Иван Васильевич Шмелев
История села Мотовилово. Тетрадь 5
– А все по пьянке, – с наивностью ответил Николай. – Был влоск пьяный, вот и сплоховал малость, если бы был не пьяный, я бы им дал! – самодовольно петушился он. – И нужно же мне было тогда ввязаться в эту драку, ведь меня не затрагивали, и не мой воз, не мне было везти, – деловито рассуждая и признавая свою ошибку, закончил он. – А теперь вот и вынашивай эти надоедливые синяки, – спохватившись, добавил Николай.
– А ты, Ефимыч, когда в пивной-то бывал или нет? – спросил он, интересуясь, у Василия.
– Как-то раз заходил, поинтересовался, не для выпивки, а так полюбопытствовал. Ну, сидят там пьяные мужики, пьют, орут, ругаются, дыму накурили, хоть топор вешай. Мне что-то не понравилось, да вообще-то мне некогда там рассиживать, недосуг, рассусоливать и далеко от дома, зря уходить не приходится, – объяснил Василий.
Ершов и его торговля
Период НЭПа это годы полнейшего удовлетворения запросов народа с расчётом, чтобы русскому народу стало лучше жить. К услугам человека представилось все: от полнейшей свободы, правительство налогами народ не обижало (в экономическом и моральном отношении), свободы труда до свободы торговли, свободы совести и вероисповедания. Поэтому-то редкий человек не задумывался над тем, как бы повыгоднее приспособиться к этой новой и свободной обстановке, как бы чем-либо заняться полезным с расчётом получить выгоду для своего индивидуального хозяйства и принести пользу людям, стать знатным, почётным, всеми уважаемым человеком.
Поэтому-то Николаю Ершову снилось и виделось, что он тоже человек и имеет желание и способность к обогащению. В голове у него зародилась мысль, как бы разбогатеть. Его не покидал замысел и подмывала мечта о том, чтоб как бы то ни было раздобыть солидную сумму денег и открыть в селе лавку для торговли бакалейными и красным товаром, разбогатеть и выйти в передовые люди села. На лекциях в избе-читальне он наслышался о разнообразных преимуществах и вспомогательных предприятиях от власти для сельского жителя: кредит и добровольное страхование имущества.
Заполучив и зазвав страхового агента, Николай Ершов повел его к своему дому, чтоб на месте осмотрев постройку, добровольно застраховать ее в желаемую солидную сумму, задуманную Николаем. Дорогой Николай самодовольно хвальнулся перед агентом:
– Я от рождения счастливый, мне в жизни все время везёт. Восейка пошёл я в потребилку, купил шкалик водки для выпивки с устатку, выщелкнул из горлышка пробку, а она и угодила прямо в лохань. Достал ее оттуда, отколупнул бумажку, к глазам на свет ее поднял, а на ней «Рыков». Ну, думаю, даешь червонец! Съездил в Арзамас в банк, получил десять рублей наличными. Да хоть бы взять, к примеру, и дом мой – оказался под счастливой звездой. Когда я его строил и внимания не обратил, а когда выстроил – гляжу, а прямо над крышей моей избы в высоте небесной по ночам яркая звезда горит. Не верите? Дождитесь вечера, сами убедитесь. Только я вот чего опасаюсь: сорвётся эта звезда с своего места, упадет и угодит прямо в трубу. Пожалуй, греха не оберёшься, горшки поразобьёт! – полушутливо добавил он.
Подходя к дому, Николай навязчиво продолжал нахваливать агенту свою постройку:
– Вот, дорогой товарищ, обратите внимание. Я пристенок завёл к зиме, думаю, его достроить, и тогда мой дом будет выглядывать совсем по-барски.
– А это что за нитка протянута от конька к завалине? – заметил агент, пристально вглядываясь в Николаеву постройку.
– Какой ты зоркий! – удивился Николай, – это часовая стрелка и громоотвод, – поспешил объяснить о назначении этой нитки. – Нитку-то я у бабы спер, целую мотушку, и спутал, за что и получил от нее взбучку, а она мне крайне спонадобилась вместо часов. Я по ней время определяю. Только вот в пасмурный день плоховато, в солнечный-то тень от нитки видна. Когда солнышка нет плохо, а вообще-то тень от нитки время показывает точно. Если она на раме середнего окошка, то знай, полдни. Если я в определении времени ошибусь, так это каких-нибудь минут на пятнадцать. А обще-то солнечных часов точнее нет, по ним ко мне Иван Васильевич Трынков свои ходики сверять приходит.
