Сергей Каледин
Смиренное кладбище

Полная версия

3

Воробей вышел прокуратуры. Дрожащими руками сунул сигарету в рот, затянулся… И еще, еще… И только когда все нутро заполнилось ядовитым, режущим дымом, опомнился: не тем концом сигарету закурил – фильтром. Он отдышался, вытер глаза. Пройдет!.. В шесть секунд!.. Главное, там – обошлось. И характеристику прочел, и ходатайство треста. В суд передали, но обещали, что обойдется или дадут условно. Только чтоб документы все на суде были. Хорошо, если не сидеть. С такой башкой много не насидишь – до первой драки.

Воробей с удивлением смотрел по сторонам: район вроде тот же, а что-то не так. Он щурил глаза и озирался, как приезжий. Потом пошел… Теперь пахать и пахать, и все будет путем. Через год пластинку вставлю, может, слух проявится, а и не проявится – обойдусь. Воробей шел и шел, не думая, куда идет. Очнулся он в магазине, в винном отделе. Тупо уставившись в бутылки на прилавке, он засосал носом воздух и, сдавленно зарычав, одним прыжком вылетел магазина. Еще чуток, и хлестнул бы он горла. От подступившей вдруг боли Воробей закусил губу и, потрясываясь, заныл. Только бы не началось, только бы не началось…

Он стоял у троллейбусной остановки, упершись головой в стеклянную панель. Ждал, когда отпустит. Подошел троллейбус. Пустой. Воробей плюхнулся на свободное место. Так и ехал – голова на спинке переднего сиденья. На конечной Воробей почувствовал себя уже вполне. Ладно, главное – не посадят!.. Домой вот неохота… Утром Вальке нос разбил. Чудной у него все-таки характер, бестолковый: трояк просила на опохмелку, не дал, да еще бубен вписал, а потом сам Ирке сказал – у них ночевала, – где самогон спрятан, чтоб налила ей чуток… Да… Может, к Мишке поехать?.. Говорил, стережет сегодня свой музей. Переулок еще смешной. Вшивый Вражек?.. Сивый Вражек?..

Переулок оказался рядом с метро. Сивцев Вражек. И музей рядом. Здание, правда, не Бог весть. Воробей представлял себe музей – вроде дворца. Как Музей Красной Армии. А этот – невидный, двухэтажный…

Чугунные воротца были раскрыты. Воробей вошел во двор и, в нерешительности потоптавшись у двери, нажал кнопку.

– Здорово, могильщик хренов! – гаркнул он при виде Мишкиного умления.

– Дай, думаю, сурпр устрою.

– Ну как?

– Обещались не посадить. А там кто знает…

Он вошел в вестибюль и оробел: наборный паркет, картины… Больше всего Воробья поразил рояль. Роялей живых он не видел, только у Петровича – пианино.

– Работает? – он кивнул на рояль. Подошел, осторожно ступая по паркету, поднял крышку, потрогал клавиши… Над роялем висела панорама старого города.

– Это чего?

– Москва, не узнаешь?

Воробей прищурился.

– Очки, зараза, надо… А-а… точно! Москва-река! А Лианозово где?

– Какое еще Лианозово! Это же двести лет назад.

– Точно! – кивнул Воробей. – Кольцевой-то еще нe было… А там что? – он кивнул на опечатанную дверь.

– Экспозиция, – ответил Мишка.

– Чего?

– Комнаты его!

– Кого?

– Как кого, Герцена.

Воробей с уважением посмотрел на дверь, подергал за бронзовую ручку:

– А ключа нету? Взглянуть бы…

Мишка полез в стол за ключом.

– Слышь, Миш, он сам-то нерусский, фамилие чудное?

– Русский. Там какая-то история вышла с родителями, я подробности забыл, – сказал Мишка, открывая дверь.

– Да какого ж ты!.. – возмутился Воробей. – Стережешь, а кого стережешь

– без понятия!

Особо Воробья ничего не заинтересовало, только вот канапе и гусиные перья. На канапе он попытался примастыриться, но потом сообразил, что не для лежки оно – для красоты, а может, на него ноги клали.

– Квартира хорошая, – сказал он, пройдя по всем комнатам. – Своей семьей жили? И дети с ним?

– Наверное, – неопределенно пожал плечами Мишка.

– А где им еще?

