Жан-Кристоф Гранже
Красная карма
Большинство фамилий были ей знакомы – студенты Сорбонны, друзья Сюзанны, все более или менее близкие.
– Вы знаете этих людей?
– Да, некоторых…
– Они участвуют в демонстрациях?
Николь с легкой гордостью ответила:
– У нас все участвуют в демонстрациях.
– Среди них, случайно, нет свихнувшихся?
– Что вы разумеете под этим словом – «свихнувшиеся»?
– Ну, парни, у которых крыша поехала или склонные к жестокости.
Николь почувствовала, что сейчас опять расплачется. Строчки на листке расплывались, словно она глядела на них сквозь воду в аквариуме.
– Нет.
Она вспоминала Сюзанну на баррикадах, вопившую до хрипоты, равную по энергии мужчинам – участникам схватки. Глядя на нее в минуты такого накала борьбы, Николь часто вспоминала «Свободу на баррикадах» Делакруа. Сюзанна была очень похожа на нее… Господи, она уже думает о Сюзанне в прошедшем времени!.. И Николь снова разрыдалась. Но сыщик бесстрастно продолжал:
– В последнее время у нее не было никаких подозрительных знакомств?
– Вы хотите сказать: кроме сыщиков?
– Очень смешно! Сорбонна стала прибежищем маргиналов и прочих темных личностей. Она могла водить знакомство с кем-нибудь из них.
– Да что вы хотите услышать от меня?! – выкрикнула Николь. – Что она встречалась только с примерными студентами? С эдакими милыми котятами, которые поклоняются Ленину? Ну так заверяю вас, что она водила знакомство именно с такими.
И тут взгляд Николь упал на листок с именами.
– Кто вам назвал этих людей?
– Не трудитесь искать предателя в ваших рядах. Этот листок не является официальным документом.
– Так кто все-таки составил этот список?
– Я на вопросы не отвечаю.
И сыщик с едва заметной усмешкой снова раскурил сигарету.
– Когда вы видели Сюзанну в последний раз?
– Позавчера.
– Где?
– В Сорбонне, в корпусе А.
– Ну и какой вы ее нашли?
– Мы только что узнали о новой демонстрации. И Сюзанна была сильно возбуждена.
– Я обнаружил в ее квартире странные вещи явно азиатского происхождения: всякие пудры, снадобья. Она что – исповедовала какую-то восточную религию?
– Наше поколение вообще интересуется восточными верованиями.
– А Сюзанна предпочитала какое-нибудь из них?
– Я знаю только, что она занималась йогой.
– И вам известно, где именно?
– Нет.
– А наркотой она баловалась?
– Тоже нет. Ну… или слегка… – И Николь, не удержавшись, подпустила колкость: – Как, например, я. И все мы…
Сыщик не отреагировал – будто не слышал. Он встал, так ничего и не объяснив, в облачке дыма своей сигареты. Его кожаная куртка поскрипывала, как и армейские ботинки. Николь ужасно хотелось, чтоб он поскорей убрался, однако она спросила с легким упреком:
– Вы уже уходите?
– Пока у меня больше нет к вам вопросов.
– Но вы же ничего не рассказали! Я хотела бы узнать подробнее о смерти Сюзанны!
– Сперва я должен встретиться с ее родителями и рассказать все им. Если захотите выяснить подробности, позвоните им.
– А не проще было бы рассказать мне здесь и сейчас?
– Мадемуазель, не усложняйте ситуацию, – сказал он со вздохом. – В этом деле вы свидетельница. И это вы обязаны предоставлять мне сведения, а не наоборот.
Николь тоже встала, собираясь проводить сыщика, но тут же вспомнила, кто перед ней; как участница протестного движения она не должна была проявлять никакой любезности по отношению к подобным ему мерзавцам.
И она едко сказала:
– Я вас не провожаю. Выход найдете сами.
– Конечно. Всего доброго, мадемуазель.
Он было направился к двери, но вдруг обернулся и сказал:
– Последний вопрос: Сюзанна играла в Таро?
– Нет… не думаю. А почему вы спрашиваете?
– Да просто так.
27
Эрве так и не уснул в эту ночь.
