Жан-Мишель Генассия
Клуб неисправимых оптимистов
17
Игорь Маркиш жил во Франции уже семь лет. Обстоятельства своего бегства из Ленинграда он вспоминать не любил, но родину, судя по всему, покинул по политическим мотивам – как и остальные члены клуба. Если я заговаривал об этом, он отделывался скупой и не слишком приветливой улыбкой. Игорь Маркиш и Вернер Толлер основали клуб и консультировали остальных по вопросам бюрократических формальностей. Все они были одержимы одним-единственным желанием – получить документы, чтобы не арестовали во время банальной полицейской проверки, чтобы не выслали, чтобы можно было наконец разобрать чемодан, оставить прошлое в прошлом, начать новую жизнь, работать. Они хотели «быть в порядке». Лишь те, кто по личному опыту знает, что такое жизнь на птичьих правах, способны понять вечный страх беженца, спасшегося от верной смерти и вынужденного бороться с загадочным противником – чиновником префектуры. Они часто обсуждали, где чиновники самые мелочные, непредсказуемые и злобные, и каждый с жаром отстаивал для своей страны не слишком почетное звание глупейшей власти в мире. Они рассказывали немыслимые случаи, например о том, как человеку приходилось доказывать, что он живой, а не покойник или что он не однофамилец врага народа, не подозреваемый, и так далее и тому подобное. Знали они об этом не понаслышке. Самой ужасной, по общему мнению, была советская власть. У каждого из членов клуба – будь он чех, поляк или венгр – был свой душераздирающий пример. Леонид Кривошеин на полном серьезе рассказал однажды такую историю:
– Я оказался в камере с двумя русскими, не понимавшими, за что их арестовали. Лично я, сказал киевлянин, опоздал на пять минут на работу, и меня обвинили в саботаже. А я, сказал новгородец, пришел на пять минут раньше, и меня объявили шпионом. А я пришел вовремя, и меня обвинили в том, что у меня часы западной марки.
Все расхохотались. Леонид клялся, что это не анекдот, а чистая правда. В доказательство он показал свои часы «Lip Prе́sident»[86] с увеличительным стеклом, подаренные во время пересадки в Париже, когда он летел рейсом Москва—Лондон. Такие же носили де Голль и Эйзенхауэр. Присутствующие не поверили, и Леонид оскорбился. Это было частью игры. Леонид шутил не переставая, и никто не знал, что́ в его историях правда, а что́ – вымысел.
– Ты издеваешься, – бросил Тибор. – Тебя никогда не арестовывали. Не знаю, кто ты – король лжецов или король придурков.
Леонид перестал улыбаться и сверкнул на Тибора:
– Обзовешь меня так еще раз, и я тебя убью. Обещаю. Задушу собственными руками. И поверь, это будет взаправду, а не понарошку.
Жюри знатоков присудило «Золотую пальмовую ветвь» за абсурд высшей марки Томашу Загеловскому, который был журналистом «Трибуна люду» и обладателем завидного титула «жертвы первого класса», пострадавшей от польского режима. Его вызвали в мэрию квартала, в предместье Варшавы. Бдительная чиновница спросила, кто он такой. Он назвался, она возмутилась и обвинила его во лжи: «Настоящий Томаш Загеловский уже три месяца сидит в государственной тюрьме Бьялолека!» Томаш понял, что полицейские ошиблись и арестовали вместо него какого-то бедолагу, хотя тот клялся, что его зовут Петр Левинский и он ни в чем не виноват. Произошло чудовищное недоразумение: этот Левинский был правоверным коммунистом. Томаш решил, что пропал, что его немедленно задержат, и тут чиновница (она не осталась равнодушной к его чарам) сказала, что Загеловский во всем сознался и его приговорили к десяти годам тюрьмы за предательство. Томаш выкрутился, заявив, что он и есть Петр Левинский, но иногда называет себя Томашем Загеловским, потому что живет в его доме и спит с его женой. Чиновница колебалась, но он привел убойный аргумент:
– Думаете, я рискнул бы прийти сюда, будь я предателем Томашем Загеловским? Разве я похож на дурака, лезущего в пасть к волку?
