Сергей Каледин
Смиренное кладбище

Воробей отыскал на столе среди «Посольской» «Буратино», сковырнул крышечку:

– Охапыч, Кутя, наливайте. Кент, пристраивайся! Да не сусоль ты огарок, пальцы обожгешь! Девки, вы-то что, как целки, ломаетесь? Раиса Сергеевна! Давай! За мое здоровье! За Лешку! За Воробушка! Воробушек все чик-чирик – и без башки летает!

К девяти часам гости были уже хороши. Охапыч плакал: «За Воробья жнь отдам!» – и рвался целовать. Воробей, чтоб не обидеть Охапыча, подставлялся, но осторожно, левой стороной – оберегал пробоину. Охапыч колотил кулаком по столу. Стаканы прыгали.

Малявочка решила, что домой ей сегодня не обязательно:

– Стась, не хочу домой, не прогонишь?.. – и сладко потянулась.

Стасик подскочил к ней, кавалерски подставил руку крендельком: – Прошу, мадам!

И увел в домик. Минут через пять он вышел.

– Мужики! Все, все, завязывай!.. В часовню давайте. Жратву берите и – в часовню… – Сунул покачивающемуся Раевскому недопитые бутылки и сгреб со стола что было. – Давай, мужики, давай, у нас мертвый час.

Переполненные гости тихо выбредали.

Воробей с Мишкой ускользнули от продолжения: у Воробья заболела голова и совсем отказал слух, – значит, устал.

7

Мишка обогнул бензоколонку и шмыгнул в пролом.

– Молодой человек! – С соседней дорожки от «декабристов» ему махал незнакомый толстый мужчина. – Можно вас на минутку?

Мишка подошел.

– Какие трудности?

– Увидел, как вы уверенно проникли на кладбище, подумал, здешний.

– Ну-ну?..

– Да, собственно… Ничего не могу понять… – Мужчина пожал плечами. – Мистика какая-то… Откуда взялась эта могила? – он ткнул пальцем в свежий холмик, заваленный цветами.

Мишка нагнулся, раздвинул цветы. Ну да, вот трафарет, он его и писал. Воробей в тот день в прокуратуру ходил. Втроем и захоранивали после обеда: он, Стасик и Раевский.

– Здесь была бесхозная могила, – продолжал мужчина. – Где она?

– Бесхозная? – насторожился Мишка.

– Дело вот в чем: я Управления культуры. Здесь должны быть…

– Михаил! – По соседней дорожке шли Стасик с Раевским. – Тебя клиент обыскался.

– Извините, – пробормотал Мишка толстому, – я не в курсе.

Когда очередь за цветниками уже подходила к концу, появился Стасик. Он вошел в сарай и прикрыл дверь.

– Ну, с кем это ты толковал у «декабристов»?

Мишка похолодел.

– Не знаю… Спросил, откуда могила свежая?..

– Угу, могила… – тише обычного проговорил Стасик.

– А ты?.. Мол, не знаю, дядэнька?..

– А чего? Чего случилось-то? – спросил Мишка, прекрасно понимая, что случилось.

– Ничего, – Стасик улыбнулся. – Все прекрасно. Будь здоров, дружок.

8

– Чего-то у тебя звонок не фурычит? – На пороге стоял Воробей с пузатым портфелем в руках. – Здорово, могильщик хренов!..

– Леша? – Мишка растерянно смотрел на гостя.

– Как разыскал?

– Забыл? На день рожденье моем сам записывал. Забы-ыл! – Воробей махнул рукой. – В квартиру-то пустишь?

Воробей поелозил ногами о половик, повертел головой:

– А чего? Ничего! Однокомнатная, сколько вас здесь?

– Я да бабка. Потише, спит она… Она с дачи приехала за пенсией.

– Ага. Пускай спит, мы на кухне. Я тут привез, – он протянул портфель.

– Не разбей… Самопляс… А чего… Валька спит. Дай, думаю, к Михаилу сгоняю. Взял м… Кастрюля есть?

Воробей высыпал целлофана в кастрюлю потрошеных окуней, подлещиков, лавруху, перец горошком:

– Уха сейчас будет. Я и соль взял. Может, думаю, нет.

– Соль есть, картошка кончилась.

…Воробей сидел за кухонным столиком спокойный, загорелый, даже слышать стал лучше: говорили вполголоса, а он разбирал. Рассказывал, хорошо было: солнце, лес, рыбка… Озеро переплывал туда-сюда. Врачи? А пошли они…

По тарелкам Воробей разливал уху сам. Мишке брызнул в тарелку самогона.

