Жерар Депардье
Другое. Автобиография

Полная версия

Временами я младенец, временами – монстр.

Все, что между этими состояниями, не про меня.

Все, что между ними, – тухлятина.

Только младенец и монстр свободны.

Они Другие.

Published by arrangement with Lester Literary Agency & Associates

Печается с разрешения Le Cherche Midi и при содействии Lester Literary Agency & Associates

Gérard Depardieu

Ailleurs

Фотоматериалы предоставлены фотоагентством EAST NEWS Russia (фотография на обложке Daina Le Lardic/Isopix/East News)

© Le Cherche Midi, 2020

© ООО «Издательство АСТ», 2020

Была середина ночи. Я лежал в постели и чувствовал себя так, словно вынырнул из очень плохого сна, только я не видел снов.

Я не спал.

У меня было мучительное ощущение, будто я в пустоте и мне не за что уцепиться.

Словно меня подвесили в воздухе.

Пол был далеко внизу, стены недосягаемы, не было ни одного предмета, за который я мог ухватиться.

У меня ничего не было.

Кроме тоски.

Не смертной тоски, не тоски по жизни, но тоски от пребывания в пустоте. Без возможности за что-то держаться. Без всякой возможности.

Это было страшно.

Я даже не мог дожидаться, когда проснусь, – ведь я не спал.

Я зачем-то зажег свет – и ничего не увидел.

Всего, что меня окружало, – стен, мебели, кровати – больше не существовало, ничто не имело смысла.

И тогда я подумал, что схожу с ума.

Я видел, что такое безумие. Безмерное страдание, такое же непередаваемое, как пустота.

Я помню последние слова Мориса Пиала^[1]. Я пришел к нему, это был конец, жизнь в нем едва теплилась. В какой-то момент он очнулся. И еле слышно произнес: «Ах, Жерар, ты здесь… видишь, это такая малость». И снова впал в беспамятство. Как будто вернулся к самому себе. Прошептал напоследок: «Знаешь, надо быть осторожнее с женщинами». И все было кончено.

Он умер сразу после этих слов.

Тут было нечто подобное.

По мере того как мерзкое ощущение пустоты уходило, я подумал, что надо быть осторожнее с сумасшедшими. Люди, которых называют сумасшедшими, постоянно чувствуют то, что порой ощущаешь лишь ночью либо в какое-то краткое мгновение.

Что надо о них заботиться.

Отыскивать понятный им язык.

Что вовсе не благодаря лекарствам они обретают опору, за которую смогут держаться. Что им нужна связь. Связь, позволяющая прервать это бесконечное падение, погружение в страшные, нечеловеческие страдания.

Если подумать, такой сон без сна – это удача. У тебя остается кто-то, кто тебя слышит, дает тебе ориентиры. Я могу говорить об этом, я жил в таком состоянии тридцать лет.

Но если мы не станем это анализировать, что останется? Останется лишь ощущение головокружительного падения, которое и теперь меня преследует. Это пугающее падение. Когда все, чем ты обладаешь – или думаешь, что обладаешь, – исчезает, и ты лишаешься всякой опоры. Когда ты не обладаешь даже той способностью, которую именуют желанием.

Это ужасный момент, когда тебе кажется, будто сердце перевернуто вверх дном, да, вверх дном.

Это момент, когда, как пишет Петер Хандке^[2], «внезапно мне приходит в голову, что я играю в то, чего не существует».

Я так с этим и живу, но не впадаю ни в отчаяние, ни в пессимизм. Это просто ясность.

Ясность жизни.

Эта боль столь же ужасна, сколь и необходима.

Следует помнить, что она всегда в нас, эта пустота, в самой глубине, в центре всего, прóпасть, где ничто не имеет значения и где ничто и никто уже не поможет.

Это чудовищное ощущение, которое мы таскаем с собой и которое может нас упразднить, – забывать о нем нам нельзя. Напротив, надо всегда удерживать его в памяти.

Это способ узнать о смерти.

Только ощущение пустоты позволяет нам быть вне смерти.

Жизнь может быть ужасающей. Она прекрасна лишь тогда, когда ею управляют. Когда мы используем ту движущую силу, которой обладаем и которая влечет нас вперед. Уводя от безумия, от этой живой смерти и перемещая в Другое.

Не позволяйте забирать свою жизнь, ее следует проживать в Другом, едва позволят обстоятельства. Это не бегство. Это способ выжить, убежать от адской машины, которая безостановочно движется вперед, чтобы раздавить нас.

Отправиться в Другое.

К чему-то, что чуждо здешнему безумию.

Безумию, что нас окружает.

Безумию внутри нас.

Отправиться туда, где можно проживать свою радость, не задаваясь вопросами. Там она и живет, наша радость: там, где вовсе не задаются вопросами.