Она не нашлась что ответить, а Томаш пообещал сходить домой за паспортом и вернуться. Его отпустили, и он тут же скрылся, бросив все, что имел. Добравшись до Франции, Томаш написал в Польшу, чтобы рассеять недоразумение. Он не знал, какие последствия возымело его письмо и возымело ли вообще. Члены клуба считали, что инициатива Томаша осталась втуне. Власти ненавидят признавать свои ошибки и терять лицо. Как заметил бывший варшавский адвокат Ян Пачковский: если приговор вынесен, второго шанса человеку не дают, особенно в коммунистической стране. От этих слов и истории Томаша у меня похолодела спина. Я представил себе несчастного Петра Левинского, которого не только осудили за преступления, которых он не совершал, но и отняли имя, и не мог понять, зачем он признался. Игорь объяснил:
– У нас дома подозрение равнозначно уверенности. На этом зиждется власть. Ты виновен, раз попал под подозрение. Думаю, Петру было в чем себя упрекнуть.
– Но он был невиновен!
– Этого мало. Нужно еще хоть немного удачи. Судьба нам ее не послала. Петру тоже не повезло.
После своего невероятного побега из Польши Томаш нашел работу продавца в магазине одежды на Елисейских Полях и прилично зарабатывал. Он был хорош собой, элегантно одевался, обожал женщин и по воскресеньям ходил в дансинги на улице Лапп, а потом рассказывал нам о своих победах, хотя никто никогда не видел его с дамой.
Французская система управления госструктурами была, по всеобщему мнению, образцом прозрачности и простоты, особенно в сравнении со странами Восточной Европы. Но горе тому, кто сталкивался с тайным врагом, притаившимся в чаще административного леса: каждый коммунистический функционер ненавидел предателей, шельмующих СССР и братские социалистические страны, ведь СССР – родина счастливых трудящихся. Высшей, заветной целью был статус политического беженца. По логике вещей, люди из-за железного занавеса должны были получать его на «раз-два-три», если бы не непредвиденное и непреодолимое препятствие в лице ужасного Патрика Руссо, елейно-слащавого главы отдела по работе с политэмигрантами. Его лучезарная улыбка была фальшивой, а участливость он пускал в ход, когда хотел запутать собеседника и убить в нем надежду. Владимир как-то раз застукал его за чтением «Юманите» у стойки бистро по соседству с «Бальто», Руссо смешался, а потом заявил, что называться политическими беженцами достойны только испанцы и португальцы, потому что у них на родине у власти находятся фашисты. Этот извращенец намеренно тормозил рассмотрение дел выходцев из Восточной Европы, избавлявшейся, по его словам, от своих пьяниц и преступников. Он вечно заявлял, что не хватает документа, свидетельства или аттестата, а когда человек, пройдя двадцать кругов ада, уже надеялся, что все в порядке, оказывалось, что одна из справок потерялась или составлена не по форме, и приходилось все начинать сначала. Руссо удалось вывести из себя флегматичного Павла Цибульку: он не придушил его только потому, что рядом был Игорь. Руссо требовал предъявить карточку гражданского состояния, которую беженец получить не мог, но Руссо настаивал – под тем предлогом, что Павел родился в Богемии, а статус политического беженца циркачам не положен. Бывший посол в Болгарии воспринял эти слова как смертельное оскорбление, он отвесил Руссо пощечину, и статуса ему пришлось ждать еще три года. Игорь хорошо знал каждый отдел префектуры, мэрии и некоторых министерств, какие документы и в скольких экземплярах нужно представить, кого из чиновников следует избегать, а кого можно купить. Судя по тому, какие трудности приходилось преодолевать для получения бумаг, все чиновники парижской префектуры были убежденными членами ВКТ[87].