– А вот сейчас проверим! – сказал агент, вынув свои карманные часы и щелкнув запором.
– Эх, ты случайно не променяешь свои часы на мои? – спохватившись и вспомнив о своих карманных часах, предложил агенту Николай. – У меня хорошие, знаменитой марки «Павел Бюре», только слегка поломаны. Отдавал я их в починку тут одному нашему спецу, а он вместо того, чтобы починить, от них колесико потерял, за что баба моя меня с вольного свету чуть не свела. А ты бы в городе-то их починил, там ведь часовые мастерские, наверное, есть.
– Нет, променивать я свои ходячие часы на твоего «Павла» не стану, – твёрдо и с некоторой иронией сказал агент.
– Ну, ладно, теперь давайте о деле толковать, – вот вы осмотрели мое хозяйство. Так во сколько, думаете, можно застраховать? Давай катанем в тыщу, – воодушевленно, с азартом произнёс Николай.
– Что ты! Куда заломил, – удивленно осадил его агент, – самое большое, я могу застраховать твою постройку в двести рублей, и то против инструкции.
– Так ведь я добровольно страхую! – простодушно заявил Николай.
– Во сколько моя душа желает, во столько и застрахую!
– Нет, батенька, мало ли что ты захотел, на все предел есть, к тому же инструкция. Притом ты сразу в купцы хочешь попасть, застрахуешь, к примеру, в пятьсот рублей, возьмёшь, да ночком сам же и подпалишь, страховку получишь, вот тебе и купец с денежками-то.
– Да разве я этого позволю! – обиженно возразил Николай. – Я односельчанам не злодей и на шее крест имею! Ведь если, помилуй бог, мой дом загорится, то всему селу не устоять, изба моя построена из казенного леса, бревна одна смоль – сам строил. Да еще, к примеру, если во время пожара ветерок будет потягивать на село, тогда совсем беда, беги из села в поле, чтоб самому живьем не сгореть, – взахлеб расхваливал Николай свою постройку.
– Так-то оно так, – деловито прервал его агент, только общий-то вид твоего строения не внушает большого впечатления. Крайняя оценка, на которую я соглашусь, это сто пятьдесят рублей.
Но расхвалившийся Николай не уступал и настоял в оценке в двести рублей.
– Страховой лист писать, пошли в совет, – агент во внутренность Николаевой избы пойти не пожелал, побрезговал. А когда Николай вернулся из совета домой, жена его, осведомляясь, спросила:
– Эт ты с кем целый уповод под окошком-то разговаривал? Я все изнутри избы наблюдала.
– Это мы с штраховым агентом нашу постройку осматривали, заштраховал я, вот и бумага с печатью.
– Чай, во сколько оценили избу с двором? – поинтересовалась Ефросинья.
– На двести рублей, он сулил сто пятьдесят, а я отторговал на двести.
– Только бы не сгореть, не надо никакой штраховки, – размышленно добавила она.
– Дура! Сгорим – двести рублей получим, а это деньги! На них построится можно и магазин с торговлей открыть можно, только бы людям не досадить вовремя пожару от нашей избы, пылу много будет.
Вечером в этот день Николай раненько залёг в постель, осенённый мыслью о том, что в случае пожара он огребет немалую сумму денег и что на эти деньги он построит дом на каменном фундаменте, откроет торговлю. Его скоро заварило, и он, захрапев, погрузился в богатырский сон.
Спит Николай и во сне видит себя красным купцом-лавочником. Будто бы идет он по улице села, ему все кланяются, шапки снимают, останавливают для делового разговора. Как после этот сон Николай рассказывал своей жене, будто идёт он по Главной улице и, перехватив его путь, Осип Батманов спрашивает:
– Николай Сергеич! У тебя в лавке-то есть коробочные ботинки? Сына женим, Венчаться-то ему пеньжака у Савельевых выпросим, а обувь-то купить решили.
– Есть, есть, – степенно отвечаю я Осипу, – приходи, подберём. Я вчера только из Арзамаса, от купца Подсоснова сто коробок хромовой обуви привёз, всю молодежь села обую. Иду будто дальше, перегораживает мне дорогу Анна Крестьянинова, остановила и спрашивает:
– Николай Сергеич?! У тебя в лавке нет ли сатину синего, мужику на рубаху? – я остановился и с некоторой обидой отвечаю ей, – во-первых, у меня не лавка, а магазин о двух отделах. Бакалеей заведует жена Ефросинья Семеновна, а красным товаром торгую я сам, так что у меня в магазине от всякого товару и мануфактуры полки ломятся.
