Жан-Кристоф Гранже
Красная карма

Они снова расположились в бистро, ставшем теперь генеральным штабом Мерша. Хозяин только изумленно таращился при виде всей этой суматохи и забывал брать с клиентов плату. В бистро то и дело заглядывали зеваки, но быстренько уходили, наверняка объясняя появление легавых охотой за студентами.

– Где тебя носило в последнее время? – спросил Берто вместо приветствия.

– То там, то тут… Ну а тебя?

– Да меня тоже.

И оба усмехнулись. В этом бурном мае почти все полицейские занимались самыми что ни на есть непривычными делами: внедрением в ряды восставших, участием в тяжелых уличных боях, недозволенной слежкой, допросами «по-американски» (с рукоприкладством)… В борьбе с этими оголтелыми повстанцами все средства были хороши.

Мерш сразу приступил к делу:

– Ты уже видел труп. Ну и что ты об этом думаешь?

– Жутковатая картина. Напоминает Алжир – взрыв в «Милк-Баре»^[37], когда несколько парней…

– Можешь не продолжать, я тоже там был.

Берто подцепил свою чашку за ручку и поднял ее, словно провозглашая тост в память о старых добрых временах.

– Проблема в том, – сказал Жан-Луи, – что девчонка была студенткой. Ты представляешь, как мы будем расследовать дело в той среде?

Берто усмехнулся, и его жирный подбородок затрясся над воротом водолазки канареечного цвета.

– Тебе придется прочесать квартал, чтобы найти свидетелей, – сказал Мерш. – Учти, что ее убили после возвращения с демонстрации, иначе говоря, во второй половине ночи. Наверняка кто-нибудь должен был хоть что-то заметить.

– Jawohl, Herr General!^[38]

Мерш вопросительно поднял бровь.

– Я следую популярному лозунгу – «Спецназовцы – гестаповцы!», – пояснил Берто, вскинув руку в нацистском приветствии. – И желаю быть на высоте моего нового положения.

– Сейчас не время ерничать, Берто. Мне кажется, ты еще не проникся серьезностью ситуации. В этом деле мы с тобой одни, больше никого не будет. Обстановка такая, что всем плевать на девчонку, разделанную, как свинья, неизвестным психом. Вот если бы ей разнесло голову гранатой…

– И значит?..

– Значит, ты должен найти свидетелей, а я пока займусь родственниками жертвы.

Берто встал; он был не из тех, кто долго рассуждает.

– Где я смогу тебя отыскать?

– Оставляй сообщения в кафе «У Мартена», знаешь такое?

– Знаю.

– И с завтрашнего дня обоснуемся в Божоне.

– Почему в Божоне?

– Обстановочка там подходящая. Ты как сюда добрался?

– На «дофине».

– Это где ж ты добываешь бензин?

– Личные связи…

Мерш протянул руку:

– Давай сюда ключи. Я ее реквизирую.

Берто расхохотался:

– А я на тебя жалобу подам за превышение должностных полномочий!

21

«Дофина» оказалась обыкновенной раздолбанной колымагой.

С первого взгляда создавалось впечатление, будто кто-то взял автомобильный мотор, накрыл его большой консервной банкой и сунул внутрь четыре клеенчатых сиденья. Прекрасный экземпляр! Более того (вернее, менее): ее хлипкий корпус был весь в трещинах. Одно только хорошо: машина была не их черно-белой служебной расцветки.

Мерш оставил возле дома убитой дежурного полицейского, посоветовав ему переодеться в штатское, если он не хочет, чтобы ему запустили в голову булыжник или облили из ведра мочой с верхнего этажа. В этом квартале добрую половину квартир снимали студенты.

Мерш проехал к набережным, опустил ветровое стекло и с удовольствием вдохнул свежий воздух Пятого округа с привкусом сумерек, камня и асфальта. А заодно (почему бы и нет?!) с ароматами всех прошедших веков, коими дышали эти узкие улочки… Именно в их лабиринте он и отыщет своего убийцу – несмотря на события в городе, несмотря на скудость средств, несмотря на атмосферу враждебности…

Он попытался мысленно вернуться к подробностям дела. Нет, не получается. Тогда он сосредоточился на Помпиду и его махинациях с профсоюзами. Тот же нулевой результат.