* * *
Игорь говорил по-французски с легким акцентом. Его часто принимали за уроженца Эльзаса. Он происходил из той среды, где французский начинали учить раньше русского. Его отец на весь год арендовал виллу в Ницце. Игорь любил рассказывать, как во время летних каникул гулял по Английской набережной. Вообще-то, Игорь не слишком любил предаваться воспоминаниям. Он приложил слишком много усилий, чтобы начать новую жизнь, и не мог позволить себе попасться в ловушку прошлого. Его семья жила весьма обеспеченно. У отца, знаменитого хирурга, была собственная клиника в Санкт-Петербурге. Революция лишила их всего, но Игорь ни о чем не жалел. Страна создавала новый мир. Каждый участвовал в строительстве социализма. Получив диплом, Игорь работал врачом в больнице, но кардиологом не стал, потому что не смог продолжить учебу: нужно было кормить семью. Они были счастливы. А потом земля перестала вращаться и взорвалась. Однажды, в воскресенье вечером, Игорь кое-что рассказал мне о своей прошлой жизни:
– В блокаду и на фронте я был хирургом. Даже делал кесарево сечение под бомбами в «Гостином дворе». Мать и ребенок выжили. Ты и представить не можешь, какие операции я делал. Я бы и сам не поверил, что такое возможно, расскажи мне кто-нибудь об этом до войны. Но я их делал. Я видел, как медсестры ампутировали руки и ноги, продезинфицировав инструменты в огне. Чтобы оперировать на фронте, диплом не нужен. Главное – выжить, так ведь?
Война нанесла жестокие раны родному городу Игоря. Он был военврачом в Красной армии, чудом выжил в блокаду, воевал на территории Германии. Полгода Игорь вместе с другими ленинградцами работал на стройке, восстанавливая больницу. Блокада осталась самым страшным воспоминанием его жизни. Разбомбленный город. Развалины. Прозрачные от голода люди на улицах, готовые на все ради крошки хлеба. После войны люди стали отстраивать Ленинград заново. Они не сомневались, что все восстановят и город станет еще прекрасней. Ленинград превратился в гигантскую стройку, такое было по силам только русским. Игорь не любил вспоминать то время и на вопросы отвечал нехотя, через силу.
– Почему ты уехал на Запад?
– Мне грозила смерть.
– Почему? Расскажи мне.
– Ты не поймешь. Это сложно объяснить. Продолжим игру. Не уподобляйся любопытной кумушке.
Я делал ход. Выжидал. И задавал следующий вопрос. Иногда мне удавалось разговорить Игоря, и он кое-что рассказывал, а я пытался восстановить целое по деталям. На родине у Игоря остались мать, жена, сын, мой ровесник, и маленькая дочь. Он восемь лет не имел о них никаких известий.
– Я прожил несколько жизней и забыл о них.
– Нельзя забыть по мановению волшебной палочки.
– Можно. Условие простое – забудь, или умрешь.
Загадочное молчание Игоря разжигало мое любопытство. Он был сдержан, замкнут, не любил расспросов, что делало его «человеком с прошлым», чью тайну я жаждал разгадать. Игорь не поддавался, решив, что теперь у него одна настоящая жизнь – та, что началась после переезда во Францию. Игорь был человеком пылким, легким и бескорыстным. В разговоре с ним любой чувствовал себя непринужденно, все его любили и уважали, я ни от кого не слышал о нем ни одного дурного слова. Игорь и внешне был очень хорош: высокий, статный, синеглазый, с густыми волнистыми волосами и теплой улыбкой – мужчина в стиле Берта Ланкастера[88]. В клубе это сходство было предметом шуток.
– Тебе бы следовало податься в кино, – говорили насмешники.
– Увы! – отвечал Игорь. – Я не умею врать.
* * *
Игорь научил меня играть в шахматы. Он первым из членов клуба предложил мне партию:
– Ты умеешь играть?
– Немного.
– Садись.
Мне достались белые фигуры. В шахматы я не играл никогда и двинул пешку вперед, вспомнив, как это делали другие. Он поставил свою пешку перед моей. Следующие два хода я сделал по наитию и попал, а потом пошел офицером, как пешкой.
– Ты не знаешь правил!
– Вообще-то, нет.
– Я тебя научу.
Игорь оказался хорошим учителем. Через несколько дней я усвоил правила, начал механически их применять и не понял, почему Игорь сказал:
– Ну вот, ты освоил шахматы, а теперь должен стать игроком. Получится не сразу.
– Когда?