– А из штанного-порточного, что есть у тебя? – допытывается она.
– Есть, есть, – деловито отвечаю ей я, – всякой ткани большой выбор: сатин, молескин, рубчик, коленкор, сатин-река, канифас, фланель, бумазей, даже кармазинное сукно имеется, чего тебе еще надобно? – перечисляю я этой ей все, а она своими пронырливыми глазами меня с ног до головы обводит, мне помлилось, что она сглазить меня хочет, а она и говорит мне:
– Николай Сергеич, вот гляжу я на тебя и удивляюсь, ты у нас в селе почти самый уважаемый человек, как ни говори, купец первой гильдии села.
– Да-да, отвечаю я ей, нас в селе-то двое таких купцов, Васюнин, да я.
– А вот вид-то у тебя не совсем приличный, – будто б продолжает она.
– А что? – удивленно спросил я.
– Картуз на голове у тебя вроде бы хороший, рубаха тоже ничего, из красного сатину, и жилетка честь-честью, штаны плисовые, а на ногах-то почему-то вместо сапогов лапти. Неужели у тебя на сапоги средствов не хватит? – укоризненно подковырнула она меня. Взглянул я на свои ноги, так и обомлел, словно меня варом всего обожгло. И в самом деле, на ногах-то у меня действительно лапти, словно обувал сапоги в гармошку, а очутились лапти. Чую, как от стыдобища весь я краснею, как рак. Я и давай шутливо оправдываться перед Анной и говорю ей:
– Я всегда в дальнюю дорогу в лапти обуваюсь по примеру Арзамасского богача Курочкина Ивана Сергеича. Он, как идти в дальний путь, в лапти всегда обувается и айда. В них в дороге идётся легко и мягко. Вот и я перенял от него эту манеру. А ходил во Вторусское к масленнику Маслову о доставке мне в магазин конопляного масла. Договорился так, что будь добра, скажи приближенным бабам, чтобы они за маслом ко мне в магазин шли. А из Нижнего Новгорода поджидаю полвагона рыбы: белуга, севрюга, осетрина, сазан, судак. Плохих сортов я не заказал, и белой муки сорта «вторая Голубая» в мешочках-пудовичках по двадцать рублей. Окончив разговор с Анной, я чуть ни бегом домой прыснул из-за боязни, как бы еще кто не увидал меня в лаптях-то – позору не оберёшься! Прибежал домой, скорее переобулся и поспешил в магазин. Не успел зайти за прилавок, а Осип уж тут как тут. Гляжу, а он, обтирая ноги об скобелку у входа, пристально таращит глаза на вывеску, а на вывеске, как известно, написано: «Торговля Николая Сергеевича Ершова и К». Осип заинтересованно спрашивает меня:
– Это с кем ты, Николай Сергеич, в компании-то?
– Как с кем? С женой! Мы разве с ней не в одной компании живем и действуем, – самодовольно будто бы рассмеялся я.
– Хоть и на торной дороге ты магазин поставил, идя и едя на станцию или в Чернуху, тебя не обойдёшь и не объедешь, а все же далековато от сельской серёдки-то к тебе за покупками ходить, – с критикой, но деловито заметил Осип.
– Я, конечно, сам сплоховал. Надо бы магазин-то построить в центре села – на Моторском перекрестке, там, где проживает Герасим Иваныч Дунаев. Его бы надо оттеснить с места-то, а то растопырился во весь перекрёсток с его копеечной торговлей семечками, орехами, калачами, пряниками и конфетками, а я с сотельным оборотом почти на околице, в поле вынужден торговать, – высказал свою досаду на Дунаева Николай. – Хотя все равно, оборот у меня и здесь громадный, копейка на копейку лезет. Недаром, вон, погляди, у порога для счастья я подковы приколотил. Осип потёр ноги о подковы (по традиции, чтоб подкова не ржавела).
– Ну, подай-ка мне коробочные-то, – попросил Осип.
– А какова размеру?
– Сорок первого! – ответил Осип.
