра длиной выгнут по сечению чуть не вполкруга; на черенок насажен через резиновые кольца стальными обхватами, блестит – зеркалом.

Мишка, как увидел, губы раскатал: потерять захотел – на дачу. Опять Воробью спасибо: «Молчок тебя за нее потеряет. И не удумай».

Возле древней красного кирпича часовни в центре кладбища лежали доски. Воробей выбрал несколько самых длинных, уложил на плечо одна на другую и поспешил обратно.

В часовне давал прокат инвентаря ветхий, беззубый дядя Жора, хулиганящий в пьяном виде и тихий так. На втором этаже переодевались, ели, пили, спали – жили землекопы. Впрочем, оформлены подсобными. Штатным землекопом был один Молчок, бриг На него-то и писались наряды. Сам же он копал редко, в сложных случаях или при запарке. Копали ребята – часовня, да редка – желающие с хоздвора. За яму Молчок платил по сезону: летом пятерка, зимой – вдвое. Если сам не захоранивал, весь сбор все равно кроил он. Без комментариев. С этим было строго. Жук тот еще: самому под пятьдесят, а с покойниками лет двадцать трется. Последние десять – как вылечился – ни капли в рот не брал. Знал, кому побольше дать, а кто и так хорош. Воробья выделял. «Копнешь две, Воробей?» – «Ну, Володя». Воробей откладывал все дела и шел за маленьким кривоногим Молчком. И потом его не искал, знал, что за Молчком не пропадет.

Воробей протянул доски ребром вдоль по краям ямы. В головах вставил доски меж прутьев неснятой ограды – пригодилась, в ногах обхватил досками ствол вяза, привалив снаружи комья покрупнее.

Теперь свободно можно сну кидать на самые края – доски держат осыпь. Корни пошли. На то топор есть. Обкромсал их заподлицо со стенкой, как нечего делать.

А с глубиной ковырялся подольше; если бы не наказ заведующего, давно б дно притаптывал. Незнающий взглянет – яму чуть не в рост увидит, ну, а на внимательного нарвешься – пеняй на себя: сверху-то сантиметров на тридцать от земли грунт простой по контуру ямы выложен и прибит умело; грунт рыхлый, а не глубина.

А раз приказ: глубже брать, значит, на все положенные метр пятьдесят заглубляться надо.

Воробей выбирал дальше: пошли черные, трухлявые гробы. Их было два, один на другом, они легко распадались, доски наверх. Доски и корни на самом краю могилы укладывай, а то потом как закапывать, лопату тормозить будет. Раз гробы, то и без костей не обойтись. Кости наверх – упаси Бог! Родственники увидят – валидолу не напасешься…

Кости Воробей сложил в ногах, в головах подкопал, потом в голову их передвинул. А уж как до глубины добрался – в ямку посредине, где земля податливей, уложил кости, землей прикрыл и утоптал, – готова могила.

Летом копать – дурак вскопает. А вот зимой, да если еще могила уборочная, без снега, простужена на метр, – это да. Гаврилой почти всю дорогу, лопата не берет. Вдвоем в могиле пашут: один гаврилой долбит, другой крошево отгребает и наверх. Работка потная, ничего не скажешь. А летом – детский сад.

Рыжих – зубов золотых – он не искал. В бесхозе какие рыжие? Если родственники лет двадцать – тридцать на могилу не наведываются, забыли или сами перемерли, то и покойник у них соответствующий – без золота. Рыжие – те в ухоженных, с памятниками.

Года два назад, зимой, на пятнадцатом участке Воробей одиннадцать рыжих взял, прямо в кучке, как по заказу. Торгаша одного яма, он тогда сестру к брату захоранивал; Воробей и родственников, навещавших могилу, знал хорошо: цветник им гранитный делал и доску мраморную в кронштейн заливал. Ободрал их тогда лихо.

Воробей потоптался в могиле, ширкнул лопатой выбившийся сбоку недорубленный корешок, выкинул наверх инструмент и вылез сам. Обошел могилу

– огрехов не увидел: копано по-воробьевски, без халтуры.