– Это зависит от тебя. Понадобится пять, а может, десять лет. Взять хотя бы Имре. Ему пятьдесят, он передвигает фигуры по доске тридцать пять лет. Приложив немного усердия, ты сумеешь у него выиграть. Запомни: главное – сосредоточение ума плюс капелька воображения.
Мы встречались в конце дня, чтобы сыграть пару быстрых партий, чаще всего – в полном молчании.
– Хочешь потрепаться – сходи в бистро за углом.
Игорь все время выигрывал. Я напряженно размышлял, учился предвидеть ходы противника, мысленно представлял расположение собственных фигур, вырабатывал стратегию и маскировку, но все было тщетно – Игорь читал мою игру как открытую книгу.
– Ты правильно пытаешься разблокировать свою ладью, но не открывай диагональ для моей дамы, иначе получишь мат в три хода.
– Как ты узнал, что я собираюсь пойти ладьей?
– У тебя нет другого решения. Не торопись. Не атакуй беспорядочно. Закрепи позицию, тогда будет легче защищаться.
– Не буду атаковать – не смогу выиграть.
Игорь огорченно качал головой:
– Ты осел. А я не люблю тупых зверюшек. Ты не дурак, просто не умеешь слушать. Делай записи.
Игорь считал, что я должен наблюдать за тем, как играют другие, записывать все ходы и повторять партии на карманных шахматах. Время от времени Игорь заглядывал в мой блокнотик. Он мог реконструировать всю партию, оттолкнувшись от короткой записи: 1. e4 c5 2. Cf3 e6 3. g3; 3… d5 4. exd5 exd5 5. Fg2 De7 6. Rf1; 6… Cc6 7. d4 Cf6 8. Cc3 Fe6, – и позволял себе комментарии:
– Никакого прогресса в игре. Владимир по-прежнему все усложняет. Слишком много вывертов.
– Он выиграл!
– Ничуть не бывало. Это Павел проиграл. Хочешь повысить свой класс, наблюдай за Леонидом, он – лучший. Простота и эффективность.
Целых два года Игорь оставался моим единственным партнером. Опытные – или считавшие себя таковыми – игроки не имели ни малейшего желания тратить время на дебютанта. Если я предлагал партию, они отвечали: «Сначала научись играть».
Они терпели меня только из-за Игоря. Любой мог прийти в клуб и сыграть партию, но решение о членстве принимали Игорь и Вернер. Единственным критерием была их добрая воля. Оба умели обескуражить надоеду и отвергнуть его со всей возможной учтивостью: «Это частный клуб. Мы на время прекратили прием. Запишитесь в лист ожидания».
Через два года, играя с Игорем, я создал патовую ситуацию. Никто не победил, но никто и не проиграл. Для меня это была победа, и Игорь это понял:
– Еще два-три года, приятель, и ты сумеешь взять надо мной верх.
Мне понадобился год, чтобы поставить Игорю мат, хотя победа не была чистой: у него в тот день случился приступ ишиаса и ему трудно было сидеть. Оказавшись во Франции, Игорь попробовал устроиться на работу врачом. Ему отказали. Диплом, выданный в СССР, во Франции не котировался, сдать экзамены в университете он не мог. Ленинград Игорь покидал в спешке, без бумаг и документов, подтвердить его слова было некому. Ни служба военврачом, ни медали не были приняты во внимание. Один маститый французский коллега предложил решение – начать все с нуля. В пятьдесят нелегко провести на студенческой скамье еще семь лет. У Игоря было две проблемы: отсутствие средств и бессонница. Он перестал спать в марте пятьдесят второго, после бегства из СССР. В Хельсинки Игорь провел одиннадцать дней без сна, надеясь, что усталость возьмет свое и проклятие будет снято, но ничего не вышло. Кончилось все невесело: «скорая помощь» забрала Игоря прямо с улицы – он шел, голый по пояс (в десять градусов мороза!), и горланил песню. Ему сделали укол успокоительного. Оклемавшись, он отказался принимать снотворное, и все вернулось на круги своя. Помог Игорю коллега-врач, сам переживший ужас бессонницы. «Вы не спите по ночам, – сказал он, – из-за сбоя внутренней временно́й настройки. Причина этого феномена неизвестна, хотя предположения есть. Что делать? Понятия не имею. Возможно, вам стоит вернуться в Ленинград, но, боюсь, лекарство будет опасней болезни. Берите пример с меня. Спите днем. Работайте по ночам».