– А я думаю – поодаль где. С нянькой. Здесь-то всю мебель попортят.

Воробей встал и еще раз прошелся по вестибюлю, рассматривая картины на стенах. Особенно долго – похороны Герцена во Франции. Ночью. С факелами.

– Слышь, – обернулся он к Мишке. – Вот эту – с захоронением – сразу рисовали или после по памяти?

– Ночью красок не видно. А потом, они же двигаются, не позируют специально.

– Если уж такой знаменитый, могли бы чуток и постоять. Пока он их намечет для затравки… Карандашиком. Сел к столу, притянул к себе книгу отзывов.

– Слышь, Миш, нам тоже такую надо у себя. Выражаем благодарность научному сотруднику кладбища Воробьеву Алексею Сергеевичу за добросовестное захоронение нашей… тещи, а?

Мишка заржал, Воробей тоже было намерился похохотать, но вовремя вспомнил, что нельзя – за головы. Он встал, взял портфель:

– Двигать надо, Валька небось уж бесится.

4

Воробей стряхнул с табуретки мусор, вытер ладони о робу и присел к столу. Взял высохший трафарет. Очиненным черенком кисточки разбил на три полосы: для фамилии – пошире, для имя-отчества – ниже, поуже, а вну – для когда родился, Фамилия попалась как специально: Жмур, Михаил Терентьевич. Воробей хмыкнул. На кладбище чего-чего, а этого добра – посмеяться – хватает: Пильдон, Улезло, Молокосус, Бабах…

Воробей клюнул кисточкой в баночку с краской, выжал лишнее о горлышко банки, оправил волоски.

Писать начап, как всегда, с середины – для симметрии: «ЖМ» в одну сторону, «УР» – в другую. «ЖМУР» хорошо лег на сухой, теплый от котла трафарет. Буквы получились широкие, разлапистые. Короткая фамилия всегда лучше: не жмешься, что писать нeкуда, – хоть на другую сторону залезай. Один раз так и сделал: на обороте дописывал – не рассчитал, а переделывать настроения не было. Тетка-заказчица все удивлялась: понятно ли будет. Будет, еще как будет – и всучил ей хитрый трафарет. Обычно трафаретов на складe не было, а в бюро за ними машину гонять – целая история. Обходились.

Собирали старые трафареты мусора, на худой конец с бесхозов дергали. Бесфамильные от дождя, снега и времени. Сваливали их за котлом – пусть сохнут. Ребята с часовни заносили, подберут где – и занесут. Знали, что дефицит.

Высохшие трафареты Воробей с Мишкой жирно красили тусклой серебрянкой и снова клали сушить – теперь уже на котел. Через день-два трафарет шел в работу.

Положено: захоронили – и трафаретник готовый в холмик: фамилия, имя, отчество, года, чтоб не путались родственники без привычки и не прихорашивали чужую могилу, – и такое бывало. А плата за него, за трафарет, в оплату могильную входит. Там все учтено. Да толку-то, что учтено. Отродясь никто не писал их загодя. На других кладбищах – открытых, серьезных – писали, а здесь нет. Загодя писать – на окладе сидеть будешь, на пиво не заработаешь, не то что…

Хитрили: вылавливали возвращавшихся после захоронения заплаканных родственников и безразлично напоминали про трафарет… Родственники покорно плелись в трафаретную.

Один них – Воробей или Мишка – показывал на другого: «Вот, с художником говорите». Художник нехотя – «уж так и быть» – соглашался сделать к завтрему. «Что ж вовремя не заказали, сейчас даже и не знаю, смогу ли: работы много».

Благодарили по-разному: от полтинника до червонца. Однажды золотозубая, в каракуле, ассирийка дала Мишке четвертак: «Выпей, парень… Помяни… Какой айсор был!..» Воробей, восемь лет лопативший могилы, глазам не поверил.

Этой зимой он попытался усовершенствовать систему: вылавливать клиентов у кладбищенских ворот или у церкви до захоронения. Задумать-то задумал, да против кладбищенских правил, что и дало вскорости себя знать. Часовня скопом приперлась в трафаретную выяснять отношения; Выяснили по-хорошему: до захоронения – атас, сначала мы клиентов трясем, потом вы трафареты ловите. И чтоб в последний раз. Ребята обижаются. Ссориться нам, Воробей, с тобой ни к чему. И своему… студенту скажи, чтоб больше не лез…

Воробей окрысился, но больше для вида – бесстрашие заявить. А какое там, к матери, бесстрашие, когда над правым ухом впадина кожная, без кости, в два пальца… И слуха нет. Подойди сзади и пальчиком щелкни… Спереди, правда, не стоит…

… – С ним рассчитывайся, он бриг – Воробей показал на Мишку.