Петрович, змей, знал, где бесхоз долбить». Справа свежую могилу от дороги заслоняли «декабристы» – широкие памятники двум декабристам, слева – толстый вяз. Бесхоз расковырянный ниоткуда не приметен.

Странно только: не часовне Петрович копать поручил. Значит, не хотел с Молчком делиться. Со вчера еще предупреждал: приди, мол, Воробей, раньше – дело есть. И сам не забыл, к семи приехал. Морда шершавая с похмелья, а приполз, не поленился. Да, поднаглел Петрович малость за последнее время. Все бабки все равно не собьешь, а нарваться можно… Тем более с бесхозами. Бесхоз толкануть – тюряга.

Воробей дошел до своего сарая, поставил лопату и топор в угол, взглянул на часы. Время почти не двигалось – одиннадцать, в прокуратуру еще не скоро, в повестке сказано в три…

– Чего ты в темноте сидишь? – В сарай влез Мишка, подручный Воробья, включил свет. – Пожевать у нас есть? – зашарил на харчевой полке.

– Котлеты вон в целлофане… Крошку привез?

– Полтора мешка, красивая, мелкая…

– Ме-е-елкая, – передразнил Воробей. – Толку-то, мелкая: промывать труднее… А чего поздно? В музее своем дежурил?

– В музее вечером.

Мишка выдавил на котлету майонез пакетика.

– В прокуратуру скоро поедем?..

– К трем. Один поеду, ты здесь сиди; погода путная, клиент будет.

– Ты же не услышишь один.

– Услышу. А не услышу, переспрошу.

– Как хочешь, могу и здесь.

– При чем здесь «хочешь»? Бабки ловить надо; суд судом, а деньги своим чередом. пока вот чего: мрамор глянем еще разок. – Воробей полез на карачках в угол сарая, под верстак, где в тряпье хранились полированные мраморные доски. – Чего стоишь? Принимай…

Доски были давно перемерены и переписаны Мишкой в блокнот. Воробей сел на ведро с цементом, прикрытое фанеркой. Закурил.

– Каждая доска свою цену имеет. Самые ходовые – коелга. Вот эта, белая. Летят, как мухи. Только доставать успевай. Да их и доставать особо не надо: ворованные возить будут, прямо к сараям. В случае привезут, доска – бутылка. Больше не давай, не сбивай цену. А толкать начнем – ноль приписывай… Сечешь, как монета делается?.. Не возьмут? Еще как возьмут! И еще спросят! – Воробей вытянул угла еще одну доску. – Газган вот – эти не покупай. С виду хороши, красивые – а крепче гранита: скарпели победитовые садятся, три буквы вырубил – и аут. Искра прям лупит:… Гарик, ты его застал еще, когда я в больнице лежал… Вот здоров был клиентам мозги пудрить, без передоха… Я его и в пару за это взял, за язык. Гарик этот мрамор – газган – эфиопским выдумал. Клиента клеит, лучший товар, говорит, Эфиопии, для правительственных заказов. Клиенты-то все больше – о-о-о! – Воробей постучал себя по уху, – олухи. Им чего ни скажи – всему верят. Раз эфиопский – все. Давятся, полудурки. – Воробей сунулся было снова под верстак, но вдруг раздумал и вылез. – Там еще доски есть, да лазить далеко… Потуши-ка свет, на глаза давит. Мишка щелкнул выключателем.

– Теперь размеры. Самый лучший – сорок на шестьдесят. Можно сорок на пятьдесят. Уже не бери – дешевка, шире – тоже плохо: в кронштейн заливать станешь – с боков мало крошки уместится. Шире шестидесяти – гони сразу. В высоту до восьмидесяти брать можно. Бывает, требуется. На много фамилий. Не глядится, правда: цветник сам – метр двадцать длиной, и эта дура, кронштейн, чуть не такой же… Еще… – Воробей потряс пальцем. – Одно запомни и другое: выпить не отказывайся никогда. Ты че? У людей горе, а тебе выпить с ними лень… Сам вот не проси, некрасиво, а помянуть нальют – не отказывайся. Это нам можно. Ни Петрович, никто еще ругать не будут. Горе разделил, по-русски…

Летом одного захоранивали, нам наливают. А тут Носенко идет, треста, заместитель управляющего. Мы стаканы прятать… Раевский сунул в штаны, а у него там дыра… Стакан пролетел, а он стоит, как обоссанный. И стакан котится…

Чего, думаем, Носенко скажет. Ни слова не сказал. А в обед всем велел в контору. Когда, говорит, официально предлагают помянуть, это не возбраняется, только не слишком.