Игорь последовал совету, и его жизнь вошла в нормальную колею. В Париже он сначала работал у зеленщика на Центральном рынке, ожидая ответа от коллегии врачей, но у него сильно болела спина, и он устроился ночным портье в гостиницу рядом с площадью Мадлен. Его существование было невыносимо скучным. Два года он проработал ночным санитаром в больнице «Питье», терзаясь вопросом, за какое прегрешение судьба так жестоко его наказывает, пока однажды ночью она не свела его с двумя людьми, которым было суждено изменить его жизнь.
* * *
Граф Виктор Анатольевич Володин водил ярко-красную «симку-ведет-режанс» с поистине аристократическим изяществом и имел почтенную профессию шофера второго класса – иными словами, был таксистом. В ту ночь он подобрал на улице Толбиак окровавленного бродягу, которого избили и бросили умирать. Граф успел затормозить в последний момент. Бродяга едва дышал, но был жив. Во время Гражданской войны Виктор повидал немало раненых и убитых. Он отрезà`л нос и уши нескольким красногвардейцам и разбирался в вопросе. Бродяга выглядел неважно.
Виктора Володина можно было по праву назвать хамом, мошенником и лжецом, он никогда не был графом, не служил царю-батюшке на Святой Руси, не был ни родственником, ни другом убийцы Распутина Феликса Юсупова, хоть и уверял в этом потрясенных клиентов. Его убедительные, изобиловавшие деталями россказни объясняют ошибки в трудах некоторых именитых историков, принявших враки «графа» за чистую монету. Виктор утверждал, что возил князя, когда тот жил в Париже. Российские проблемы он не обсуждал, но до собеседника снисходил, говорил с ним по-русски и был якобы совершенно убежден в неизбежном и скором падении коммунистического режима и своем триумфальном возвращении на родину. В действительности Виктор Володин был простым солдатом царской армии, служил в Белой армии – был адъютантом «болвана Деникина», а потом Врангеля, имевшего «крутой нрав». Итак, он высадил из машины двух пассажиров, которых взял у «Фоли-Бержер» на Пигаль, чтобы погрузить в такси кандидата в покойники и отвезти в ближайшую больницу.
В час двадцать пять ночи санитар Игорь помог вытащить раненого и услышал, как Володин выругался, обнаружив кровь на белом сиденье. Человек может прожить в Париже тридцать лет и говорить по-французски без малейшего акцента, но, выйдя из себя, он ругается на родном языке. Когда два изгнанника встречаются за границей, они испытывают чувство счастья вне зависимости от собственного прошлого. Им были суждены ненависть и взаимоуничтожение. Они упали в объятия друг друга. Как же хорошо было услышать обращение по имени-отчеству, во Франции, как известно, у людей есть только имя и фамилия. Обоим показалось, что они ощутили аромат родной страны, им почудились ее музыка и свет, хотя один был белогвардейцем, православным, антисемитом, женоненавистником и ненавидел большевиков, а другой – его исконным врагом, «краснопузым», с энтузиазмом и по велению души участвовавшим в строительстве коммунизма. На родине подобные различия заставили бы их прикончить друг друга, на чужбине они растворились в воздухе. Тем более что оба страдали бессонницей.
18
Я впервые в жизни прогулял лицей. Раньше мне это никогда не приходило в голову, я даже самые скучные занятия высиживал со стоическим смирением. Но теперь все изменилось, у меня появилось серьезнейшее основание для такого поступка: Сесиль нельзя было оставлять одну. Я вышел из дому, как делал каждое утро, и отправился в больницу «Кошен». Там был просто проходной двор. В палате Сесиль осталось всего три пациентки. Я спросил медсестру, куда ее перевели, она ответила недоуменным взглядом, устремилась в палату и окаменела при виде пустой койки и распахнутого шкафа:
– Больная сбежала!