– Вот, пожалуйста! – достав с полки коробку и положив ее перед Осипом на прилавок. Он раскрыл коробку-то, да так и ахнул. А я, как увидел, что в коробке-то вместо ботинок лежат пара лаптей, так и обмер. Чую, как на голове у меня волосами картуз поднимается. Думаю, значит, вся партия такова! Открыл другую коробку, и точно! Так и есть! В ней тоже лапти. Ну, думаю, пропал, обанкротился! Выходит, меня нахально надули. А Осип уперся в меня глазами, да с таким язвительным укором и начал меня стыдить:
– Так это что же! Николай Сергеич, вместо ботинок, ты лаптями меня хочешь наградить? Я, говорит, лапти-то и сам сплету не хуже этих, да и лапти-то были бы как лапти, а то сплетены на мордовский фасон.
– Я с досады сунулся в бакалейный отдел, смотрю, а на гвоздях вместо колбасы висят кожаные хомутины. Тут уж я совсем опупел. Ошалело схватил себя за волосы и в беспамятстве деру их. Гляжу, а Осип на меня так разгневался и хочет меня чем-то ошарашить, только под руками у него ничего не оказалось. Он с досады весь напрынился, да ка-ак кашлянет на меня, всего обдав меня чем-то горячим вроде сладкой каши-размазни. Тут я и проснулся.
– Эх ты, дуралей, дуралей. Это вовсе не Осип кашлянул, а я, – вся трясясь от смеха, простодушно призналась Николаю жена Ефросинья. – Эх ты, купец Иголкин, лучше бы лапти новыми лыками мне подковырял, а то все размочалились! С ног сваливаются.
– Я бы подковырял, да колодка куда-то запропастилась, и кочедык никак не найду. Видать, по людям ходит или кто-нибудь уже скормолил его, – в полудремоте оправдывался перед женой Николай, а сам натужно старался припомнить отдельные отрывки своего сладкого сновидения.
Рождество 1925 г. Володька и копейка
Наступил второй по величине христианский праздник Рождество Христово. В два часа утра ударили к заутрене. В набожной семье Савельевых к этому времени были уже почти все на ногах. Всех прежде с постели вскочил Санька. Он зажёг лампадку, поспешно оделся и убежал в церковь. Вскоре к заутрене ушли и остальные: Василий, Любовь Михайловна, Минька и Манька. Дома остались только малыши Васька и Володька под надзором бабушки Евлиньи. Ванька ночь под Рождество ночевал у дядя Феди на Моторе, чтоб к заутрене было идти поближе, там же ночевал Васька Дидов, с которым Ванька договорился после заутрени бегать по родным и славить.
К началу заутрени церковь была почти полна народом, изредка слышалось простуженное покашливание: частое и резвое на бабьей стороне и редкое грубоватое на мужском. Вскоре внезапно и громогласно правый клирос под руководством регента Романа Додонова грянул «С нами Бог!». Потом стали петь и на левом под водительством начетника в богослужении Степана Тарасова в поддержке Андрея Касаткина, Василия Савельева и Шувала, голос у которого настоящий баритон.
Василий Савельев, следуя незаурядной религиозности, в церкви в праздники стоял в хору левого клироса. Пел своим невзрачным голосом, козлетоном прилаживаясь к остальным певчим. С собой на клирос он ставил и своих сыновей Миньку, Саньку и Ваньку, приучал их к божественности, не допуская того, чтобы кто-то, ленясь, пролежался бы дома во время богослужения в церкви. Недаром под влиянием набожных отца и матери Минька, Санька, а впоследствии и Ванька, Васька с Володькой увлеклись богослужением. Они не пропускали службы в церкви по воскресеньям и двунадесятым праздникам, без принуждения вставали вместе с отцом на клирос, своими альтовыми голосами подтягивали старшим, познавательно вникали в каноны богослужения. Санька иногда за заутренями читал шестопсалмие, за что имел похвалу от прихожан, особенно от старух. По Пасхам Минька с Санькой ходили с молебном в качестве богоносцев, им приходилось по этому поводу бывать в Ломовке и Вержиках, когда там не было еще построено церквей. Они были причислены к мотовиловскому приходу.
Впоследствии Санька так увлёкся богослужениями, что в большие праздники без побудки вставал в два часа ночи, зажигал перед образами лампаду и спешил в церковь, где он вместе с Борисом Скородумовым становился послушником, облачаясь в стихари. Они сопровождали и прислуживали священству во время торжественного выхода на литию, за заутренней сопровождали священство при выходах из алтаря, со свечами в руках присутствовали во время чтения Евангелия, а также во время посещения архиерея нашей церкви.