Воробей открыл портфель, достал бутылку «Буратино». Глянул на Мишку, тот уже приготовился смотреть фокус. Воробей взял горлышко бутылки в кулак, ногтем большого пальца (специально один ноготь оставил – не грыз) поддел крышечку и легко ее сколупнул. Бутылка зашипела.

– Это ж надо – «Буратино» хаваю. Кому сказать, не поверят. – Понюхал бутылочку: не скисло ли – после больницы градусов боялся даже в газировке. Сунул бутылку Мишке: – Нюхни. Ничего?

Выпил, пустую бутылку сунул в портфель.

– А если, говорит, кого увижу – по углам распивают, пеняйте на себя… Его слова, Носенки.

А ты раз не пьешь – отпей для вида, а остальное, скажи, в бутылочке мне оставьте. Понял? Воробей всему научит.

Лешка не спеша переодевался в чистое.

– Ну, это, держи на всякий случай. – Он протянул руку Мишке. – Не люблю за руку, но мало ль…

– Что «мало ль»? – отвел его руку Мишка. – Ты ж не в суд, а к про-ку-ро-ру!

– Короче, Валька позвонит вечером, если что, – упрямо сказал Воробей. – Пошел я… Не боись, прорвемся!

Воробей подошел к конторе, заглянул в окно. Петрович был в кабинете, сидел за столом и ничего не делал. Воробей вошел без стука, ему можно и без стука.

– Вскопал я…

– Пойдем выйдем, – Петрович вылез – за стола. Они отошли от конторы. – Леша, слушай… Слышишь?

– Ну?

– Такое дело: забудь, что бесхоз копал. Понял? Нормальная родственная могила, понял?

– Кому говоришь, Петрович! – Воробей скривился.

– Ладно. С этим все. – Петрович достал иностранную пачку. – Закуришь?

– Давай… Черные?.. Это какие ж такие, не наши?..

– Американские, попробуй…

– Они без этой, без дури? Сам знаешь, мне теперь анашу ни-ни.

– Да нормальные они, кури. Когда тебе?

– К трем.

– Ну, ни пуха. Чего мог, сделал, «бригадир Воробьев», – Петрович улыбнулся. – Главное, молчи побольше – глухой, и весь разг Валька, смотри, чтоб не напилась.

– Да она не придет… – Воробей потупил глаза. – Я ей утром бубен выписал. Трояк на похмелку клянчила. – Воробей усмехнулся и посмотрел на Петровича, как тот отреагирует.

Но Петрович уже глядел в сторону и нетерпеливо крутил на пальце ключи с брелоком в виде голой бабы.

– Ну, тогда будь здоров, Воробей, ни пуха!

– К черту! – Воробей повернулся.

– Погоди! Чуть не забыл, за работу… – Петрович сунул деньги Воробью в карман.

Лешка заметил: зеленая.

– Не много? – он с удивлением посмотрел на заведующего.

– В самый раз. Ну, дуй, – Петрович махнул Воробью рукой и засеменил в контору.

«За яму полcта!.. Залетит Петрович, точняк залетит. Жалко. А что б я без него тогда!.. Сдох бы!»

…Тогда, полгода назад, в октябре, с забинтованной головой, полуглухой, накачанный вместо крови холостой жижей, со справкой инвалида второй группы без права работы, предупрежденный о лежачем режиме, в сандалетах и грязном пиджаке Воробей сидел в кабинете Петровича.

– Ну, чего, Леш? Я тебя бригадиром провел задним числом…

– Громче говори, – буркнул Воробей.

– Пенсия, говорю, больше будет! – крикнул заведующий.