И наконец, ему пришла на ум SAC – пресловутая Служба гражданского действия. Эта группировка стала жуткой проблемой для де Голля, язвой на теле общества, от которой он никак не мог избавиться… Генерал, несомненно, обладал большими достоинствами (о чем свидетельствовала вся его политическая карьера), но наряду с этим у него были и дурные привычки, в частности стремление решать самые больные проблемы радикальными, совершенно незаконными методами, и притом втихую.

Взять хотя бы эту SAC: вместо мозгов у этих молодчиков куча дерьма, лексикон из какой-нибудь сотни слов, ненависть в чистом виде (впрочем, какая уж тут чистота: продажность, коррупция, страсть к наживе, жажда власти, хронический садизм и т. д.), а главное – да-да, главное! – все это на фоне такой невообразимой глупости, как Общий рынок. Вот что такое эта распрекрасная SAC – подлинная, гнусная…

Кучка фашистов, готовых ради Генерала на что угодно, – они даже не осознавали подлинного масштаба своей рабской услужливости. Рецидивисты, маргиналы, бывшие оасовцы (те самые, которые прежде намеревались ухлопать самого де Голля) – словом, подлое отребье… Эти сволочи подтачивали Пятую республику, как термиты точат какой-нибудь старинный секретер эпохи Людовика XV…

В конце шестидесятых годов все полицейские ненавидели эту подпольную шайку, непрерывную участницу всяких гнусных дел – похищений, убийств, запугиваний и вымогательств… Членов ОАС называли «тайной агентурой», и Мерш сразу отметил, что их часто величали именно так – в женском роде, – словно желая подчеркнуть грязную, мерзкую сторону их деятельности; так обычно говорят о половой тряпке или о мусорной куче.

С того дня, как Мерш получил свое трехцветное удостоверение полицейского, он начал собирать досье на их незаконную деятельность в самые разные периоды. И всякий раз ему советовали «не слишком приглядываться» к этой организации. Однако Жан-Луи не терпелось их прижучить; он знал, что в один прекрасный день сведет с ними счеты с помощью своего сорокапятимиллиметрового дружка. Решив разом две проблемы. И никто не станет оплакивать этих мерзавцев, даже следствие не откроют. Но оставшиеся в живых не успокоятся, они захотят свести счеты сами…

Вдали, за рельсами наземного метро, показался на фоне заходящего солнца Институт судебной медицины, и Мерш мысленно вернулся к своему расследованию. Он надеялся, что сегодня вечером застанет судебного медика за работой.

Ибо в этом прекрасном мае мертвецы были единственными, кто не устраивал забастовок.

22

Институт судебной медицины был старинным учреждением. Иными словами, он возник еще в двадцатые годы. Монументальное кирпичное здание высилось на берегу Сены: казалось, оно купается в ее водах, и это отражение цвета сырого мяса производило довольно-таки мрачное впечатление. Зато внутри здание выглядело совсем иначе: интерьер сверкал белой кафельной облицовкой. Эта керамическая атмосфера неизменно наводила Мерша на печальные мысли о каких-то жутких секретных опытах, подобных тем, что проводились в нацистских концлагерях Второй мировой. Не очень-то приятное сравнение, особенно для судебных медиков, которых Мерш прекрасно знал и которые не причинили бы вреда даже трупной мухе.

– Это ты занимаешься девочкой?

Мерш ожидал в коридоре, словно в приемной врача, притулившись между двумя металлическими каталками.

– Привет, Герен, – сказал он, вставая. – Я обнаружил этот труп сегодня днем при довольно странных обстоятельствах.

– Пошли со мной.

Даниэль Герен был красивым мужчиной лет пятидесяти, с густой полуседой шевелюрой и пышными бакенбардами. Он шел, втянув голову в плечи и зажав в зубах сигарету, а руки держал в карманах халата, выставив наружу большие пальцы, словно стволы револьверов из кобуры.