Женщина протянула трешку:

– Хватит?

– Вполне, – ответил Мишка и сунул бумажку в карман.

– До свидания, – женщина взяла свежий трафарет и вышла котельной.

Мишка вышел следом – ловить клиентов.

Никого не было. Сытые голуби у церкви лениво поклевывали пшено и теребили хлебные крошки.

Яковлевна прихорашивала могилу молодого подполковника милиции, улыбавшегося с полированного высокого черного памятника.

– Анна Яковлевна, чего с ним случилось? Молодой…

– Мишка вычел рождение смерти. – Тридцать восемь, совсем молодой. Ребята говорят: застрелили…

– А то они знают! Выступал на собрании, поговорил, сел и п Сердце… Так, сижа и п

– А вам сколько лет, Анна Яковлевна?

– Мне, Мишенька, восемьдесят два в июне будет, если доживу. Уж больно на ноги тяжело ходить стала. Пять могил своих даже Розке отдала, на девятнадцатом у забора. Далеко ходить.

– Да хватит вам работать, поотдыхайте…

– Это что ж, на пенсию? Дома сидеть? Да я скорее помру без работы. А здесь благодать, природа…

Яковлевна вздохнула, веником обила памятник сверху, смела сор с полированного цветника, посыпала песком у оградной калитки. Она собрала инструмент – лопату, веник, метлу, ведерко с песком – и двинулась дальше по своему многолетнему маршруту, к уборочным могилам.

К воротам кладбища подкатил катафалк. Из него вышла группа пожилых людей. Высокий старик крикнул:

– Молодой человек! Не поможете?!

Мишка подошел. Вдвоем с шофером они вытянули машины гроб и занесли в церковь. Старик сунул Мишке два рубля.

В церковь занести можно, если хозяева просят, а вот церкви ни-ни: тут уж часовня управляется. И хозяева хоть оборись – никто с хоздвора за гроб не возьмется. Все по закону.

Мишка постоял, обошел от безделья церковь, заглянул и контору. Клиентуры не было. У батареи томился Ваня – дежурный милиционер, на боку у него висела пустая сплющенная кобура, а в окошке позевывала косая Райка, приемщица. Увидев Мишку, она подалась вперед и, глядя не на Мишку, а на Ваню, попросила:

– Миш, все равно без дела, груши околачиваешь. Сбегал бы в «самбери». Яковлевна говорит, колбасу ливерную выбросили. Взял бы кило… Сбегаешь?

– И мне что-нибудь пожевать, – отлип от окна Ваня.

– Утром стакан чаю выпил. А жрать – не лезет. Бултыхается, как в помойной яме. Вчера сестра с мужем приезжала…

– Денежку гоните, дорогие граждане! У меня голяк.

– Знаем мы твой «голяк», – засмеялась Райка.

– С Воробьем небось лучше всех живете.

– Живет – клиентура, – с расстановкой серьезным голосом сказал Мишка. – А мы с товарищем Воробьевым – работаем.

– Погода хорошая, вот она и живет, – с некоторым опозданием отреагировал на «клиентуру» Ваня и полез за деньгами.

До обеда Воробей развез все цветники, распустил очередь. Мишку отловил Петрович, послал мусор грузить на центральную аллею.

Воробей сидел в сарае, заложив дверь на крючок, пересчитывал деньги, раскладывая их по старшинству. Потом разделил: себе и Мишке. Сам ли работал, оба – раскрой один: мелочевка – в котел – на обзаведение (гранит, мрамор, цемент, инструмент), остальные на три части. Две себе, одну Мишке. Пускай он теперь и не «негр» (Петрович на той неделе его в штат взял), а все равно до могильщика настоящего ему сто лет дерьмом плыть. Тем более: и мрамор, и гранит, который они сейчас работают, его, Воробья. Значит, и бабки не поровну.