– Ты мне, Петрович, мозги не пыли. Я работать буду. Если возьмешь. Возьмешь – не забуду. Воробей трепаться не любит. А?

Петрович встал – за стола, прошелся по кабинету. Заметил заляпанные грязные сандалеты на зябко поджатых ногах. Достал со шкафа рефлектор и, поставив его у ног Воробья, включил.

– Ага, – сказал Воробей.

– Денег-то нет? – спросил заведующий.

– Да Валька все… – Воробей щелкнул себя по горлу. – Пока в больнице лежал.

– Ладно. Котел топить будешь, а то вон холод уже, там поглядим. Про инвалидность – никому. Справку спрячь. Понял? И оденься хоть как… Смотри, синий весь.

– Да, в больнице крови пожалели, думали аут.

Воробей входил в должность. Да и то сказать – входил… Он и прошлые зимы котлом заведовал, без приказа. Как холода начинались в конце октября, перебирался сарая в котельную. Ни Петрович, ни до него заведующие – никто с котлом забот не знал. Обо всем хлопотал Воробей. У звонаря дяди Лени – он же и завхоз церковный, – брал в складе уголь, набивал угольный ящик доверху, нарезал поленницу на хоздворе спиленных по просьбе клиентов деревьев и всю зиму безукорненно командовал котлом. Пьяный ли, похмельный – в семь утра заводил тяжелую, с матом, хрипом, возню в трафаретной – запаливал котел.

Контора – Петрович, смотритель Раечка – приходила к положенным девяти в благостную теплынь.

Несколько раз Воробья не было – контора чуть не вымерзала. Котел никому не давался: все делали вроде по-воробьевски, а он – вдруг – гас ни с того ни с сего. Выгребай него всю вонь и – по новой заводи. «У Воробья секрет есть». Уголь Воробью давали в церкви безропотно. И деньги взаймы – когда ни приди – староста Марья Ивановна, тяжелая хваткая старуха, а нет ее – заместительница Анна Никитична, худенькая, в черном. После больницы Никитична сто дала, «до лета». Давать-то давали, но, ясное дело, не за здорово живешь…

Хоронили когда-то давно батюшку отца Василия. Душевный был старик. Чуть не до самой смерти, уже за восемьдесят, службы служил и отпевать ходил на самые дальние участки, не ленился. Да и так просто нравился всем: и как здоровается, шляпы чуть касаясь, и как с попами подчиненными говорит ласково, не то что нынешний отец Петр – этот гавкает на своих, как пес цепной. Еще вот тоже: со старьем – нищими на паперти – всегда здоровался. И голубей кормил каждое утро возле церкви. Стоит, бывало, посреди голубей – крошки им накидывает, а они чуть не под рясу к нему заходят.

Так вот, помер он. Воробей сам назвался копать. Могилу отвели за церковью почти вплотную, как положено по сану. А там земля – сплошняком камни, кирпичи, железки, со старых времен от стройки еще осталось. Марья Ивановна подходила, видела, как Воробей, мокрый, как крыса, в хламе этом уродовался: ни ломом толком не возьмешь, ни лопатой. И костей было – чуть не на полметра; сколько тут их, попов, похоронено. Воробей, как дьявол какой, по пояс в бульонках стоял: и наверх не вытащишь – у церкви народу прорва, – и в яме не развернешься. Так и корячился до темноты, а начал рано.

– Земля тяжелая, Лешенька? – тяжело наклонялась над запаренным Воробьем Марья Ивановна.

– Пустое, Марья Ивановна, для батюшки конфетку сделаем.

И действительно сделал. Два метра глубиной, ровненькая, дно еловыми ветками выложил. Не могилка – загляденье.

…Воробей подошел к церкви, погулял вокруг – тянул свободное время. Все ж к прокурору зовут, не в кино. Поднялся на паперть. Нищие разом заныли, запричитали, но, разглядев местного, смолкли. Воробей снял шляпу и толкнул тяжелую дверь.