Разве что недолго покемарил, вот и все. Он перебирал в памяти вчерашние события, но никак не мог по-настоящему собраться с мыслями. И – словно его моральные мучения воплотились в физические – вдруг почувствовал судороги в руках и ногах: невыносимые боли, терзавшие его с самого детства, снова напомнили о себе. С каждым годом они становились все более мучительными, однако Эрве постоянно откладывал визит к врачу.
Короче: сейчас, между двумя приступами боли, он приводил в порядок мысли и снова начинал думать о смерти Сюзанны – абстрагируясь от реальности, рассматривая ее чисто теоретически. Но потом он внезапно точно падал в какую-то пропасть и… оказывался лицом к лицу с ее трупом – запрокинутая голова, следы укусов…
Эрве никогда не видел такой дикой, кошмарной смерти. Даже когда он проводил каникулы в Перше, в грязи по колено, рядом с фермерами, которые резали свиней.
Он падал, барахтался, пытался овладеть собой, но его руки, его разум не находили опоры в этой жуткой пустоте.
Сюзанна мертва… и это непоправимо. Что же касается участия в этом деле его старшего брата, то юноша вообще терялся в догадках. С одной стороны, Мерш был ему надежной опорой – поддерживал и защищал его. С другой, вторжение старшего брата в привычную жизнь Эрве – с друзьями, студенческим мирком, бабушкой – было полной катастрофой.
Уже много лет они вели параллельное существование: время от времени виделись, но не имели общих друзей и даже, несмотря на родство, не поддерживали связей с другими членами семьи. И вот теперь, внезапно, их соединила эта кошмарная, дикая, невообразимая смерть…
Когда Жан-Луи объявил Эрве, что ему требуется проводник – некто вроде гида в студенческом мире, – тот воспринял это как неприятный сюрприз. Но потом обрадовался (хотя нет, чему тут радоваться, – ситуация не та) – скорее, был просто доволен тем, что стал брату попутчиком.
Эрве появился в кухне ровно в семь утра. Бабушка удивилась такому непривычно раннему подъему, особенно в воскресенье, но от комментариев воздержалась. С самого начала мая она не задавала внуку никаких вопросов. Эрве вел себя как заговорщик: сплошные тайны, загадочные встречи – и бабушка включилась в эту игру, скрывая свое беспокойство, разве только многозначительно кивала, словно давая понять, что все понимает.
Она тотчас взялась греть молоко и варить кофе. Это был неизменный ритуал, не менявшийся годами. Эрве, угнетенный последними событиями, молча наблюдал за ее хлопотами. Бабушка была мала ростом, зато поперек себя шире. Сказать, что он любил ее, – ничего не сказать: она была его биотопом, его королевством, его прибежищем.
С самого рождения внука она исполняла любые его желания и прихоти, согревала жаркой любовью, оберегала от всего, точно кокон, оберегающий бабочку-хризалиду. Она была свидетельницей каждого этапа его взросления и развития; он был единственной ее гордостью.
Он же, со своей стороны, только через много лет уразумел, что эта маленькая женщина обладала острой интуицией, свойственной простонародью. Будучи модисткой, она бросила свою лавку, чтобы растить внука, но продолжала мастерить шляпы на дому. Он вырос под ее любимые песни Шарля Трене и Эдит Пиаф, среди фетровых колпаков и лент. В настоящее время бабушка боготворила Джонни Холлидея[50] (поди знай почему!), обожала аккордеонные мелодии и упорно считала, что ношение белого костюма и белых туфель – вершина элегантности. Ну а по поводу кино с ней и спорить было бесполезно: ее единственным кумиром был Жан Габен.
Заглатывая с нервной жадностью бутерброды (вчера он не ужинал), Эрве отогревался душой рядом с любимой бабулей. Слава богу, мир состоит не только из нелепых бесчинств его приятелей по факультету и вчерашнего кошмара – обнаруженного трупа. Кроме них, есть еще бабушка и ее любовь, неотделимая от теплого аромата кофе с молоком и стрекотания швейной машинки…
Ладно, с домашними радостями покончено. Он быстро принял душ и оделся так же, как накануне, – сейчас не до эстетических изысков. Вчера вечером Жан-Луи позвонил, чтобы узнать, как Эрве пережил потрясение, и назначил встречу «У Мартена» в одиннадцать утра.