Мерш был рад, что ему достался именно этот патологоанатом, – он уже не раз сотрудничал с ним и убедился, что Герен работает четко, эффективно и при случае выдвигает гипотезы, помогающие сделать верные выводы.

Они вошли в прозекторскую. Здесь, как и всегда, царила белизна, блестела нержавейка, а в ноздри властно врывался едкий запах формалина.

На столах были разложены тела, покрытые простынями. Мерш подумал: похоже на дортуар для призраков.

– Я гляжу, у тебя полно работы, – сказал он, указав на покойников.

– Сейчас – без роздыха.

– Из-за демонстраций?

– Отчасти. Сердечные приступы, падения с высоты, драки. Но ни одной смерти из-за полицейской дубинки. На ваше счастье.

Мерш пожал плечами: сам он предпочел бы громкий скандал, бурные публичные обсуждения случившегося – в общем, чтобы котел взорвался.

Герен подошел к ближайшему столу и рывком сорвал простыню с трупа.

Сигарета, зажатая в губах, выпускала голубоватое облачко дыма, чем-то напоминавшее дымки́ костров кочевников в пустыне. Мерш не знал, какое зрелище его ожидает, – скорее всего, труп обмыли, отчистили, уложили руки вдоль туловища. Увы, картина была та же самая, что и несколько часов назад в убогой квартирке на улице Деревянной Шпаги.

Лицо Сюзанны было по-прежнему черным от спекшейся крови, на груди и животе лежали белесые извилистые кишки. Парни из похоронного бюро сделали только одно – выпрямили ее согнутую левую ногу и уложили рядом с правой. Мерш понял, что тело привезли в таком виде совсем недавно и что Герен взглянул на него лишь мельком.

– Ну, что ты можешь об этом сказать?

– Да пока почти ничего. Эти кишки напоминают мне о мертвецах, погибших от взрыва гранаты во времена Освобождения^[39], и…

Мерш даже слушать не стал: мало было «Милк-бара» и Берто – теперь ему еще достались и воспоминания бывшего подпольщика Герена. На дворе 1968-й, а каждый из них до сих пор жил памятью о тех годах, неотвязной, как гангрена. И он поспешил оборвать врача:

– Это не бомба и не граната, а дело рук человека, эдакого спеца по холодному оружию, который разделал эту бедняжку, как свиную тушу. Вот я и спрашиваю, имеются ли у тебя соображения по этому поводу: чем именно он орудовал и есть ли какие-нибудь особенности, которые помогли бы обнаружить убийцу?

Герен прикурил новую сигарету от бычка предыдущей и ответил:

– Ну что тебе сказать… Ясно одно: этот парень – большой умелец. С одинаковым успехом может оказаться и хирургом, и мясником. Или просто фермером. Когда режут свинью, действуют именно таким образом. Она что, была подвешена?

– Да, к потолочной балке.

И Мерш, как при фотовспышке, вдруг снова увидел это тело, висевшее вниз головой, и спутанные кишки, спадавшие на лицо и похожие на клубок ужей.

Этот образ застал его врасплох, так что он даже пошатнулся и едва успел прислониться к каталке, стоявшей сзади. Из-под края простыни вдруг выскользнула рука: пепельного цвета, с массивным перстнем на пальце – такие обычно носили старые аристократы.

Мерш почувствовал, что его сейчас вырвет… Ну и местечко, господи прости… Герен обошел стол и вернул руку на место, бросив Мершу:

– Эй, только не попорти мне материал!

Мерш дрожащими пальцами нашарил сигарету в кармане.

– Но самое интересное – вот эти маленькие ранки, расположенные кругообразно, – продолжал судебный врач, склонившись над телом. – Очень похоже на укусы… Никак не могу понять, чьи зубы могли проделать такое… Надо будет подумать…

С этими словами Герен начал ощупывать ноги трупа.

– Есть еще одна странность. Даже при легком пальпировании я чувствую, что количество крови в обеих ногах неодинаково.

– Это из-за положения тела.

– Какого положения?

– У тебя найдется карандаш и лист бумаги?