Перепуганная сестра схватила трубку, позвонила на пост охраны, чтобы предупредить об исчезновении пациентки, и коротко ее описала. Никто не видел Сесиль. Проявился профессор со свитой студентов, и ему сообщили неприятную новость. Сестра заверила, что всего четверть часа назад проверяла больную и та спала, а потом… Она не договорила. Профессор наградил ее множеством нелестных эпитетов, был крайне агрессивен, оскорблял женщину, а она не реагировала. Он повернулся к студентам и бросил через плечо:
– Вы еще здесь, идиоты? Чего ждете?
Профессор вошел в палату и захлопнул за собой дверь, даже не взглянув на меня. Студенты и медсестра разлетелись, как стайка перепуганных воробьев, и принялись опрашивать посетителей и пациентов. Сесиль испарилась. Я покинул больницу. Заходил в кафе на противоположной стороне улицы, задавал вопросы официантам, но никто ничего не видел. Я спустился по улице Сен-Жак к Сене, заглядывая по пути в кафе. Ни следа Сесиль. Лелея в душе безумную надежду, я поднялся в квартиру на набережной Августинцев. В квартире царил разгром. Мне стало не по себе, я почувствовал себя начинающим грабителем. Я долго ждал Сесиль, бродил по комнатам, твердя про себя, как заклинание: «Она сейчас придет… Она сейчас придет». В алькове висели часы, сделанные во Франш-Конте. «Она будет дома в десять».
Часы прозвонили, и я пошел к входной двери, уверенный, что она возникнет на пороге как по мановению волшебной палочки. Ничего не произошло. Стоя у окна, я искал Сесиль глазами в толпе. В половине одиннадцатого я стоял, уткнувшись носом в стекло часов. «Она вернется в одиннадцать. Она не может не прийти». С одиннадцатым ударом надежда рухнула. Глупо было верить в чудо. Я ушел, оставив ключи под ковриком, испытывая липко-неприятное чувство, что Сесиль не вернется и, если сделает еще одну глупость, я об этом не узнаю. Я засунул под дверь записку: «Предупредите меня, что бы ни случилось. Мишель Марини» – и номер телефона. Я бродил по кварталу, заглядывал в магазины и кафе, куда обычно ходила Сесиль, обошел улицы Сент-Андре-дез-Ар и Сен-Сюльпис. Никто ее не видел. Понурив голову, я шел вдоль решетки Люксембургского сада. Возвращение в исходную точку. Направление – лицей Генриха IV. Радоваться было нечему. Я тщетно пытался найти предельно правдоподобное объяснение своего прогула, которое даже такой хитрец, как Шерлок, не подверг бы сомнению и не вознамерился проверить. В этой вечной игре в кошки-мышки я был маленьким, насмерть перепуганным зверьком, который не знает, как спастись. Старый пройдоха Шерлок все поймет и разорвет меня на куски. Я смирился с грядущей казнью у входа в театр «Одеон», в нескольких метрах от фонтана Медичи. Было около двух, вот-вот должен был прозвенеть звонок, но я вдруг застыл на месте. «Если Сесиль там нет, я больше никогда ее не увижу».
Я развернулся и побежал. До фонтана было не больше пяти минут. На стульях читали люди, обнимались влюбленные парочки. Никаких следов Сесиль. Она часто говорила со мной об этом фонтане и его совершенной красоте, ей хотелось, чтобы я разделил ее страсть. Я слушал – терпеливо, но без всякого интереса. А потом вдруг заметил два цветовых пятна – зеленое и белое – в самом центре и, непонятно как и почему, тоже влюбился. Я не мог отвести взгляд от Полифема[89]. Такого прекрасного, чудовищного, несоразмерного и несчастного, застигшего Галатею и Ациса на месте преступления и собирающегося убить пастуха. Неизбежное и бессмысленное преступление. Я увидел Сесиль в самом дальнем углу. Она спала в кресле, запрокинув голову и бессильно свесив руки, мертвенно-бледная, с запавшими щеками. Мне показалось, что Сесиль не дышит. Я приложил ладонь ко лбу, почувствовал жар и прикрыл ее своей курткой. Сел рядом. Она приподняла веки, не удивилась и с робкой улыбкой протянула мне руку. Я сжал ее пальцы в ладони.