– Не спорь, – заметил он удивленный взгляд Мишки.

– Попробуешь – скажешь. В кастрюле чего осталось – бабке покушать. Скажешь, Лешка Воробей сготовил. Ну, рубай, пока жаркая, остынет – не то…

Воробей доедал уху.

– Выходит, ты – с бабкой. А родичи?

– Они в Тушино, у них тоже однокомнатная.

– А-а-а… Так ты вот чего к бабке слинял. Понятно. Бабка-то старая?.. Помрет – хата твоя.

– Да она пока не собирается. Меняться хочет, на двухкомнатную. Тогда уж, говорит, и помирать, чтоб у тебя двухкомнатная была…

– Любит, значит… А в двухкомнатной уже и поджениться можно, дети, то-се… Чайку заведи.

– Бабуля у меня хорошая, – Мишка включил газ под чайником.

– Слышь, Миш, а чего ты на кладбище сунулся, за деньгой?

Мишка пожал плечами.

– В общем-то да… Шел мимо, дай зайду, а тут Гарик… А у меня время днем как раз свободное.

– Правильно сделал, – согласился Воробей. – Главное дело, не зарываться. Гарик вон допрыгался. У Гарика долго в «неграх» ходил?

– Месяца три…

– Платил как? Поджимал?

– Иногда совсем не давал.

– Этот может. Покрепче завари. Слышь, Миша, а зеленого у тебя нет?

– Есть.

– О! – Воробей обрадовался. – Самый чай. Я его в Средней Азии пил-перепил… Не рассказывал про Азию? Расскажу… Пиал-то нету? Ну хрен с ними, чашки давай. Варенье поближе.

Как отца выселили, мы с Васькой жили. Ремеслуху кончил – меня в жэк дежурным сантехником. Без денег не сидел. С утряка по подвалам пробегу – магистраль посмотрю. Ее раз в неделю положено, а я – каждое утро. Где подкрутил, где подвернул – и весь день калым сшибаю.

Потом мне в армию подошло. А я жэка уволился, денег получил, отпускные, и ходу. В Среднюю Азию. Там без семи дней три года промотался вместо армии. Два года в Бухаре жил. Про бухарских евреев не слышал? Я лучше этих евреев людей не встречал. У одного кирпичи лепил для дома. Хорошо было.

Жарко, конечно. Да у меня-то мослы ж одни, плавиться нечему; толстый, тот другой расклад; сомнется мигом. И вот смотри: тело у меня сложеньем такое или натура?.. Ведь сколько водяру жрал, а на работу – как штык. Да хоть у наших спроси: как я пил до больницы? А кого Петрович просил, случись что? Воробушка!

Да… Потом на тростнике работал. Вроде комбайна идет машина, а ты перед ней стоишь. Тростник выше головы; ухватишь и перекручиваешь, и концы – в барабан заправляешь. Работенка – я те дам. Больше недели, ну, десяти дней, никто не выстаивал. А я там сезон отмотал. Меньше четырех сотен не выходило. И с похмела всю дорогу… Органм такой, на работу выносливый.

…Вернулся, прогудели мы с Васькой, что было. На работу надо. Мне соседка другого подъезда говорит: иди к нам на базу мороженым торговать. Ну вот, опять смеешься. Ты слушай лучше. Работаю на базе – те же три-четыре сотни. Как? Да вот так. На базу приезжаю за товаром, учетчице четвертак кину

– она мне полную тележку рожков по пятнадцать копеек накидает. Рожки и так всегда хорошо идут, а летом за ними – давиловка, ломятся все… Да я еще ору в полную пасть… У Савеловского стоял. Поначалу неудобно: знакомые…

А вот еще!.. Интересный случай. Вечером как-то иду выручку сдавать, в халате, звеню весь. Остановился у ларька пива попить. Пацаны приметили, савеловские… Я иду дальше по путям, они за мной, трое их… Думаю: побежать – дробь рассыплю – мелочь карманов вывалится.

Ладно, думаю, я их здесь на путях повеселю.

Остановился. Они подходят и – с разных сторон.