Эрве ответил: «О’кей!», но у него зародилась другая мысль. В их красном кирпичном доме, в глубине двора, был вход в подвал с цементным полом, где хранились велосипеды; даже теперь, в его двадцать два года, он внушал юноше страх. Это была мрачная дыра, пропахшая вонючей смазкой и встречающая людей рогатыми велосипедными рулями и блестящими колесными спицами. Здесь Эрве хранил и своего двухколесного друга – старенький заржавленный велик с разболтанными тормозами.
Перед встречей с братом Эрве решил проехаться по бульвару Инвалидов к дому Николь. Ему хотелось разделить ее горе, но одновременно он питал тайную надежду воспользоваться этим, чтобы сблизиться с ней.
Эрве стыдился своей уловки – это было все равно что плясать на теле бедняжки Сюзанны. Но… на войне как на войне, и вдобавок он искренне полагал, что вместе, вдвоем, им будет легче пережить эту трагедию.
Нажав на педали, он покатил мимо кирпичных зданий, которые видели его с самого рождения. Слушая шуршание колес по асфальту, он и сейчас испытывал ту детскую радость, которая переполняла его, когда он, еще мальчишкой, мчался на велике или на роликах в сторону соседнего бульвара.
28
Эрве всегда жил у Венсенских ворот. Ничем не примечательный квартал. Простонародный, но не слишком. Буржуазный, но без перебора. В общем, чтобы долго не объяснять, – свой, родной.
Двенадцатый округ был для Эрве прежде всего отдельным мирком. Мирком, с которым он полностью сливался, не воспринимая толком ни его границ, ни даже отличительных особенностей. Здесь, на углу бульвара Сульт, была булочная. Был сквер с влажным песком на дорожках. Была его школа – за решеткой с ржавыми перекладинами.
Позже он пережил нечто вроде «стадии зеркала», осознавая – как отдельные понятия – главные точки этой своей маленькой вселенной. Хлопанье железных калиток в ограде сквера, выкрашенной в изумрудно-зеленый цвет. Кинотеатры «Домениль» или «Брюнен», с их пыльными пунцовыми сиденьями и афишами на разрисованном холсте. Станция метро «Порт-де-Венсен», с ее неизменно пустующей платформой, казавшейся нескончаемо длинной…
Позже, когда он осмелился проникнуть в другие кварталы, Двенадцатый округ стал его надежным тылом. Неизменным надежным приютом, куда он всегда возвращался. Это был мирок, воплощенный в образе его бабушки, в ее теплом, успокаивающем присутствии.
Для начала он ездил по Большим бульварам, грязным, печально знаменитым, каким-то китчевым и старозаветным, усугублявшим его тревогу, – пыльные галереи, киношки, где крутили фильмы ужасов или эротику, книжные магазины, выставлявшие на тротуар лотки со странными, а то и непристойными книжками. Затем были Елисейские Поля – кричащая и величественная магистраль с ее праздничной, яркой, точно в Рождество, круглосуточной иллюминацией. Ну и конечно, он открыл для себя Сен-Жермен-де-Пре и, сам того не сознавая, проникся очарованием этого квартала. Вот так он и знакомился с этой богемной стороной Левобережья – увлеченно, но не слишком, ибо уже в пятнадцать лет понимал, что пока не готов стать членом этого клуба. В те времена он отдавал предпочтение кинозалам Страсбургского бульвара или бульвара Клиши, с их фильмами про скопища вампиров и чувственных девственниц.
С площади Нации он выехал на улицу Фобур-Сент-Антуан, ведущую к площади Бастилии, где еще сохранились следы пятничных боев. Сейчас ему казалось, что со времени той демонстрации прошло не меньше века.
Он направился в начало улицы Сент-Антуан, оттуда свернул на Риволи и пересек реку по Новому мосту, решив промчаться на хорошей скорости по набережным, мимо Монетного двора и вокзала Орсэ. Казалось, в это воскресное утро столица решила совершить омовение в Сене, склонившись над рекой, словно знатная полуобнаженная дама над ванной.