– Ты не очень-то торопился, – прошептала она.
– Я повсюду тебя искал.
– Я боялась, ты не придешь.
– Вот он я.
– Не бросай меня, очень тебя прошу.
– Не волнуйся, не брошу. Хочешь пойти домой?
Она покачала головой, и мы остались сидеть у фонтана. Я не знал, спит Сесиль или просто отдыхает, смотрел на Галатею с Ацисом – таких одиноких в этом огромном мире и таких безмятежно-счастливых – и вдруг почувствовал, что она за мной наблюдает.
– Они прекрасны, правда?
– Они в опасности, но не знают этого.
– Они счастливы. Полны жизни. Любят друг друга. Все остальное не имеет значения. В том числе опасность. Они останутся вечными любовниками. У тебя есть деньги?
– Немного.
– Хочу кофе со сливками.
Сесиль с трудом поднялась со стула и пошла мелкими шажками, опираясь на меня, но метров через двадцать отпустила мою руку. Мы отправились в бистро напротив под названием «Пти-Сюис» и сели на террасе.
– Хочу есть.
– Это хорошо.
Сесиль проглотила два круассана и заказала еще одну чашку кофе, начала было говорить, передумала и замолчала, но потом все-таки решилась:
– Я могу на тебя рассчитывать, Мишель?
– Конечно.
– Ничего не было. Ты понял? Совсем ничего. Мы никогда даже не заговорим об этом. Будем вести себя так, как будто ничего не случилось.
– …Как скажешь.
– Обещаешь?
– Обещаю.
– И ни слова Франку. Ничего не произошло! – воскликнула она, заметив, что я поджал губы и промолчал. – Франк не должен ничего знать. Как и все остальные.
– Я не могу не сказать ему. Он убьет меня, если вдруг сам узнает.
– Если ты не скажешь, если я не скажу, он никогда не узнает. Это в любом случае не важно, мы расстались.
– Что ты такое говоришь?!
– Между нами все кончено.
– Давно?
– Не знаю. Мы больше не видимся. Он… испарился.
– Дома он тоже не появляется.
– Когда у тебя отношения, ты не пропадаешь на много недель без особых причин. Я раз сто ему звонила. Говорила с твоим отцом, с твоей мамой, с тобой и даже с твоей сестрой. Сто раз просила передать одно и то же, но он не перезвонил. Наш единственный разговор продлился тридцать секунд – он был уже в дверях и очень спешил. Пообещал позвонить вечером. Прошло три недели. Как правило, когда мужчина ведет себя с женщиной подобным образом, когда… уклоняется, это означает одно: он встретил другую и не смеет признаться.
– Этого не может быть. Только не Франк.
– Поклянись, что ничего не знаешь.
– Клянусь.
– Тогда как ты объяснишь его исчезновение?
– Объяснение наверняка есть. Я знаю, он тебя любит.
– Он сам тебе сказал?
– Дал понять.
– Когда это было?
– У тебя дома.
– Я знаю, у него есть другая женщина.
Я мало что понимал в любовных отношениях – весь мой опыт был сугубо литературным! – и не мог объяснить постоянных отлучек брата. После возвращения из Германии Франк ночевал дома не больше трех или четырех раз, но Сесиль я об этом не сказал.
– Если так, он настоящий мерзавец.
Сесиль пожала плечами, попыталась улыбнуться и покраснела. Глаза у нее были на мокром месте, она закусила губу, шмыгнула носом и вздохнула, пытаясь совладать с чувствами.
– Глупо лишать себя жизни из-за парня! И думать, что все кончено. Нужно ожесточиться, стать непробиваемой.
– Я все равно не могу поверить.
– Такова жизнь. Хотя я могла бы поклясться… Да нет… Хочу домой.
Официант принес нам счет. У Сесиль при себе не было ни су, а мне не хватало двух франков шестидесяти, и я не знал, куда деваться от стыда, но официант оказался хорошим парнем.
– Пустяки, – сказал он, – занесете потом, я вам доверяю. Совсем простить долг не могу – я сдаю выручку патрону.
– Принесу завтра же, не сомневайтесь, – поклялся я.