Воробей сунул Мишкину долю под кронштейн, как заведено. Сунул и провел ладонью по прохладной сливочной поверхности мрамора, по гравированной «бруском» внутри надписи, выложенной щедро, без экономии, сусальным золотом:

ВОРОБЬЕВА ЕВДОКИЯ АНТОНОВНА 5.2.21 – 26.8.59 СПИ СПОКОЙНО, МИЛАЯ МАМА от родных и сыновей Обвел пальцем окно под керамическую фотографию, веточку, крестик… «сука гребанная» – об отце, бившем доходящую от рака мать так, что перед соседками, обмывавшими через неделю тело, стыдно до сих пор: сплошняком синяки…

Воробей всхлипнул то ли от воспоминаний, то ли от непроходящего еще со Средней Азии насморка.

Была б жива, в золото одел бы, кормил бы рук… Эх, мама! Умерла ты, какую же гадину он приволок! Фотку твою снять заставила… Нас с Васьком травила… Васька посмирней, терпел, а я деру дал… Сперва по садам околачивался – садов-то тогда полно было… Поймали раз, поймали два,,. Отец, сука, сам просил, чтоб в колонию. Она, тварь, присоветовала. Кому сказать, не поверят: варенье со стеклом слала – гостинчик!..

Воробей сопанул носом.

…Говорят, приметы не сбываются. Мишка, вон, болтает, Бога нет. Знает он много, соплесос образованный… А Татарин, выходит, само собой убрался. Два года назад.

…Тогда в домино заспорили, Татарин бутылкой сзади его, Воробья, и вырубил в часовне, и топтал со своими, всей хеврой навалились, сколько их тогда с Мазутки пришло? Человек пять…

В больницу Воробей себя везти не дал – домой велел, неделю лежал, до уборной дойти не мог: в банку все… И портрет мамин молодой над кроватью просил мокрыми глазами: помоги, мамочка, сделай Татарину…

Через три недели – а то ишь, Бога нет! – тетя Маруся, что у церкви подметает, мать Татарина, хоронила забитый гроб с мятой головой сына, – остального не было, разобрали Татарина товарищи по лагерю: зацепился с ними когда-то. Вспомнили. А все – мама…

На поминках – тетя Маруся хорошо выставила – Воробей вдруг испугался своей нечаянной веры в несуществующего Бога, Татарину потом почти за бесплатно памятник маленький Лабрадора сделал. Маленький не маленький, а рублей двести тете Марусе сберег.

Или вот еще.

В прошлом августе после Гарикова дня рождения Васька-братан убивал его ночью, пьяного, топориком рубил ржавым. До смерти хотел – три раза.

В больнице – сосед по койке потом рассказывал – врачи даже кровь добавлять не стали – жижу одну, плазма называется, лили: чего литры зря переводить? Ждали, помрет.

Хрен-то! Живой! Хоть и дышит кожа пустая над ухом… И горло еще потом проткнули прямо в койке. Рубленое-то еще путем не залечив, когда припадок случился после краснухи этой…

Так – живой же. О!

А то ишь специалисты: Бога нет… Кому нет…

Воробей опять погладил мамин цветник. На днях Толик-рубила должен появиться, фотографию мамину керамическую принесет. Съездим тогда с Мишкой в Лианозово к маме, цветник фигурный отвезем, кронштейн поставим. Ой, мама, мама… Только вот сейчас, в тридцать, дошли до тебя руки. С пятьдесят девятого так и лежишь. Могилка неприбранная… А все сивуха, сволочь!

Воробей высморкался, взглянул время, вышел сарая.

– Сынок! – наскочила на него маленькая старушонка, – Ты здешний?

– Чего тебе? – рявкнул на бабку Воробей. – Заикой сделаешь!

– Землицы бы мне чуток… Болела я, давно не была – вся могилка заглохла. Не привезешь? Я б тебе рублик дала на водочку…

– Слушай сюда, – Воробей доверительно склонился к старухе: – Нет земли, ясно.

– А я видела – возят…

– Да не земля это, дрянь. Наскребут где-нибудь и везут! Иди гуляй лучше.

– Нет, милок, ты чего-то мудришь… Не хочешь помочь бабке… – покачала она головой в платочке и поплелась с хоздвора.

– Не верит, зараза, – взвился Воробей. – А врешь им – верят! Сволочи!..

– Леш! – негромко сказал подошедший с вилами на плече Мишка. – Может, привезти ей от Шурика пару ведер, у него есть за сараем. Ну, дадим ему трояк. Мы и так сегодня заработали неплохо.