Прогулка обещала быть приятной, но Эрве слишком сосредоточился на своем плане, чтобы радоваться ей. При каждом нажиме на педаль он намечал себе тон и содержание разговора, но тут же менял их, прикидывая, как воспримет все это Николь. Же-Эл, конечно, расспросил ее обо всем еще вчера, а значит, она будет готова к беседе. Хотя наверняка тяжело переживает случившееся или вообще в шоке. Так что же он ей скажет? Эрве знал Николь недостаточно хорошо и до сих пор, беседуя с ней, заикался от волнения…
Площадь Инвалидов. Эрве свернул направо и попал в один из красивых кварталов Седьмого округа, которые издали выглядели зелеными и серыми взгорьями.
Его планы предстоящего разговора сменяли друг друга, как булыжники под колесами велосипеда. Самое лучшее – выразить Николь свои соболезнования. А вот нужно ли ей сообщать, что это именно он обнаружил труп? Впрочем, другого выхода нет: иначе как он ей объяснит то, что оказался там и вообще знает о случившемся?
Но тогда она захочет узнать подробности…
Он оставил велосипед на стоянке у метро «Дюрок». Бульвар Инвалидов – пустынный, просторный, с чередой куполов и глухих стен – подавлял юношу своим торжественным величием. Сам не зная почему, он представил себе, что в этом квартале расположены кладбища. Огромные кладбища, заполненные могилами воинов, павших за родину. И тут, как нарочно, зазвонили колокола церкви Сен-Франсуа-Ксавье. Было девять утра – значит у него есть только полтора часа, чтобы провести этот мучительный разговор.
Главное, не терять времени даром. Однажды Эрве провожал знакомую девушку пешком до дому и решился поцеловать ее. Юноша так волновался, что у него подкосились ноги, и его дульсинее пришлось поднимать своего кавалера.
Он толкнул дверь парадного, твердя себе: «Держись, Эрве, держись!»
29
Ему открыла сама Николь.
Хорошо это или плохо? Он не знал. По крайней мере, он хотя бы не успел испугаться.
– Это ты? – удивленно спросила она слегка охрипшим от сна голосом. – Зачем пожаловал?
Эрве показалось, что он видит ее впервые. Во всяком случае, так близко. Сейчас она была… как бы это выразиться… слишком реальной. Может, из-за цвета волос, сбегавших на плечи двумя огненными волнами. Или из-за веснушек, выглядевших еще ярче на фоне ее белой кожи, матовой и гладкой, как бумага.
Ничего себе прием…
– Что тебе нужно? – спросила она.
В ее голосе звучало раздражение. Легко понять: что ему нужно, этому верзиле с соломенной шевелюрой и в вельветовой куртке? Явился в воскресенье в девять утра и стоит на пороге, как воды в рот набрав.
Наконец Эрве решился и выдавил:
– Я по поводу Сюзанны… Я… в курсе…
Николь отшатнулась, выдохнув почти неслышно: «Ох…» Только тут Эрве заметил, что у нее покраснели глаза, как после долгого купания в море.
– Входи.
Николь круто повернулась – она была босиком – и куда-то повела его через гостиную, огромную, как бульвар. Сквозь смятение – его мысли, шаги, удары сердца путались, смешивались, перебивали друг друга – он вдруг заметил весьма скандальную подробность: Николь была в индийской рубахе, которая едва прикрывала ее ягодицы.
Через тонкую ткань просвечивали белые трусики. У Эрве перехватило дыхание.
– Кофе хочешь?
Теперь они стояли в кухне, просторной, как его столовая. Эрве не глядя нашарил спинку стула, почувствовал под пальцами искусственную кожу и рухнул на сиденье.
– Так будешь кофе или нет?
– Да… спасибо…
Слава богу, здешняя кухня была похожа на его собственную: керамическая посуда, искусственная кожа сидений, стенная плитка. Как будто в 1968 году существовала одна-единственная модель кухни. Впрочем, у некоторых и кухни-то не было…
Николь хлопотала около газовой плиты. А Эрве любовался ее стройными ногами – более того, ее ляжками изящной формы. У нее была такая тонкая кожа, что сквозь нее проглядывали голубые жилки вен. Когда Николь наконец села напротив, он испуганно дернулся.
Ну это уж слишком!..
– Полицейские приходили сюда, допрашивали меня, – сказала она. – Ну то есть один полицейский. Эдакая грубая скотина. А тебя тоже?..
– Нет еще.
– Тогда откуда ты все знаешь?