Я говорю: чего, ребята, нам ссориться, лучше поделимся, только у меня ведь одна мелочь. И в брюки лезу – с понтом, выгребу им сейчас все. А в брюках у меня медь одна, пятаки… Достаю, сколько взял: нате, куда, мол, сыпать. Они, соплята, подставляются ближе. А я об одном думаю: самому б не скакать – выручку растеряю, как потом впотьмах, тем более у меня со зрением…

Берите, говорю, сейчас еще нагребу. Что гробить их буду – не догадываются. Одному, думаю, бабаху выпишу, а потом погляжу, с этими как…

Отоварил одного… Потом, веришь, полночи не спал, жалко было… А как отоварил?.. Меня Харис в Самарканде научил… Харя – тот вообще – уже рассказывал про него – тот дня без драки не проживет спокойно. Ножа никогда не таскал с собой. С ложкой ходил, которой ботинки помогают надевать, правда, отточенная, зараза…

Ну вот, обеими руками сразу: по виску – костяшкой и по челюсти вздвиг. Только одновременно надо. Парень тот больше и не двигался. Я уж мелочь подобрал, а он все так же на боку лежит, отдыхает. А эти-то, другие, побежали, конечно.

Я думаю: чего он без толку лежит? Котлы с него сдернул. Потом в озере их утопил, когда купался. Хорошие. «Полет», с автоматическим подзаводом.

– Мишенька! – послышалось комнаты.

– Бабка?.. Разбудили все-таки…

Мишка пошел в комнату и вернулся с банкой варенья.

– Бабка яблочное дала. Будешь?

– Яблочное люблю. Вообще – сладкое. Недожрал свое с мачехой да в колонии. Теперь за прошлое добираю; а у Вальки наоборот: у нее ж на Лобне в мать бомба попала. Валька-то сорок второго, ее тетка взяла, потом в детдоме дорастала – сладкого в глаза не видела и сейчас не ест. Ужинаем с ней когда

– детский сад, прям: мне торт, ей чекушка…

Так чего говорил-то. А-а… Стою как-то, мужик подходит в болонье – коробку с мелочью берет с ларька и не торопится… Я опешил, молчу… Тут он морду поднял и смеется… Марик!.. Дружок мой, до колонии мы с ним хулиганили. А потом, говорят, шпаней его в Лианозове не было.

Задразнил меня Марик вконец: и работа бабья, и халат, и вообще… Иди, говорит, ко мне на Долгопу – Долгопрудненское кладбище. Пошел…

Первую могилу копал – вся Долгопа ржала. Сказали, чтоб метр девяносто. А у меня ни метра, ничего. А я сам метр девяносто. Лег, примерился и еще с походом взял. А глубина?.. Думал как лучше, чуть не в полтора роста своих выковырнул и – вылезти не могу. И так и сяк – осклаюсь, да еще дождь, как назло… Пришлось орать. Старуха мимо шла, – чего ты, говорит, сынок, залез туда? Я ей: бабка, зарыть меня живьем собрались, помоги, Христа ради, вынь отсюда.

Всерьез поняла и в контору побежала. Ну, интересно?

– Пойдет! – Мишка засмеялся. – Ты вот что скажи, Леш: Ваську-то за что лупил? Говорят, здорово! Не зря ж он тебя топором? Брат родной!

– Таких братьев полетанью выводят!.. Я ж его с Томки стянул. Она потом мне знаешь чего выдала: работа, говорит, Васькина, а платить восемнадцать лет ты будешь… Вот тебе и за что…

А с Валькой это я недавно, полтора года без малого. На Ноябрьские познакомились.

Валька-то у меня сразу залетела. Я думаю: пускай, курва, рожает. Мне уж тридцать, ну, тогда чуток меньше, все равно к тридцати… Она так хозяйственная, пожрать если сготовить и прибрать путем может… Пьет только. Да тут моя вина… Она до меня мало пила, так если, красненького. А я-то тогда жрал – будь здоров, ребят спроси…

Уж потом, как родила, я ее в больницу клал – от выпивки полечить. Подержали неделю и выписали: почки у нее больные, лечить нельзя. Что теперь делать – черт его знает… При мне не пьет, а чуть меня нет, нажирается… Волохал ее за это, как мужика. Да бабе разве докажешь?.. У ней тело жидкое. Тусуешь, а толку хрен…

Да, Миш, это… Рану мне постриги чуток. Вальку боюсь просить: у ней руки трясутся. – Воробей сел поудобнее.

– Подсыхает, а? Гной перестанет – пластину вставлю, хоть подраться разок. А то замлел.

Мишка принес маникюрные кривые ножницы и аккуратно стал выстригать Воробью кожаную, без кости, вмятину над ухом.

– Три раза он тебя?

– Ага. Сюда два раза и – сюда, – Воробей с готовностью показал в битые места. – Утром просыпаюсь мокро, кровятина везде, по морде текет. Потом сосед зашел, «скорую» вызвал. Часов шесть с чердаком дырявым лежал, вся кровь спустилась… Тихо ты! – Воробей дернулся.