Впоследствии Ванька, Васька и Володька последовали этому примеру старшего брата. Под благозвучие богослужения
Ванька с Васькой Дидовым, стоя на клиросе поодаль, забылись – вполголоса про себя репетируя «Славления Христа», они поправляли друг друга, шумели, Ванькин отец, заметя это, зашипел на них:
– Что вы тут шумите! – и, поддернув Ваньку к себе, назидательно проговорил ему:
– А ты хоть раз помолись, покланяйся, что стоишь, как аршин проглотил!
Долго шла заутреня, но все же подошла к концу. По окончании весь народ пришёл в движение. Бабы, накидывая себе на головы полушалки, тупо шумели кистями шалей. Народ, топая ногами, шумно задвигался к выходу, ребятишки, которым предстояло обежать село со славлением, нетерпеливо хлынули к двери:
– А вы не напирайте! Выходите степенно! – упрошающе обратился к народу церковный староста Михаил Додонов.
По-детски торопко обежав село, посетив почти всех родных, торопливо перебивая друг друга в славословии Христа, Ванька с Васькой с звенящими в кармане деньгами возвратились по домам. Похвалившись матери, что наславил почти полкармана медяков и, прославив Христа дома, Ванька принялся считать деньги, усевшись у стола. Меж тем, чужие ребятишки целыми ватагами шумно вбегали в избу Савельевых и впопыхах наперегонки славили, получив от хозяина деньги, торопливо и топотно выбегали на улицу.
Своих ребятишек Василий за славления всех наделил деньгами, даже маленькому трехлетнему Володьке, который еще не умел славить и беззаботно валявшемуся на постели на полу, он дал медную копейку. Володька, лежа вверх лицом, стал забавляться и играть монеткой, а потом надумал положить ее себе в рот. Переваливая во рту языком копейку и стуча ею о зубы, Володька увлёкся этой забавой до того, что она внезапно и мгновенно скользнула ему к горлу. Он стал давиться, заквакал. Манька, подскочив к Володьке первой, испуганно затараторила: «Выплюнь! Выплюнь!»
– А ты скорее поботай ему по спине, – выкрикнул не в шутку встревоженный отец. Манька, трепыхая косичками с вплетёнными в них алой ленточкой, торопко принялась тормошить и шлепать по спине Володьку. Катая его по постели и, не переставая колотить ему по спине, продолжала выкрикивать: «Выплюнь! Выплюнь!» Но, видимо, уже было поздно. Копейка прошла через глотку, ушла в пищевод и там застряла.
Взволнованно всполошилась вся семья. Все вскочили на ноги, заслышав тревожную тупотню в верхней. Выронив ухват из рук, с испуганным лицом торопливо по лестнице вбежала в верхнюю избу мать. Поняв в чем дело, всплеснув руками, она с ужасом припала к Володьке и голосисто взвыла:
– Ненаглядный ты мой сынинька! Портрет ты мой написанный! Чадо возлюбленное! Мое сокровище!
– Постой орать-то! – злобно обрушился на нее Василий, слегка общупывая Володькино горло:
– Надо делом ему помочь, а не кричать бес толку.
Мать несколько приутихла.
– Ах ты, батюшки мои светы! Ах ты, Господи! Беда-чиста! – слышались приглушённые вздохи бабушки Евлиньи. Не смея подойти поближе к побледневшему и дрожащему от испуга Володьке:
– Вот оказия-то! Царица небесная матушка! – горестно продолжала она шептать про себя, опасливо глядя со стороны и хлюпко сморкаясь в полу овчинной шубы. Перепуганная случившимся, вся семья в тревожном выжидании следила за состоянием Володьки. От предчувствия чего-то страшного все обеспокоенно млели в неизвестности. Меж тем, Володька уже стоял на ногах, около него горестно и скорбно металась мать, стараясь чем бы помочь, но не в силах предотвратить случившееся. Сила материнского сердца выражается в неописуемой жалости к своему детищу, в невыстошном вопле души, готовая смазливо разреветься навзрыд,
– Уж не божье ли наказание, в такой-то праздник такая скорбь и печаль, – вполголоса едва выговаривала она и с досадой и укором к Василию:
– Зачем дал ему копейку-то? Не надо было давать-то! – стараясь не встречаться с его напыженным взглядом, упрекнула она его. Молчаливо и по-своему переживая горе, Василий, разгневанно вспыхнув, прикрикнул на жену:
– Перестань хныкать-то, тоску только нагоняешь! И так горя немало! Ты думаешь, мне легко! – продолжая суетно поглаживать Володькино горло и стараясь, чтоб копейка из пищевода прошла в желудок.