Эрве вцепился в свою чашку, чувствуя, как она обжигает ему пальцы. Потом сделал глубокий вдох и признался, что это он обнаружил тело. Николь слушала затаив дыхание.
– Рассказывай! – потребовала она.
Отказаться было невозможно.
Эрве попытался сосредоточиться. Это было довольно трудно, так как Николь без всякого стеснения скрестила длинные ноги и выставила их из-под стола. Солнце, проникавшее в окно, золотило эти ноги, обнаженные до самых бедер, и Эрве почувствовал, что у него помутилось в голове, словно под воздействием наркотика. Запах кофе, обычно такой банальный, сейчас щекотал ему горло, вызывая чуть ли не мигрень. Он уже ничего не соображал и решил сказать все как есть.
– Вчера утром я зашел к ней, – начал он. – Дверь квартиры была открыта, и Сюзанна была в спальне…
Николь жадно слушала, и Эрве был бы не прочь воспользоваться своим неожиданным преимуществом, если бы не боязнь оскорбить память о Сюзанне.
– Ну и?.. – нетерпеливо спросила Николь.
– Она была повешена вниз головой.
– Что?!
– Да. Убийца подвесил ее голую к потолку. Вниз головой.
Николь зажмурилась. Слез не было, но ее лицо побледнело до синевы. Горе девушки – горе и ужас – сделали его бескровным. Теперь ее кожа напоминала пергамент – сухой, обожженный, обугленный…
Прошло несколько безмолвных секунд. В кухне стоял запах кофе.
Эрве не знал, куда девать глаза. Если их поднять, он увидит это обескровленное лицо мадонны. Если опустить – еще хуже, там ее стройные ноги, мертвенной, почти непристойной бледности.
– Курить у вас можно? – спросил он наконец.
– Конечно.
Эрве порылся в карманах. Николь протянула ему пепельницу с логотипом RICARD, грубо противоречившим духу этого дома.
– Она была ранена?
На Эрве снова нахлынули те кошмарные образы. Он жадно затянулся несколько раз, мысленно отобрал воспоминания, которыми мог поделиться, и все-таки решил рассказать, что у Сюзанны был вспорот живот. Николь молча кивнула, словно уже приобщилась к этому ужасу и теперь ничто не могло ее удивить.
– Ты заметил что-нибудь особенное? Я имею в виду… то, что помогло бы разыскать убийцу?
– Да ничего я не заметил, – признался Эрве. – Я… я был в таком ужасе…
– А в какой точно позе она находилась?
– У нее была согнута одна нога.
Николь повернулась к белому буфету, взяла с него листок бумаги, карандаш и подтолкнула их к Эрве, приказав:
– Нарисуй мне.
Он начал рисовать – неловко, прикрывая листок левой рукой, точно школьник, боящийся, что у него спишут; на самом деле он старался скрыть дрожь в пальцах. Едва он закончил, Николь почти вырвала листок у него из рук.
Несколько секунд она смотрела на бумажку, потом спрятала ее в карман. И молча скрестила руки на груди. Потом спросила:
– Ты сразу вызвал полицейских?
– А что еще оставалось?!
Николь кивнула. В подобной ситуации о своих политических убеждениях приходилось забыть.
– Можно мне?.. – И она жестом показала, что хочет закурить.
Эрве торопливо протянул ей свою пачку. Несколько минут они молча курили в рассеянном утреннем свете, думая об одном и том же: непонятно, невозможно поверить, чудовищно!
Внезапно Николь встала и схватила его за руку:
– Идем!
Они прошли по нескончаемо длинному коридору. Эрве никогда еще не бывал в таких квартирах. По пути он успел заметить комнаты со светлыми стенами, залитые солнцем, современные картины – жутко дорогие, как он догадывался; наконец он очутился в пещере Али-Бабы.
Комната Николь напоминала индийский базар, вернее сказать – тесные лавчонки на площади Сен-Мишель, торгующие предметами, якобы привезенными прямиком из Бенгалии или Непала. Куда ни глянь, безделушки, украшения, гравюры, и все – на темы Востока… Занавеска над растворенным окном вздымалась мерно, как дыхание.
– Снимай туфли.
Эрве подчинился, моля бога, чтобы на носках не было дыр.
– Садись.
В комнате стоял стул, но он был завален блузами, куртками, сумками.
– Э-э-э… куда?