Сняв перчатки, Герен выудил из кармана блокнотик и шариковую ручку. Мерш несколькими штрихами изобразил положение трупа: одна нога вытянута, вторая, согнутая в колене, находится под прямым углом к оси туловища, образуя нечто вроде треугольника.

Взглянув на набросок, Герен мрачно буркнул:

– Ну вот, вечно мне ничего не сообщают… Снимки будут готовы сегодня же вечером. Я тебе их перешлю.

– Эта поза может объяснить причину разницы в кровообращении ног, верно?

– Yes^[40].

– И убийца позаботился согнуть одну ногу. Интересно, что бы это значило?

– Такая поза в картах Таро называется «Повешенный».

Мерш запрятал эту информацию в дальний уголок своего мозга. Он ровно ничего не смыслил в игорных картах и никогда не видел вблизи, как играют в Таро, но… кто знает, может, стоит покопать в этом направлении?..

– Когда ты закончишь вскрытие?

– Я полагаю, это срочно?

– Ну, в такие времена ничто уже не срочно. Но все же хорошо бы поставить эту процедуру в начало очереди.

– Ладно, возьмусь за нее незамедлительно. Позвони мне завтра с утра.

Мерш оглядел безлюдный зал:

– У тебя что, даже нет ассистентов?

Герен разразился саркастическим смехом, который перешел в хриплый кашель курильщика.

– Мои ассистенты предпочитают ходить на демонстрации. Они называют этот бардак революцией. А я – большой переменой, как в школе.

Мерш не ответил: сейчас не место и не время пускаться в политические дебаты.

– Ну, постарайся справиться как можно скорее, – сказал он, уже шагая по кафельному залу. – Я уверен, что этот тип не остановится на достигнутом.

23

Настала ночь. Мерш не сразу сел в машину, ему нужно было продышаться, поразмыслить. Он пересек автостоянку Института судебной медицины и подошел к реке, укрывшись в тени акведука наземного метро. Булыжная мостовая напоминала спину заснувшего ящера. Если слегка напрячь воображение, можно даже представить себе, как дышит это чудовище…

Новая сигарета… Облокотившись на бетонный парапет, сыщик разглядывал Сену. Эта масса серой воды всегда внушала ему легкое отвращение – скорее, даже подавляла. Когда его братишка был маленьким, Мерш часто воображал, как тот падает в реку с одного из здешних мостов, например с Аустерлицкого, или с моста Сюлли, или еще какого-нибудь…

И всякий раз он спрашивал себя: хватило бы ему смелости перемахнуть через этот барьер, чтобы спасти братика? Мерш страдал головокружениями, и одна только мысль о таком прыжке в пустоту вызывала у него ужас. Но все равно – конечно, он бросился бы в реку даже с высоты моста. Лучше умереть со спокойной совестью, чем жить дальше последним трусом.

Братишка… Мершу страшно было представлять его на баррикадах, а уж наедине с трупом Сюзанны – и подавно невыносимо.

Мерш не слишком хорошо разбирался в собственном умонастроении. Рад ли он тому, что остался на сверхсрочной службе? Может, его место рядом с протестующими? Он успел привыкнуть к боевым ночам с метанием «коктейлей Молотова», привык командовать безмозглыми юнцами… А теперь ему предстоит вернуться к повседневной работе сыщика – к допросам, к обходу квартир в поисках возможных свидетелей и tutti quanti…^[41]

Он загляделся на рдеющий кончик своей сигареты, мерцавший в ночной темноте. На сей раз сомнений не было: он столкнулся с особым убийцей. Более того: с убийцей – обладателем незаурядного, изощренного разума. Интересно, разыщет ли Берто свидетелей преступления? Он не очень-то надеялся на успех…

В этом безумном убийстве было нечто загадочное. Положение тела (неужто действительно карта Таро?), этот явно обрядовый характер преступления, напоминавшего жертвоприношение – беспощадное, смертоносное, но при этом смутно символизирующее жизнь, как в жертвоприношениях Античности… И еще – эти мелкие укусы… Откуда они взялись? Что означали?

