– Притвиц, Притвиц, – задыхаясь от жара и пота, зовет король. Его треуголку пробило пулей.
– Притвиц, я погибаю.
– Нет, вы не погибните, ваше величество, шпоры! Назад!
Вечернее солнце повеяло последним приливом. Анфилада зари торжественным пожарищем раскинулась по небу. Тогда-то услышал Арефьев за собою дружный гул ног.
Точно с червонного неба скорым мартом шли рослые солдаты: в генеральную атаку на пруссаков двинуты ободренные полки. Румяно блещут медные наличники касок, подобные медным кокошникам.
Арефьева смело в тесное горячее движение.
– Российские, наши, – смеялся он на бегу.
Над пылающими медными шапками вздувает и бьет горбом прорванный шелк российского знамени, чертами струями текут по желтому шелку шитые буквы:
– За имя Иисуса Христа и христианство…
Арефьева в спину, под бок, толкают локти, приклады, ему быстро и горячо дышат в затылок.
По мягкому полю, изрытому копытами, свежевспаханному проскакавшей конницей, идут в атаку румяные солдаты, гремят румяные барабаны, скачут румяные лошади, офицеры придерживают от ветра румяные треуголки.
Граф Фермер, без шляпы, с рассеченным лбом, где звездой запеклась кровь, подскакал, широко дыша, к фельдмаршалу. Осадил коня, заговорил шумно, непонятно, махая лосиной перчаткой, уже перетертой на поводу, и потемневшей от пота. Рыжий конь графа налег обмыленной грудью на шею фельдмаршальского коня.
– Братцы вы мои, оржаные солдатушки, сбили мы гордыню Фредерика короля, – вскрикнул фельдмаршал, тут же заплакал, высморкался в красный обшлаг, скомандовал:
– Вперед, за дом императрицы, за веру и верность…
Сержант Арефьев запутался в колючем кустарнике, упал в теплую лужу.
Гул атаки уже откатился, когда Арефьев выбрался из кустарника. Потемнело небо, дунул в лицо остужающий ветер.
Проваливась в ямы от конских копыт, сержант побежал на огни, маячащие в поле.
У костров сидели на корточках калмыки в лисьих шапках. Калмыки молча ели, макая пальцы в огромный, замшавелый от копоти котел.
– А не видал ли который батарей бомбардерских? – позвал Арефьев. Калмыки молча помакали пальцы и вдруг все разом захлопали ресницами, пушистыми от сажи, и заговорили пискливыми голосами:
– Не знам, бачка, не знам. Ступай туды, а ступай.
И засовали в воздух свои маленькие и плоские, как медные дощечки, руки.
Арефьева застала в поле и зябкая луна.
Высокой тенью бродил у болотца конь. Чихая, искал ли потерянного седока, щипал ли траву. Ночной ветер нес его черную гриву крылом.
Далеко и глухо еще кипела баталия.
Конь ужасно оскалился, когда подошел Арефьев, шарахнулся в сторону.
"Иванушка, сердешный, поди також полег, – подумал Арефьев, шагая через мертвеца, – пропал, не найтить… Пресвятая Богородица, помилуй мя".
Он подхватил под локоть орленую каску и пустился бегом. Хлопали по ветру фалды красного кафтана. В росистом дыму побежала за ним луна.
Канониры варили кашу в котлах, когда бомбардиренко Арефьев посунулся к самому огню и страшно повел глазами:
– Братцы вы мои, родимцы, наконец-то сыскал… А не видал ли кто, братцы, солдатскаго мово дядьку, Белобородова… – И не успели канониры ответить, Арефьев привизгнул:
– Каюсь, родимцы, в баталии я дядьку свово потерял.
Но тут с пушки сипло рассмеялся сам дядька Белобородов. Он лежал накрытый плащом и думал о дворянском сыне Арефьеве, ему препорученном, им, непотребным солдатом, прости Господи, в баталии потерянном, а выходит Степушка сам тут под пушкой сидит да о нем же голосит.
– А и вовсе не потерян твой дядька, – вспрянул Белобородов.
– Дядька! – визгнул московский дворянчик, припал к груди старого солдата и зарыдал полно и радостно, в голос.
– Эв, эва, – ворчал Белобородое, – стыдись… Чай не девка московская, а бомбардерской славной роты сержант. Стой, слышь, никак полки вскричали, стало быть, фельдмаршал едет по фронту.
От котлов, от огней, из ям, где свалены раненые, от пушечных запряжек, где сбиты в кучу кони, потрясая орлеными гранадерками, подымались российские войска, встречая фельдмаршала.