– На кровать.
Эрве подчинился.
– Ты читал «Бардо Тхёдол»?[51]
– «Бардо…»?
– «Тибетскую книгу мертвых».
– Н-н-нет…
Опустившись на колени, Николь раскладывала какие-то мелкие предметы на пестром ковре, покрывавшем паркет. Эрве посетило внезапное озарение: девушка напоминала рисунок сангиной, нечто вроде эскиза мелом или красноватым углем. Точная аналогия – при ее-то гладкой шелковистой коже и длинных рыжих волосах.
– Это потрясающе интересно.
– И о чем там написано?
Николь казалась Эрве все более и более странной. Он знал, что она активно участвует в политических баталиях, но теперь ему стало ясно, что этой страсти сопутствует и кое-что еще.
– Это книга о восточном мистицизме, о промежуточных состояниях души. Ее путь от агонии к возрождению.
– К возрождению?
– К реинкарнации.
– Ага…
Николь подняла глаза: ее явно разочаровало отсутствие у Эрве интереса.
– Ладно, оставим это, – сказала она.
А он вспомнил, что материал для сангины, как и кровь, содержит окись железа. И ведь верно: в горе Николь было что-то металлическое – печаль с привкусом ржавчины.
Она взяла позолоченную чашу и резко ударила по ней деревянным молотком. Металл отозвался звонким гулом. Эрве вспомнил: такой сосуд называли «поющей чашей». Его вибрации имели терапевтические свойства. Черт… это во что же он вляпался?
– Я… я мало что знаю о буддизме, – несмело сказал он.
– Дай мне руки.
Он подчинился, убедившись, что его пальцы не дрожат. Они с Николь по-прежнему сидели лицом к лицу – он на кровати, она на ковре. А между ними стояла «поющая чаша» с бальзамом, который потихоньку истаивал, и маленькая статуэтка безмятежного Будды.
Эрве пытался сосредоточиться: не все еще было потеряно, он вполне мог осуществить свой замысел… солнце заливало комнату, дымок благовоний испускал одуряющий аромат, а Николь уже не напоминала «Свободу на баррикадах» и казалась готовой воспарить к небесам этого золотистого утра… но его смущала одна вещь.
– Сейчас мы прочтем мантру покоя для Сюзанны.
Рыжая девушка сидела на ковре, скрестив ноги и разведя колени; из-под натянутой на них короткой туники выглядывал шелковистый белый треугольник – трусики, отороченные кружевом.
– Повторяй за мной.
Как же… поповторяешь тут…
Каждый раз, как взгляд Эрве падал на эластичную белую ткань, его словно током ударяло. И чудилось потрескивание электрических разрядов, безжалостно пронизывающих его тело.
30
– Где ты пропадал?
– Извини, проспал.
Эрве явился в четверть двенадцатого и застал Жан-Луи в каком-то странном возбуждении, дрожащего и, как пить дать, напиханного амфетаминами.
Заведение «У Мартена» было «кафе-лавкой», располагалось на улице Вожирар, в самом начале бульвара Сен-Мишель, и принадлежало некоему овернцу. Там можно было купить кофе, дрова, уголь, а также позволить себе рюмочку «Кот-дю-Рон» за двадцать пять сантимов.
Эрве не пил спиртного, но узнал об этом заведении в начале мая: оно приглянулось студентам Сорбонны, особенно хиппи. Интересно, почему Жан-Луи выбрал для встреч именно этот «приют волосатиков»?.. Загадка.
– Ну и как, хорошо выспался? – спросил старший брат.
– Да какой там сон!
– Ладно, я пошутил.
Он выложил на деревянный стол обе руки и с ходу объявил:
– Вчера вечером я допросил подружек Сюзанны – Сесиль и Николь.
– Ну и как, удачно?
Мерш раскурил «житан».
– Что ты имеешь в виду?
– Надеюсь, ты не очень их прессовал?
– Ровно столько, сколько нужно.
– Иногда ты бываешь чересчур груб.
Жан-Луи перегнулся через стол. Дым сигареты, окутавший сыщика, придавал ему вид дракона или еще какого-нибудь сказочного чудовища, возникшего из жерла вулкана.
– Слушай меня внимательно, сопляк. Мне плевать, что ты вздыхаешь по той или по другой из двух этих надутых индюшек.