Убийцу необходимо было срочно арестовать – так при какой-нибудь опасности останавливают стоп-краном поезд. Потому что убийца мог возгордиться своей силой, своим безграничным могуществом… Человек без лица, без побудительных причин и, вполне вероятно, знакомый со своей жертвой – ведь Сюзанна открыла ему дверь среди ночи. Человек, который замыслил и осуществил свое преступление в тени прекрасного месяца мая, когда в городе больше не осталось ни законов, ни сыщиков, чтобы преградить ему путь.

Мерш был уже увлечен этой задачей. Он щелчком вышвырнул сигарету за парапет. Итак, для начала: зайти в бистро «У Мартена» и сделать несколько звонков, получить у Деньо добро на расследование, оформить дельце с кабилами и постараться как можно дороже продать свою шкуру воителя-камикадзе. А уж потом допросить обеих подружек Сюзанны.

24

После ужина Николь повздорила с отцом – такая легкая схватка с папашей в субботний вечер никому не могла принести вреда. Однако Николь все еще переживала отзвуки этой ссоры. Полчаса назад она сидела в своей комнате, слушая Bee Gees – потрясающую «сорокапятку», «World» на стороне А, «Sir Geoffrey Saved the World» на обороте, два шедевра! – как вдруг ее родитель с разъяренным лицом ворвался к ней, размахивая газетой «Франс суар».

– Это что еще за мерзость?

И он швырнул ей на кровать газету с фотографией спиленных деревьев на бульваре Сен-Мишель.

– Вам еще не надоело хулиганить?!

Тщетно Николь объясняла отцу, что не была на той демонстрации, что громилы могли валить все, что угодно, и она тут ни при чем, – отец разразился гневной обличительной речью против студентов – этих «юных идиотов», которые сами не знают, чего им надо, и потому портят жизнь окружающим.

– А это не так уж и плохо, – ввернула Николь.

Девушка знала, что может позволить себе такую дерзость даже в самых серьезных перепалках. Что бы ни случилось, она неизменно оставалась в глазах отца его «дорогой малышкой».

Но тут он вывалил на дочь все, что у него накипело: и нелепость подобных бессмысленных действий, и идиотское преклонение этих «молокососов» перед Че или Мао, и неблагодарность нынешней молодежи, оплевавшей родину, которая ее вскормила, и нежелание уважать мир, который нужно восстанавливать после войны…

В последнем вопросе Николь была согласна с отцом: на долю старшего поколения выпали такие испытания, какие и не сравнишь со сплином беззаботных лентяев-студентов.

Отец вдруг заметил пепельницу, сухую и серую, как камин поутру.

– И прекрати смолить эту гадость, черт возьми!

Однако тут он вступил на скользкий путь, поскольку сам дымил как паровоз. А потому быстренько вернулся к своей обличительной речи и разорался на весь дом.

Николь невозмутимо наблюдала за своим беснующимся родителем, который, казалось, готов был перебить все мелкие экзотические статуэтки, украшавшие ее комнату.

Отец был похож разом на Сэмюэла Беккета и на парашютиста^[42], если такое сочетание возможно. Короткая стрижка, орлиный нос, маленькие очочки и крепкая, как наковальня, квадратная челюсть. Николь нетрудно было представить, как он отпиливает раздробленные ноги в санитарной палатке на поле боя.

Теперь отец сменил пластинку, перейдя к де Голлю. Он не был таким уж приверженцем Генерала, но все-таки… человек, который столько сделал для Франции – достаточно вспомнить хотя бы о его военных заслугах! – так как же можно плевать ему в лицо?!

– Да-да, буквально – плевать в лицо! – твердил отец, нервно вертя в пальцах сигарету. – Вы делаете именно это, когда обзываете де Голля нацистом на этих ваших идиотских демонстрациях! Все эти дебильные лозунги, все эти политические речовки и оскорбления!.. Вы хоть понимаете, что творите, черт подери?!

Николь помалкивала, давая отцу выпустить пар. Вчерашняя демонстрация была не единственной причиной его гнева. Может, у него какие-то неприятности в больнице? Или ссора с мадам супругой?

Николь встала с кровати, подошла к окну и взглянула на бульвар Инвалидов. Их дом был расположен напротив больницы для слепых детей и подростков.