– Ладно, хорош! Слышь, Гарика, говорят, тоже крепко уделали?..

– Крепко, – Мишка прижег шрам зеленкой.

Воробей сидел задумчивый.

– Выходит, оборзел Гарик… Вконец. А Борька, значит, нe сунулся… Правильно – под горячую руку тоже башку проломили бы… А ведь корешил с Гариком… А Стаська где был?

– Выходной взял.

– Гм, может, специально и взял… – Воробей усмехнулся. – Слышишь, Миш, хочешь, я тебе фотку свою подарю? – Воробей полез в «портмоне» и достал небольшую карточку. – Дай ножницы!

Мишка достал ножницы.

– Сейчас мы его рубанем! – На карточке Воробей с Гариком стояли возле красивого памятника. – Та-а-ак, кыш! – Воробей отстриг Гарика. – Давай надпишу… Чего писать-то? – Он пососал пластмассовую ручку. – А!.. «Мишке от Лехи Воробья». Нормально? Что у нас сегодня? Тридцатое? – Он взглянул на часы. – Уже тридцать первое. Суд сегодня.

– А ты не волнуйся, не посадят.

– Так а я и не психую. Сидим с тобой… Музыку бы еще. Только не эту, не дрыгаловку.

– Сейчас заведем.

Мишка принес маленький магнитофон, поставил на холодильник, включил…

Магнитофон густым басом негромко пел под гитару: «Гори, гори, моя звезда…» Воробей пододвинул ухо ближе.

– Из старых кто-нибудь?

– Нет, товарищ мой школьный…

– Хочешь, мы его в церковь определим? Чего смеешься? Я с Батей поговорю, с Женькой-регентом. Свои ж все… Подучится малость и пошел религию петь! Все лучше, чем в службе геморрою насиживать… приводи его… Бабок насшибает! Гори, гори-и-и…

– Кто это тут поет? – подергивая тронутой тиком головой, в кухню вплыла Мишкина бабушка, толстая уютная старуха. – А-а, у нас гости… Ну, здравствуйте… Как звать-величать?

– Воро… Леша, – Воробей осторожно, чтобы не сделать больно, помял пухлые старухины пальцы.

– Алексей, значит. А по отчеству?

Воробей чуть напрягся, вспоминая:

– Сергеевич.

– Очень приятно, будем знакомы, Елавета Михайловна. Ну, давайте чай пить… Вы вместе с Мишей на стройке работаете?

Воробей взглянул на Мишку, тот моргнул одним глазом.

– Ага, – кивнул Воробей и поднялся с табуретки.

– Домой пора.

– Ну, если пора… Заходите к нам… – Старушка улыбалась и подергивала головой.

Мишка проводил Воробья до лифта.

– Погоди, забыл! – Он метнулся назад, в квартиру:

– Вот за отпуск, твои. – И виновато добавил: – Заказов мало было.

9

«…На основании ложенного обвиняется: Воробьев Алексей Сергеевич, 20 июня 1948 г, Москвы, русский, б/п, гр-н СССР, образов. 7 классов, инвалид II группы, работающий бригадиром в бюро пох. обслуживания, прож.: Москва, Алтуфьевское шоссе, 18, кв. 161, не судимый, в том, что он причинил умышленное телесное повреждение, не опасное для жни, но вызвавшее длительное расстройство здоровья.

Он же совершил злостное хулиганство, т. е. умышленные действия, грубо нарушающие общественный порядок и выражающие явное неуважение к обществу, отличающиеся по своему содержанию особой дерзостью и связанные с сопротивлением гражданам, пресекающим хулиганские действия.

Так, 5 августа 1975 года, в первом часу ночи, находясь в состоянии алкогольного опьянения в квартире 161, дома 18 по Алтуфьевскому шоссе Москвы, учинил скандал со своей фактической женой Ивановой В. И., выражаясь в ее адрес нецензурными словами, повалил ее на диван и подверг биению кулаками, по лицу, голове и другим частям тела, причинив ей побои. На требования своего соседа по квартире Лукьянова Валерия Петровича прекратить хулиганские действия Воробьев А. С. не реагировал, продолжал браниться нецензурно и проносить угрозы в адрес соседа, а когда последний с целью пресечения хулиганских действий стал подходить к нему, Воробьев А. С. оказал ему фическое сопротивление и подверг его биению, причинив ему менее тяжкие телесные повреждения, требующие длительного лечения (более 4 недель), в виде закрытого перелома челюсти справа, т. е. совершил преступление, предусмотренное ст. 109 ч. I УК Р…»

Воробей смотрел в пол и грыз до мяса съеденный ноготь. Слышал он только в самом начале, когда судья говорил впустую: чего можно на суде, чего нельзя, права, обязанности, короче – то-се. Потом уши заложило, как залило, и над бровью, в проеме, стало с шумом бить. Все звуки в зале увязли в этом шуме.