Воробей неожиданно успокоился:

– Хрен с ней! вези. Гляди только, чтоб наши кто не увидел, – засмеют.

Мишка привез хорошей земли, оправил холмик, помог воткнуть цветочки – разуважил бабку.

– Сынок! Погоди, милый, – денежку-то! – бабка заковырялась, развязывая узелок на платке. – На-ка, – она ткнула ему сухой кулачок.

– У меня руки в земле, бабуль. Сама положи, вот сюда, в карман. – Мишка приподнял локоть.

– Отвез? – спросил его Воробей в сарае.

– Рублец.

– Кидай в казну.

Мишка стряхнул с ладони грязь, полез в карман – трешка.

– А говорил, рубель? – Воробей з

– Да я не смотрел… Сказала, рубль…

– Чего дуру гонишь? – вдруг заорал Воробей. – Что, она в карман тебе лазила?!

– Да. Я ж говорю: руки грязные были…

– Бабке своей расскажи, Елавете! Воробью мозги пудрить не хрена! Ловчить начал?!

Воробья понесло. Он припомнил бутылку коньяка – презент клиента-грузина, которую Мишка по недомыслию отнес домой, «завязавший» Воробей всегда сам совал «освежающее» ему в сумку. Лицо Воробья побелело, он тяжело дышал. Даже прикрыл глаза и сжал зубы так, что губы превратились в прорезь. Видно было: старается не запсиховать последних сил. Стал ноготь кусать, рванул так яростно, что на пальце выступила кровь, а сам он дернулся и затряс рукой в воздухе.

– Чего орешь, Алеша? – раздался за дверью веселый голос Стасика.

Воробей ногой отпихнул дверь сарая:

– Притырить решил! Дали трояк, а брешет – руп!

– Кто? Этот? – Стасик смерил Мишку нехорошим улыбающимся взглядом. – Говорил, не приваживай «негров».

– Так ведь думаешь, человек, а он – сука! Знает, что и глухой…

– А чего ты, собственно, шумишь, Алеша? – ласково и тихо сказал Стасик.

– Дело-то простое: недодал «негр» монету – все! Разберемся…

Мишка почувствовал, как сразу похолодели ноги. Одно разбирательство он уже видел.

Прошлой осенью, когда невестный еще Мишке Воробей лежал в больнице с разрубленным черепом, кладбище разбиралось с его напарником Гариком.

Мишка тогда пахал на Гарика.

Раньше за главного был Воробей. При нем обязанности в бригаде были четко распределены. Гарик «проясняет» с клиентами и нарубает доски. Воробей руководит, ведает казной и отмазывает Гарика, если кто кладбищенских поднимает против него хай. И при них еще один-два «негра» на подхвате: таскать цветники, мешать раствор, крошку мраморную промывать. Короче, ишачить.

Гарик навестил Воробья в больнице: увидел, не выживет, и уверенный взялся за дела. Без Воробья, а держится, как раньше, как при Воробье: с часовней сквозь зубы цедит. А часовня и хоздвор – два разных профсоюза. Клиент ведь сразу на хоздвор сворачивает, до часовни полкладбища пилить; хоздвор всех клиентов и перехватывает. Часовне только и остается – во время захоронений прояснять. А много ль прояснишь, когда родственники не в себе. Вот и получается, что у часовни заработок меньше, чем на хоздворе.

И народ там, в часовне, наоборот, позабористее, чем на хоздворе, меньше двух раз никто и не сидел. А Гарик гребет и гребет, да еще, дурак, хвалится. Да еще пьяная Валька притащилась у Гарика деньги требовать, Воробьеву, мол, долю. А Гарик ей: накрылся твой Воробей и доля его. А сам его кулаками прикрывался все это время: они, мол, и дохлого Ворьбья сто лет бояться будут. И, главное, громко ъяснял, так чтоб слышали.

Не учел, что часовня не так Воробья боялась, как его, Гарика, не любила с его бородой, образованностью и ленивым нездешним разговором.

Накрылась его карьера. Через две недели после Воробья Гарик сам оказался у Склифосовского. И случилось это днем, в открытую, в рабочий день.

Мишка с Финном в тот день сидел в глубине хоздвора на штабеле длинных труб: Петрович менял водопровод по всему кладбищу. За свой счет, кстати, менял, иначе его б поменяли.