С самого детства она встречала на улице этих бедняг с померкшими глазами и белой тростью в руке.

– Ты меня слушаешь? – спросил отец и завершил свою филиппику мрачным предсказанием, что экзамены в этом году наверняка будут сорваны. – В твоем возрасте я уже учился на четвертом курсе медицинского!

Наконец он вышел, чтобы сорвать свой гнев на ком-нибудь еще из домашних. Теперь Николь осталась одна и могла провести вечер, как ей вздумается. Заперев дверь комнаты, она осторожно достала кисет с гашишем. Для того чтобы остыть после отцовского скандала, лучшего средства не найти…

25

Что касается наркоты, Николь пока была девственницей… ну или почти девственницей. Она курила траву, но никогда еще не пробовала так называемые тяжелые наркотики типа опиума, героина или ЛСД (о последнем все кругом говорили, но он редко встречался на парижском рынке). Однако Николь читала книги Тимоти Лири^[43] и намеревалась в будущем расширить свои познания в этой области. А пока она довольствовалась мини-порциями гашиша – просто так, чтобы расслабиться.

На прошлой неделе она позволила себе купить за пятнадцать франков брусочек Black Bombay – жирного вещества со скверным, одуряющим запахом. Поставив последнюю пластинку «Роллингов» – «Their Satanic Majesties Request», 33 оборота, – она под музыку подогрела смолянистый комочек зелья. Потом разрезала пополам сигарету и старательно перемешала гашиш с табаком. Ей рассказывали, что ТГК^[44] в гашише действует в шесть раз сильнее, чем марихуана. Николь не очень-то в этом разбиралась, но ясно было, что такой косяк вознесет ее перед сном в райские кущи.

В качестве музыкального фона – очень важного для атмосферы – она поставила пластинку Nirvana^[45] – лондонской группы (потрясающей, просто волшебной!), которую раскопала в секции «импортного товара» магазина Lido Musique.

Особенно она полюбила «Pentecost Hotel» – песню невыразимой нежности; мелодия спускалась до низа живота и бесконечно расходилась оттуда сексуальными ощущениями по всему телу.

Николь раскурила индийскую трубку, предварительно замотав чубук влажным платком, чтобы не обжечься, – именно так поступали индусские аскеты – садху.

Одна затяжка, вторая… О господи… Вот уже и улёт…

Николь упала на постель, глядя в потолок; музыка одурманивала ее, заполоняла все пространство, точно волшебное облако. Девушка хорошо говорила по-английски: спасибо папе, регулярно возившему ее в Лондон, где их принимала английская семья. Или в Ливерпуль. Liverpool and so on…^[46]

Альбом «The Story of Simon Simopath» повествовал о судьбе мальчика, который мечтал обрести крылья, а кончил тем, что попал в психиатрическую лечебницу. Позже, в гостинице Pentecost Hotel, он встретил юную богиню по имени Магдалена и женился на ней…

В эти годы глухого протеста психушка была страшным символом – местом угнетения и непонимания. Николь слышала разговоры об «антипсихиатрии» – движении, взявшем начало в Италии, где открывали двери таких заведений, предоставляя сумасшедшим свободу.

…And in the lobby Magdalena is friendly To all the people with a passport of insanity…^[47]

Ее отец… Они с Николь оба страдали от хронического взаимного недопонимания. Но это были чисто внешние разногласия: на самом деле их препирательства и ссоры объяснялись именно родством душ. Один и тот же характер – упрямый, пылкий и сложный, но порожденный не воспитанием, а наследственностью, атавизмом… В минуты таких споров каждый из них надеялся победить другого силой своей воли.

Вообще-то, Николь безгранично восхищалась отцом. Это было такое пылкое чувство, что обычно девушка тщательно скрывала его – к чему объяснять то, что и так очевидно?! Впрочем, бывало и наоборот: иногда она непрестанно только о нем и говорила.