Воробей посмотрел на Вальку – та спокойно слушала.

Сейчас он боялся только одного. Не машущего руками немого прокурора, не приговора – только одного: припадка, как тогда, в больнице после стакана красного.

Тогда, в больнице, он испугался себя самого, себя, умирающего, без воздуха, без боли, в неуправляемых корчах.

Горло перехватило после второго или третьего глотка, но неожиданности не было – врачи предупреждали о спазмах. Потом вот, когда начало крючить и гнуть, вот тут он понял, что все.

Об этом врачи не предупреждали.

Потом его заморозили, прямо в койке, не везя в операционную, а проткнули горло, задев ушной нерв.

Когда заморозка отошла, врачи ушли, он сравнивал этот припадок с тем тухлым заражением.

Позапрошлой весной он копал яму вну, на пятнадцатом, и, стоя в грязи, не видя куда, саданул с размаху в заплывший прибывающей жижей подбой. Из гроба чуть брызнуло, и вонь, рванувшаяся щели, выпихнула его ямы.

Копал, как любил, без верхонок – брызги чиркнули по пальцам, по его навсегда драным в кровь заусеницам.

Потом он болел. Врагу не пожелал бы. Болело все: глаза, руки, волосы, туловище, нутро – все болело беспрерывно каменной, налитой болью.

Ребята говорили: заражение тухлым ядом. Врача не звал: боялся, подтвердит. Водка стояла в графине, как вода, все время. Томка, тогдашняя его, подливала в стакан день и ночь. Воробей оторвал ноготь ото рта, вытер мокрую ладонь о колено.

– Чего там?.. – прохрипел он Вальке.

– Ничего, ничего, дело читают.

– Заявление от ребят отдала адвокату?

– Тише.

«…В связи с тем, что Воробьев А. С. злоупотреблял спиртными напитками, в связи с чем состоял на учете в ПНД No 5 и после совершения преступления имел тяжелую черепно-мозговую травму, по вопросу которой длительное время находился на лечении в больнице и врачебной комиссией был прнан инвалидом 2-й группы, ему была проведена амбулаторная судебно-психиатрическая эксперта, по заключению которой он как душевнобольной был прнан вменяемым в инкриминируемом ему деянии…»

– Встань. – Валька толкнула Воробья в бок. – Не грызи.

Да, достал-таки Воробья суд. Адвокат сказал, что хоть эксперта вальтом не прнала, все равно повлияет и смягчит сегодняшнее… за Лерку. Все-таки инвалид, группа вторая. И к сивухе год не прикасался – с того припадка, как горло проткнули. И это зачтут, сказал. И с кладбища в характеристике Петрович специально написал не «подсобный рабочий», а «бригадир Воробьев». Петрович – человек!..

Мишка, правда, советовал еще в ноябре, после больницы, когда познакомились, полежать в дурдоме: чтоб вальтом прнали. На всякий случай.

Отказался тогда: от монеты в дурдом не очень-то потянет…

Суд удалился на совещание.

– Чего там?.. Отпустят?

– Аркадий Ефимович! – Валька рванулась к адвокатскому столику. – Чего они решат?

Аркадий Ефимович укладывал отговоренные бумажки в портфель.

– Я думаю, условно года полтора-два…

Валька повернулась спиной к адвокату, лицом – к Воробью.

– Полтора – условно, – крикнула она и добавила тихо: – Не слышит…

Она подошла к первому ряду, села рядом и отчетливо, громко повторила в ухо Воробью: «Полтора – условно!..»

– В ухо не ори, – отдернулся Воробей, – болит. Не посадят, значит?

Суд возвратился на свое место. Председатель зачитывал приг Все стояли. Воробей смотрел в пол перед собой. Припадок то подкатывал к нему, то пропадал.

Дерг, дерг – Валька дергала его за рукав. Показала два растопыренных пальца – средний и указательный:

– Условно…

– Два?

– Полтора! Условно! – радостно шепнула она и вскрикнула: – Лешка! Ты что?! Лешка!..

Воробей закатил глаза и еле заметно затрясся. У Воробья началось.