– Не дадите сигаретку? – спросила Сесиль.
Он достал пачку «Житан», чиркнул спичкой. На лице Сесиль отразилось неземное блаженство.
– Не уверен, что тебе сейчас полезно курить.
– Слушай, Мишель, перестань все время указывать мне, что делать.
Я проводил Сесиль до дома. Шли молча – говорить не хотелось ни ей, ни мне, дважды ненадолго останавливались, чтобы она могла передохнуть.
– Может, все-таки вернешься в больницу?
– Мне не нужна нянька, забыл?
Я первым поднялся по лестнице, успел незаметно забрать свою записку и достал ключ из-под коврика. Сесиль вошла в квартиру. Я остался за дверью.
– Не волнуйся, все будет в порядке.
– Хочешь, я верну тебе ключи?
– Нет, оставь у себя… Конечно, если не собираешься меня бросить.
– Не глупи!
Она поцеловала меня в щеку.
– Постараюсь заглянуть завтра.
– Приходи, когда захочешь.
* * *
Я снова обошел все бистро, на сей раз в поисках Франка. Никто его не видел.
Два приятеля брата отвели меня в сторонку, но они просто решили пошутить надо мной.
– Может, твой брат где-то завис с Сесиль? – сказал один.
– Если найду Сесиль, Франку точно не скажу, – пообещал другой.
Я и не думал реагировать – мне было не до шуток – и везде просил об одном и том же: «Увидите его, передайте, чтобы связался с братом. Срочно».
Я заглянул к лучшему другу Франка Ришару, жившему за мечетью. Они были членами одной партячейки и вместе продавали «Юманите диманш» на рынке, что на улице Муфтар. Я удивился, увидев бритую наголо голову Ришара, а он, как мне показалось, растерялся.
– Что-то случилось?
– Почему ты так говоришь?
– Твоя прическа…
– Слушай, Мишель, я очень занят, у тебя какое-то дело?
– Я надеялся найти здесь Франка.
– В последнее время я его не видел. Он сказал, что ночует у меня?
– Ничего он не говорил, я и так знаю, вот и подумал…
– Он, наверное, у Сесиль.
– Увидишь Франка, попроси, чтобы связался со мной. Это важно.
– Обязательно.
Пауза продлилась на несколько секунд дольше, чем следовало. Ришар, всегда такой непосредственный и открытый, держался настороженно и с трудом сохранял спокойствие. В этом было что-то гадкое, фальшивое. Умелые лжецы ничего не боятся и всегда смотрят собеседнику в глаза, те же, кто врать не умеет, отводят взгляд, как будто обороняются. Нужно это запомнить.
– Новая прическа идет тебе меньше прежней.
Для очистки совести я зашел еще к двум товарищам Франка. Они не знали, где он может быть, но пообещали передать ему сообщение – если увидят.
За ужином мама спросила:
– Как дела в лицее?
– Как обычно.
– Чем вы занимались?
– На английском продолжали изучать Шекспира, на занятиях по французскому начали читать «Сутяг»[90].
– Ты подготовился к контрольной по математике?
– Мы с Николя много занимались.
– Жалко, что мы давно не видели твоего друга, – сказал папа. – Пригласи его как-нибудь в воскресенье на обед.
* * *
Полночи я придумывал правдоподобные отговорки для Шерлока, которые он мог бы принять, не усомнившись в моей правдивости. Спал я плохо, а утром с тяжелым сердцем решил отправиться на заклание и вдруг нащупал в кармане куртки листок – бюллетень госпитализации, который дала мне заполнить медсестра в больнице, куда мы привезли Сесиль. Это был знак судьбы. Спасительный выход. Я колебался. Можно было подделать бюллетень, это было нагло, но именно поэтому могло получиться. Иного решения все равно не существовало. Я взял черную шариковую ручку и вписал свое имя и минимум деталей. В графе «причина несчастного случая» поставил «был сбит велосипедистом». Я постарался изобразить мелкий, неразборчивый «медицинский» почерк, а вместо подписи поставил закорючку. Когда я протягивал листок Шерлоку, сердце у меня бешено колотилось; он взглянул и спросил, как я себя чувствую.