И за каждым словом, каждой мыслью крылось это обожание, это твердое убеждение, что ее отец – лучший из всех. Он не был для нее идеалом, человеком, с которого берут пример, – просто на него можно было опереться… И потому Николь не боялась ничего и никого: она знала, что отец рядом. Даже когда он пускался в свои обличительные речи против «новых времен», она не могла на него сердиться. Отец прошел войну, боролся с фашизмом, спас жизни тысяч детей и взрослых (в том числе и немцев), а значит, мог позволить себе ошибаться в оценке нынешней ситуации. У человечества появился новый шанс: Николь, да и все они, молодые люди планеты, переделывали мир на свой лад, и только Пьер Бернар упорно держался принципов минувшего времени…

Как ни странно, с матерью у Николь были совсем другие отношения. А «странно» – потому что мать была вполне достойна восхищения: руководство процветающим предприятием, стальной характер, битвы, выигранные у мужчин на их территории, в их безжалостном мире.

Увы, Николь с сожалением признавала, что в мире матери ей совершенно нечего делать. Это была твердокаменная буржуазка, прискорбно лишенная всякого шарма. Главное, Николь никак не могла понять, что ею движет, – жажда успеха? Деньги? Власть? В глазах дочери все это было так ничтожно, так смехотворно…

Внезапно раздался стук в дверь. Николь едва успела распахнуть окно и спрятать за раму сигарету, перед тем как открыть. В коридоре стоял отец. Неужели опять объяснение? У нее не хватит сил вынести еще один поток нотаций.

Однако сейчас у отца было совсем другое лицо – серьезное, застывшее, торжественное.

– Ну, что ты еще натворила, дорогуша?

– А что случилось?

– К нам пришла полиция.

26

Этот тип сразу же навел на нее страх. До сих пор Николь смотрела на полицейских как на парней в мундирах, похожих на солдатские Первой мировой; несмотря на их количество и на дубинки, они ужасно напоминали ей оловянных солдатиков. Николь их нисколько не боялась, совсем напротив.

Но человек, стоявший в их гостиной, ничуть не походил на оловянного солдатика. Во-первых, он был в гражданском: потертая кожаная куртка, мятая рубашка, бесформенные джинсы. Длинные каштановые, слегка вьющиеся волосы, широкие бакенбарды – и мрачный взгляд, поблескивающий в полутемной комнате, словно запал гранаты.

Он очень походил на тех подозрительных типов, которые сейчас бродили по коридорам Сорбонны, якобы присланные охранять университет.

– Инспектор Жан-Луи Мерш, – представился он, не поздоровавшись и не протянув ей руку.

Он даже не потрудился предъявить свое удостоверение или значок полицейского. Просто повернулся к Пьеру Бернару и сказал без улыбки:

– Вы не могли бы оставить нас вдвоем, если можно?

– Да, конечно.

И в следующую секунду Николь осталась наедине с этим типом в куртке.

– Не угодно ли присесть?

Вообще-то, это ей следовало предложить ему стул, но он взял на себя инициативу так, словно был у себя дома. Николь молча присела на диванчик – тот самый, с которого она еще подростком любовалась по телевизору Анук Эме^[48].

Незваный гость расположился напротив, в отцовском кресле.

Но его поза не имела ничего общего со спокойной позой отца: он сидел на краешке кресла, широко расставив ноги и положив руки на подлокотники; его узловатые пальцы напоминали морские канаты.

Николь вздрогнула, заметив выглядывающий из-под куртки револьвер.

– Вы… Чем объясняется ваш визит?

– Боюсь, мадемуазель, что у меня плохие новости.

– А именно?

– Вы знакомы с Сюзанной Жирардон?

– С ней что-нибудь случилось?

Человек (она уже забыла его имя) ответил не сразу. Безмолвные мгновения превращались в ледяные сталактиты.

– Она умерла, – сказал он наконец.

Николь показалось, что она ослышалась.

– Вы хотите сказать… это что – несчастный случай?

– Нет. Ее убили.

И Николь услышала где-то в комнате эхо, повторившее ее собственным голосом:

– Убили?

Полицейский кивнул. Прядь волос скрывала его глаз, как повязка пирата. Николь всматривалась в это жесткое лицо, будто надеясь прочитать на нем разумное объяснение прозвучавшим словам. И внезапно она поняла. Да, теперь все ясно:

– Во время демонстрации?

