Иван Созонтович Лукаш
Коммуна
Густав Марото, чахоточный, с заплеванным скомканным платком, так же отвратителен, как все глашатаи Коммуны.
Как они все, он поражает удивительным обилием волос. Пряди, гривы, копны волос в беспорядке откинуты у него назад, как у Карла Маркса.
А своей тонкой бородкой, лицом, с впалыми щеками, лихорадочным взглядом, печально приподнятыми бровями он несомненно хочет походить на кого-то.
Карл Маркс, несомненно, подражал библейскому пророку. А этот ничтожный «вычеркиватель» Бога, тщедушный кощунник, несомненно, уворовывал лик Христа.
В 1871 году, как и теперь, коммунисты изображали мучеников за человечество, защитников справедливости, мира, поборников за униженных и оскорбленных. Они уворовывали лик Утешителя и Освободителя от нищеты, от греха, от самой смерти, чтобы затоптать Его, обмануть, заменить Его собою.
С Коммуной как бы началась остановка, перерыв во времени, в движении живого духа человеческого. И то, что было в Коммуне 1871 года, с той же пошлой мерзостью повторяла Коммуна только что сброшенных в Мадриде, повторяет, не меняя звука, Коммуна в Москве.
Бездыханность, остановка движения духа, удушение живого, крайнее, предельное опошление человеческой жизни и смерти, бесконечная и беспощадная пошлость злодеяния над человеком – это и есть Коммуна.
И злодеяния Коммуны 1871 года совершенно те же, что злодеяния Коммуны в Мадриде или Коммуны в Москве: все это – одно.
В Париже, разумеется, прежде всего стали сгонять в тюрьмы, по ночам, ударами прикладов в спину, священников, стариков-кюре, с ревматическими ногами, в черных чулках с дырочками, бормочущих над своими требниками и называющих своих тюремщиков «дети мои», и этих монахинь, серых от страха и недоумения.