В прохладном полумраке церкви у левого Никольского алтаря стояло четыре гроба на специальных для того скамейках. Возле гробов, по-домашнему, спокойно, хлопотали родственники: прихорашивали, поправляли покойниц. Все четверо были старушки.

Иногда здесь и крестили, если не было гробов, а если были, то крестили в крестильной. Там же Батя полгода назад крестил и Витьку, сына Воробья. Крестным был Кутя, а крестной матерью Валькина подруга с Лобни Ирка.

Воробей подошел к стойке, за которой Марья Ивановна оформляла усопших. Тяжелый шаг Воробья оторвал Марью Ивановну от дел:

– У вас отпевание?

– Это я, Марья Ивановна, Лешка Воробей…

– Лешенька, а я тебя и не узнала. Ты что, выходной сегодня? Наряженный…

– Да нет, – Воробей замялся, – к следователю мне скоро… В прокуратуру. Шел вот – зашел…

– Чего ж ты опять натворил? Господи! – она искренне всплеснула руками.

– Да за старое, еще до больницы, когда пил… Адвокат сказал, простят, не посадят. А там кто его знает… Значит вот, на всякий случай… до свидания. Батя-то где?

– Батюшка? Обедает. Посмотри в крестильной. Ну, дай Бог тебе, Лешенька.

– Она мелко перекрестила его.

– К… – Воробей подавился. – Спасибо, Марья Ивановна.

Воробей дошел до главного алтаря, поздоровался с Анатолием Николаевичем, горбатым стареньким монахом, прохромавшим через церковь насквозь.

Обычно попы обедали в церковной сторожке. Там была и плита, и холодильник, все чин чинарем. Но сейчас сторожку ремонтировали – и попам тайком накрывали в крестильной, хотя и не положено по религии…

Попов в кладбищенской церкви было два: старший – отец Петр и отец Павел, Батя. За столом сидел один Батя. – Садись, Леш. Здорово. Как Виктор?

– Нормально… Косит вот только…

– Пройдет, – сквозь борщ невнимательно буркнул Батя Поп был невеселый. Воробей знал в чем дело. Прикрылаcь лавочка.

При старом настоятеле, земля ему пухом, Бате вольготнo жилось. Ну, подпил, прогулял службу… Что за беда, вера-то у нас, русских, православная, испокон на Руси к вину уважение, а священник, что ж он – не человек? Настоятель послужит вне очереди, Пантелеймон Иванович, дьякон, тоже поспешествует, а уж Батя потом две, а то и все три не в очередь отпоет.

А теперь! Новый-то отец, Петр, чуть запах услышит – от службы отстраняет и объяснительную велит писать да благочинному настучит, а тот – в епархию, а там у них разговор короткий. За Можай загонят…

А уж, не дай Бог, на работу, тьфу, на службу не выйти, сожрет с дерьмом: бюллетень давай. Священник, да чтоб бюллетень!.. Тьфу, пропади он пропадом!..

– Ну, идешь? – очнулся Батя. – Не боишься?

– Адвокат сказал: нормально будет…

Батя вытер носовым платком бороду.

– Встань-ка, благословить надо.

– Да-а… – Воробей замялся, – я ж вроде неверующий…

– Все неверующие, – Батя поднялся – за стола, – а благословить не мешает. Шляпу положи, стой смирно.

Он медленно перекрестил Воробья и, закатывая глаза, что-то тихо пробормотал, подал руку для лобызания. Воробей не понял, пожал ее.

– Целуй, – поправил его Батя.

Воробей покраснел и ткнулся губами в его руку.

– Ну, вот. Теперь иди спокойно. С деньгами твоими как договорились: кладу на свою книжку и по сто рублей каждый месяц Валентине высылаю, без обратного адреса, так?

– Ага.

– Иди, не бойся, Бог даст, обойдется, Алексей. Ступай.

Бабки, пригревшись на паперти, опять заворковали, привычно протягивая скрюченные ладони.

– Чего-о? – Воробей, сморщившись, поглядел на лавку, плотно забитую старушками. Они сидели туго друг к другу, встать без риска потерять место не могли, потому и клянчили сидя. Некоторые с закрытыми глазами, сквозь дрему.