– Вовсе нет. Убита у себя дома, на улице Деревянной Шпаги.

Нет, ничего не понятно. В голове стоял какой-то гул. Потом услышанное медленно, как холодный прилив – холодный как лед, – захлестнуло ее мозг. Сюзанна… Умерла… Навсегда…

– Но… как?.. – с трудом выговорила Николь. – Что случилось?

– Я предпочитаю не вдаваться в подробности.

– А убийцу нашли?

– Нет. Расследование еще только началось.

Только тут Николь осознала, что плачет. Но эти слезы не имели ничего общего с теми, что сопровождали ее обычные огорчения. Это были слезы настоящего горя, слезы бессильного гнева и скорби.

– Вы давно с ней дружили?

По интонации Николь поняла, что начался допрос. Время сожалений и слез кончилось; оно длилось недолго – вот и все, что можно о нем сказать.

По голосу и тону инспектора было ясно, что смерть – это его ремесло. Или, вернее, что смерть для него – отправная точка расследования. По-настоящему сыщика интересовало только дальнейшее – охота, розыски, убийца…

– Уже три года… – пробормотала Николь. – Мы вместе поступали на философский.

– Вы считали ее самой близкой подругой?

Николь собралась было ответить, но тут рыдания перехватили ей горло так сильно, словно туда попал комок клея. У нее вырвался крик, точнее, горестный стон, и на этот раз она расплакалась всерьез, обильными слезами молодой двадцатитрехлетней женщины.

Она сидела с поникшей головой, но сквозь слезы и свисавшие волосы разглядела, что сыщик раскуривает сигарету. Он не казался ни смущенным, ни огорченным. Просто пережидал этот взрыв горя, вот и все. Плакальщицы его не трогали. Он собирался продолжать свои расспросы.

– Извините меня, – пробормотала Николь и поспешно вышла, чтобы взять носовой платок.

Когда она вернулась, вид у нее был уже получше, она выглядела спокойной и… опустошенной.

– Нас было трое… три подруги, – сказала она.

– И третья – Сесиль Бисилиа, верно?

– Вы ее тоже допросили?

– Я только что от нее.

Николь не верила своим ушам: Сесиль уже в курсе несчастья и даже не позвонила! Наверно, была так потрясена, что не сразу осознала случившееся.

– Я запретил ей звонить вам, – добавил инспектор.

– Что?!

– Вы наверняка удивляетесь, почему она вас не известила. Так вот: я ее предупредил, что, если она это сделает, у нее будут неприятности.

– Но… почему?

– Объявлять плохие новости – это моя забота. Я их приношу и наблюдаю за реакцией.

Николь захотелось влепить ему пощечину, но она сдержалась и только всхлипнула.

– У нее был дружок?

По правде говоря, Сюзанна не пропускала никого, кто носил штаны, – что на факультете, что в кафе, что на баррикадах. Ее партнерам – на один вечер, на одну ночь, даже на часок – счету не было. И тем не менее ее никто не назвал бы потаскушкой. Да и мало кто знал Сюзанну с этой стороны: самым привлекательным в ней было страстное увлечение политикой и благородным братством сторонников революции.

– Нет, у нее не было дружка, – солгала Николь.

– А вот ваша подруга Сесиль дала мне понять, что она их коллекционировала…

Ну пусть только этот проклятый сыщик уйдет! Она тут же позвонит Сесиль! Как ни странно, сейчас она чувствовала себя более стойкой, чем та.

– Ну да… у нее бывали… увлечения…

– А не было ли среди них подозрительных типов… психов?

Ох, как же ей хотелось бросить ему в лицо, что Сюзанна водилась именно с подозрительными типами и психами, позорившими общество, и все они имели на это полное право! Но она ограничилась коротким «нет».

– Никаких парней, склонных к жестокости, к насилию или просто ненормальных?

– Нет. Я вообще не понимаю, что вас интересует.

Сыщик не ответил; он порылся в кармане куртки, вытащил сложенный вчетверо листок бумаги и развернул его на низком дубовом журнальном столике, подписанном Жаном Пруве^[49], которого очень почитал ее отец.