– Где она у тебя? – спросил он с испугу обезмолвившего Володьку.
– Вот тут! – едва слышно проговорил Володька, показывая себе на грудь.
– А дыхать-то тебе больно, ай нет? – допытывался отец.
– Нет! – ответил Володька, крутя своей кудрявой головой. После этого вся семья облегченно вздохнула, с искоркой надежды на благополучный исход встрепенулась мать.
Пружинисто выпрямившись, Василий на мгновение остолбенел, одиночно раздумывая – решал, что делать. Неудержимо и озабоченно он стал ходить по избе. Хотя он и обладал твердостью характера и крепостью духа, но не мог переносить, когда в семье он видел слезы. Тоскливо-прискорбные вздохи действовали на него сильнее любой опасности.
– Раздумывать, тужить и реветь тут нечего, чем свет, надо ехать в больницу, – твёрдо высказался он.
– А ты сейчас запрягай, утра ждать нечего! – хрипло простонала Любовь Михайловна.
– Нет уж, Вась, ты сейчас же гони в Чернуху, – поддакнула и бабушка.
Хлопотливо засуетясь, Василий оделся, сам отыскав варежки в печурке, вышел запрягать. Укутанного в тулуп Володьку усадили в санки. Застоявшийся в хлеву Серый, запряжённый в санки, резво покатил Василия с Володькой в Чернуху.
В ожидании, когда возвернутся из больницы, семья в горестном, молчаливом настроении терпеливо выжидала. Каждый в уме держал мысль «как там, в больнице, помогут врачи или нет?». Мать дотапливала печь, горестно вздыхая, тихо переговаривалась: «Беда-то, видно, всегда за плечами ходит, вот и скорбей душой». «Надо уповать на Господа, возможно, все пройдёт!» – вторила ей бабушка Евлинья, участливо соболезнуя снохе.
Из Чернухи вернулись часа через два. Въехав во двор, где поджидала вся семья, по лицу Василия мать определила, что не так уж все страшно. Она поспешно спросила:
– Ну как?
– Да ничего! Врачи особенно не напугали! – полуулыбаясь, сказал он. Закутанного Володьку Минька втащил в избу, все наперебой стали расспрашивать Володьку: «Ну как?»
Володька от боли, которую ему, видимо, придали в больнице, нацарапав в пищеводе, молчал и еле заметно улыбался.
Распрёгши и пустив в хлев Серого, в избу вошёл и отец.
– Что там с ним сделали? – нетерпеливо выжидая, когда разденется Василий, спросила она.
– Врач какой-то резинкой просовывал ему в рот, наверное, протолкнул копейку в желудок. Он сказал особенно не пугаться, копейка сама выйдет с надворным.
Семья повеселела, особенно отлегло от сердца у матери. Но праздник прошёл в горестном унынии, без обычного веселения. За каких-то полдня по селу разнеслось: «У Савельевых Володька копейкой подавился!» Для сочувствия в горе к Савельевым на празднике приходили многие родные, особенно много баб. Они, участливо и горестно хмакая, вздыхали, стараясь как-то успокоить Любовь Михайловну.
– Да, вот как с детями-то! Дети радость, дети и горе! – сочувственно высказалась Анна.
– А каково матери-то, подумать только! Материно-то сердце ко всему чутко и к любому своему детищу жалливо!
– Только бы уродов не было и не пришлось бы с ними маяться. Я зато, когда ребенка рожу, то в первую очередь осведомляюсь у повитухи, не урод ли, и сама просчитываю пальцы на руках и ножках, осматриваю каждого, все ли в целости, – высказалась о своих детях перед бабами Любовь Михайловна.
Бабы с любопытством подходили к постели, где лежал натруженный Володька, спрашивали «Как дела?» и с пожеланиями «Выздоравливай!» отходили от кровати, уходили. Володьке старались чего-нибудь дать поесть, но кроме теплого молока он пропустить в рот ничего не мог. На второй день Володька поел мягкой ватрушки, запив также горячим молоком. На двор, на стужу Володьку не выпускали, а у порога ему подставляли специально сделанную для этого лопатку, и после мать рассматривала на лопатке вместе с надворным, не вышла ли копейка. Но она не была обнаружена. Прошло время с неделю, Володька совсем оправился, стал все есть, и интересующимся о копейке бабам Любовь Михайловна отвечала: «С надворным копейка-то вышла!»