– Я никогда не говорил ничего подобного!
– Да брось, ты что – за дурака меня держишь?
Эрве стиснул свою чашку так, что едва ее не раздавил. А брат продолжал:
– Я веду криминальное расследование. Это очень серьезное дело. Я должен изловить эту сволочь и, уж поверь, добьюсь своего. Так что мне сейчас недосуг терять время на признания влюбленного студентика, о’кей?
Эрве втянул голову в плечи:
– О’кей.
Из дальнего конца зала доносился звон шариков флиппера и гнусавый голос диктора, передававшего по хрипящему радиоприемнику «вчерашние события». Ничего интересного в них не было.
Жан-Луи подводил итог своим допросам. Но Эрве никак не удавалось сосредоточиться, он был в полной отключке. Смерть Сюзанны. Бульвар Инвалидов. Встреча с Николь – такая интимная, такая нежданная. И эта похоронная буддистская церемония с воскурениями ладана и белыми трусиками…
– Эй, ты меня слушаешь?
– А? Да-да…
– Повторяю: я никак не могу составить представление об этой девчонке. Она была неисправимой фанаткой революции и одновременно спала со всеми подряд.
– Можно быть стойкой революционеркой и при этом иметь любовников, – возразил Эрве. – Это никак не влияет на твое расследование.
Жан-Луи сильно затянулся сигаретой и поставил локти на стол.
– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. И начнем мы именно с этого.
– С чего «с этого»?
– С ее парней. Вот ты, например, считал ее потаскушкой?
Эрве почувствовал, что краснеет. Если Сюзанна и меняла мужиков как перчатки, то он в ее списке не значился. Да и ни в каком другом тоже.
– Мне об этом ничего не известно, – упрямо сказал он.
Мерш заказал еще два кофе. Вид у него и вправду был перевозбужденный. После возвращения из Алжира Жан-Луи увлекся наркотой – правда, не слишком вредной, не такой, от которой засыпают на ходу или бредят. И не той, которая производит в мозгу нечто вроде взрыва и вдобавок вызывает бешеное сердцебиение, превращая человека в подобие электрического бильярда.
Сыщик закурил новую сигарету – «житан» без фильтра – и обратил к брату улыбку, зловещую, как взведенный курок.
– Тебе какая из них приглянулась? Небось рыжая?
Эрве не ответил; он судорожно сжал кулаки, скрытые в карманах, словно в боксерских перчатках.
– Ну, вообще-то, она ничего из себя… Но это не мой тип.
Эрве бросил с презрением:
– А у тебя, значит, есть свой тип?
– Как сказать… во всяком случае, я не люблю таких – плоских как доска.
– Надеюсь, ты не сообщил ей, что мы с тобой братья?
– Не волнуйся, я умею хранить тайны. И мне…
Внезапно Мерш жестом приказал ему замолчать. Он вскочил и прибавил звук транзистора, лежавшего на стойке.
«В настоящий момент премьер-министр ведет переговоры с профсоюзами. Все это свидетельствует о том, что Жорж Помпиду готов к значительным уступкам…»
Эрве искоса наблюдал за братом: значит, Жан-Луи, приникшего к транзистору, волнует эта майская заваруха? Вообще-то, удивительно…
Сам он окончательно во всем этом разочаровался…
«С тех пор как персонал ORTF[52] начал забастовку, число забастовщиков во Франции достигло девяти миллионов человек. Города организуют забастовочное движение по всей стране, а их комитеты распределяют талоны на бензин и даже специальные жетоны…»
Эрве снова погрузился в мечты: он никак не мог забыть свой визит на бульвар Инвалидов. Там они с Николь не меньше четверти часа повторяли одну и ту же мантру, держась за руки…
Oмм… Омм… Омм…
Sarvesham Svastir Bhavatu
Sarvesham Shantir Bhavatu
Sarvesham Poornam Bhavatu
Sarvesham Mangalam Bhavatu…
– Это такое благословение, – объяснила Николь.
Но его благословением стал белый трикотажный треугольничек, выглядывавший из-под рубашки в запретном, укромном местечке. Эрве стыдился своих пошлых мыслей, но сейчас он уже не был прежним сентиментальным дурачком, которого проще простого обвести вокруг пальца, этаким пятым колесом в телеге. Теперь он был мужчиной, вожделевшим эту женщину, самцом, жаждущим овладеть своей добычей. А что – недурно же сказано? И он чувствовал себя в этой новой роли вполне свободно.