Финн, как обычно, был без работы, а Мишка ждал Гарика. Две мраморные доски – Гарик вчера велел – были залиты в кронштейн. Окрепший за три дня сушки цветник Мишка отшарошил прямо здесь, на хоздворе, еще до десяти, до оживления.

Гарик обещал подойти к двенадцати: полтора часа кури да Петровичу на глаза не показывайся: увидит – ткнет на м А чужой мусор ворочать – хуже нет. Оттого и поглядывал Мишка на ворота хоздвора: от Петровича прятался. Тем более Гарик давно в контору не посылал, все жмется: завтра, завтра… Из-за этого «завтра» с Борькой-йогом кипеж не весь базар подняли. Уж на что Борька с Гариком чуть не приятели, Борька тоже с хоздвора и тоже образованный, а вот сцепились. Борька его жидом обозвал: вцепился, говорит, в монету, сам жрешь, а в контору – хрен. Смотри – доиграешься…

Вот и поехал Гарик сегодня японский магнитофон Петровичу для машины доставать. Чтобы одним разом всю вину свою перед ним покрыть. Стереофонический, с колонками. На обратном пути хотел еще к Воробью в больницу заглянуть: может, помер уже.

…В полдвенадцатого со стороны железной дороги, не торопясь, на хоздвор вошел Игорь Мансурович Искандеров, Гарик. Не поворачивая головы, он кивнул Мишке с Финном, открыл сарай. Вышел оттуда переодетый, с чемоданчиком-«дипломатом». В «дипломате» он носил скарпели – инструмент для гравировки по граниту и мрамору. И молоток специальный. Под мышкой нес полированную доску белого мрамора. Нес в угол двора. Там, вместо граверной мастерской, на перевернутой вверх дном пустой бочке – под бензина от вырубал заказанный клиентами текст. Работа выгодная, цены за знак: на мраморе полтинник, на граните – рубль.

Крест, веточка, окно под фотографию – как 10 знаков. Залить доску в цементный кронштейн – 20 или 30 рублей, в зависимости от размеров доски.

Гарик был дотошный, рубить сам научился, обзавелся классным инструментом. Все заказы в воробьевской бригаде делал сам, на сторону ничего рубить не давал.

Гарик вдруг остановился и, не глядя на Мишку, сказал не повышая голоса:

– Работы нет – у конторы клиентов лови. Устал, домой иди, здесь высиживать нечего.

Мишка мрачно поднялся. Финн злорадно улыбался. Гарик расположился на бочке, надел очки, чтоб крошка в глаза не летела, и начал рубить короткими легкими чередями.

Но с хоздвора Мишка не ушел: в ворота зашло несколько незнакомых нарядных крупных парней. Впереди, в замызганной робе, весело вышагивал Шурик Раевский часовни.

Шурик сунул Мишке жесткую куцепалую ладонь, кивнул Финну.

– Гарика не видели?

Мишка мотнул головой: там.

Компания сосредоточенно двинулась в глубь хоздвора в сторону Гарика. Через пролом в заборе на хоздвор просочилось еще несколько незнакомых парней. У этих впереди был Охапыч.

Обе компании сгрудились вокруг работающего Гарика. Отсюда, от Мишки с Финном, видно: стоят спокойно, беседуют, руками водят… Дела решают. Скорей всего, ребята эти нарядные – с проспекта; достали чего – толкать пришли, а Раевский им коммерцию клеит; показал кого побогаче.

На хоздвор зарулил Борька-йог на разбитом грузовом мотороллере. В кузове на куче грязных листьев трясся Морда в бабьей искусственного меха желтой шапке. Мусорные вилы свешивались кузова. Мотороллер проехал мимо шумящих и остановился метрах в пяти от них, возле свалки.

Чужие ребята вдруг резко задергались, замахали руками. И через несколько секунд стало ясно: Гарику выдают. Выдают серьезно и всем кагалом. Гарик что-то кричал. Типа угроз.

Борька-йог с Мордой, недоразгрузив мотороллер, спешно подались с хоздвора.

Странно, что Гарик пока держался на ногах: парням, наверное, мешала их многочисленность. Но потом они все-таки его сбили. Гарик упал и начал орать просто, без угроз. Становилось страшно даже отсюда…