О чем задумался? Ни о чем!

Снова невинный младенец.

Открытый всему и ни к чему не причастный.

Всегда отправляться на поиски новой радости в Другое, чтобы эта радость продолжалась.

Учиться забывать

Стараясь выжить, я научился жить.

Уже в чреве матери.

Она пыталась избавиться от меня спицей для вязанья.

Я боролся с этой угрозой и победил.

Выбрался из чрева, счастливый оттого, что остался жив.

С самого начала.

Счастлив тем, что выжил.

Это был, пожалуй, мой первый урок: за уколом спицы следует радость.

Помимо всего, что нам противостоит, есть еще Другое.

Я не злился за эти спицы на нее, мою маму, Лилетту.

Потому что всегда знал: это было не из-за меня. Из-за любовной истории ее отца с матерью моего отца. Когда я явился на свет, мама собиралась из-за этого уходить. Я стал ее путами. Предметом тревоги был не я, а эта невозможная, запретная история. С того момента, как я родился, меня больше не отвергали.

Лилетта, она часто повторяла: «Ты правильно сделал, что родился!»

Она говорила, что я как сорняк, что от меня невозможно избавиться.

Мне эти слова очень приятны, потому что они справедливы.

Верно, я как сорняк: расту везде и всюду.

Я так прожил всю мою жизнь.

И никакие гербициды не могут меня извести.

Я вырос быстрее остальных.

Глядя на фотографию школьного класса, где ты, дылда, выше всех на три головы, люди думают: «Но кто этот придурок? Сколько ему лет?»

А в маленьком провинциальном городке, если ты не такой, как все, перед твоим носом тут же захлопываются двери. Тем более если твой отец завел привычку спьяну валяться в канаве на деревенской площади.

Если ты нежеланный ребенок, если тебя отвергает добропорядочное общество, ты быстро можешь замкнуться в своей ненависти, в насилии, в несчастье. Это почти рефлекс.

Я мог бы разозлиться на весь свет, но этого не произошло.

Я всегда чувствовал, что поддаваться, злиться или пугать – не выход. Что не так добиваются признания.

Никогда не закрывался, оставался открытым, всегда улыбался.

Я был очень веселым ребенком. Внимательным, доступным, готовым слушать.

Готовым прислушиваться.

Любопытство и радость никогда меня не покидали.

Эта вера в жизнь.

Когда в школе мной вышибали дверь, я не принимал это близко к сердцу. Рядом всегда была собака, которая повсюду следовала за мной. С собакой мне было приятнее, чем с учителями. По крайней мере, пес был мне признателен, он видел, что я не желаю ему зла, я гладил его, а он вилял хвостом. Мы оба были счастливы. И этого было достаточно.

Я принимал жизнь по мере ее движения.

Я не вступил в банду. Я переходил от одних к другим, оставаясь одиночкой.

Одиночкой, который нуждался в других людях. И у меня уже было огромное желание Другого. Я общался с американцами, которые были в то время Другими в Шатору. У них были огромные машины, блестящие ботинки, от них приятно пахло мылом. В восемь лет я покупал у них сигареты и виски. Потом ехал к алжирцам, которые тоже были Другими в Шатору, чтобы предупредить их, когда узнавал, что намечается погром.

Еще я много времени проводил на вокзале. Мне нравилось смотреть на людей, которые куда-то уезжали, на тех, кто возвращался, и тех, кто их встречал. Глядя на эти лица, я сам становился путешественником. Иногда я брал билет на причал, чтобы сделать вид, что откуда-то возвращаюсь. Рисуясь, терялся в толпе, готовый что угодно кому угодно наплести.

Я целыми днями болтался на улице, постоянно зависал у кого-то дома, в любое время суток.

Не то чтобы я искал семью, – меня вело любопытство.

Дома никто обо мне не заботился. Поскольку все знали, что спицы меня не доконали, было ясно, что я все переживу. Так что меня просто оставили в покое.

Я никогда не видел в том неприятия, только доверие.

Свободу.

И всегда умел этим пользоваться.

Здесь, как и там, в Другом.

Я не доверяю образованию, как и любому виду обучения.

Ребенка надо любить и оставить в покое.

Быть любимым – единственное, что дает свободу, силу.

Образование может сделать тебя придурком, обременить.

Худший из всех путей – у тех, кого не любили, а лишь воспитывали.

Что до меня, мое воспитание можно назвать подзаборным. И это здорово. На помойке можно найти все что угодно.

Если тебя любили, у тебя достаточно сил воспитывать самого себя.

Быть другим.

Ребенок – всегда поэт.

Зло – это то, что противится нашим детским чувствам.

Все, что омрачает нашу поэзию.