– Эй, очнись! Совсем замечтался?
Эрве пришлось еще раз встряхнуться и забыть эти мысли. Жан-Луи вернулся на свое место и поставил на стол две новые чашки кофе.
– Извини, задумался. Никак не очухаюсь после вчерашнего.
– О’кей. Я спрашивал, припомнил ли ты…
– Что именно?
– Когда ты в последний раз видел Сюзанну живой?
– Да, вспомнил. И что?
– Она не показалась тебе встревоженной или напуганной?
– Вовсе нет. Сюзанна была очень увлечена демонстрациями, участвовала во всех, какие были. И при этом всегда такая веселая, в отличном настроении.
– Она не чувствовала, что за ней следят, что ей что-то угрожает?
– Нет… во всяком случае, мне она ничего такого не говорила.
– А ты никогда не встречал ее с каким-нибудь странным парнем?
– Странным… в каком смысле?
– Ну, из тех, что слишком назойливо пристают к девушкам. Кроме тебя, разумеется.
Эрве пожал плечами:
– Нет, ничего такого я не замечал.
– Например, парень, проявлявший чрезмерную жестокость к полицейским во время демонстраций?
– Да чем ты только занимался в последние недели? – гневно вскричал Эрве. – Студенты и ажаны устраивали мордобой чуть ли не каждый вечер, и уж поверь мне – ваши были куда более жестоки, чем наши!
– Ну разумеется! – И Жан-Луи бросил на стол несколько монет. – Ты знаком с кем-нибудь из Школы изящных искусств?
– А при чем тут изящные искусства?
– Дело в том, что Сюзанна по вечерам работала в мастерской трафаретной печати при этой школе. И я сильно подозреваю, что там-то она и кадрила своих кавалеров.
Этого Эрве не знал. Да он и вообще мало что знал об этой троице подружек, просто хорошо чувствовал себя рядом с ними. Но теперь с этим покончено. Навсегда.
– Ты действительно предполагаешь, что убийца Сюзанны – студент? – спросил он, вставая из-за стола.
Мерш поднял палец:
– Я ничего не предполагаю. Это первое правило сыщика: никаких предположений. А ты с кем-нибудь там знаком?
– Возможно, кое-кого знаю. Только я не уверен, что он сейчас там, и…
– Тогда пошли.
Эрве посмотрел на шагавшего к двери Мерша; он восхищался разбойничьими повадками старшего брата, его уверенностью в себе и силой, скрытой под кожаной курткой. Да, он восхищался всем этим… и в то же время завидовал.
– Чертов легаш! – пробормотал Эрве и поспешил следом.
31
Народная Школа изящных искусств на улице Бонапарта была защищена не хуже любой крепости: студенты боялись вторжения спецназа и «фашистов», не говоря уж о проникновении сыщиков.
У входа, перед решетчатыми воротами просторного мощеного двора, полагалось предъявить пропуск. Жан-Луи Мерш опасался обыска: у него было при себе служебное оружие – «браунинг FN-1910» (так называемый M10), шестизарядный 9-миллиметровый пистолет-полуавтомат, – но Эрве сказал охранникам, что идет к некоему Демортье, и это имя послужило сезамом: их обоих тотчас же пропустили.
Все студенты высыпали во двор. Несколько парней вешали лозунг «ЗАБАСТОВКА ПРОДОЛЖАЕТСЯ!», другие расклеивали афиши – подъезд превратился в трибуну для «народных выступлений». Мерш взглянул наверх, и ему показалось, что бюсты великих людей, венчавшие портал, напоминают отрубленные головы. Что ж, всё в духе времени…
Они пересекли двор, загроможденный скульптурами самых разных эпох: их словно вынесли из залов по случаю генеральной уборки. Среди них Мерш приметил Юпитера, какого-то ангела, парочку борцов и чей-то безголовый и безрукий бюст… Рядом с этими персонажами сидели на земле студенты – одни резались в карты, другие бренчали на гитарах. Кое-кто даже ухитрялся влезть в объятия какого-нибудь мраморного эфеба или взобраться на плечи колосса.
