Иван Созонтович Лукаш
Август, двенадцатого
Его величество быстро оглянулся, ухватясь рукою за заднюю луку седла, крикнул что-то гортанно и весело, поднял над головой черную треуголку. На тулье засквозили дырки от пуль. Зной горячо дунул по его голове. Осипший вопль тысячи грудей подхватил команду короля…
Скатываясь в овраги, заклепывая пушки, выхлестывая глаза в колючем кустарнике, бегут от пруссаков светло-зеленые толпы русских. Прыгают через лафеты, шарахаются на шатры, разносят артиллерийские понтонные фуры, шесты полковых значков, коновязи.
Арефьев, глотая пот и пыль, едва волочит Белобородова. Сержант костляв и тяжел.
– Братцы, православные, помогите товарища доволочь, не покиньте, родимые, – звонко, по-бабьи, причитает Арефьев, ничего не видя.
– Экий паря-визгляк, – наклонился к нему московский гренадер. – Увесь фрунт порешен, а ты… Эй, Аким Блохин, скидавай ружья бонбардера волочь… Ребята, строй фрунт: чего распужались…
Гренадеры свалили сержанта на ружья. Арефьев побежал было за ними, но кучка мальчишек-барабанщиков в пестрых красных куртках с желтыми наплечниками понесла его к соснам. Лица у барабанщиков были бледны, без кровинки, мальчишки прижимались друг к другу и ревели в голос.
На проталине, за соснами, Арефьев увидел ряды конских задов, крутых, с перекрученными в узел хвостами.
Там строилась конница. По людям и лошадям дрожью ходило чаяние атаки.
На тяжелом рыжем коне, сочащим рдяными ноздрями, вдоль драгунских и кирасирских полков, медленно ехал генерал-аншеф граф Фермор.
Он был в голубом кафтане с голубой шелковой лентой через грудь. С трудом натягивал он на руку огромную лосиную перчатку с раструбом. Его черная шляпа с пышным галуном низко сидела на бледном лице, подстегнутая под подбородок ремнями.
Литаврщики, скуластые меднолицые киргизы, тряхнули шестами с изогнутыми, как на китайских пагодах, серебряными ветками. Брызнул дружный звон.
Генерал-аншеф пригнулся к парчовому седлу и потянул из чушки пистоль. Перелилась радугой перламутровая насечка.
Граф окинул лица драгун в пудреных буклях и в черных треуголках: от веяния теней и солнца, от белых сквозящих буклей, от черных полосок ремней вдоль щек, все лица были нежны и красивы.
Кобылы в рядах дергались дрожью, когда подступал к ним горячий, слегка дымящийся, конь генерал-аншефа. И втягивали, усыхая, расширенные ноздри лошадей и людей запах крови, гари, порохового дыма.
– Слюшай команда, – набрал воздуха граф, весело крикнул: Палаши вон, а-а-арш.
Сильно блеснула одна мгновенная длинная молния, небо погасло в вихре темной шли, в ожигающих колыханиях.
Арефьев обхватил руками сосну, на него навалился мальчишка-барабанщик.
Склоня дрожащие жерди пик, пронеслись бородатые казаки в огромных шапках с воплем тонким и длительным:
– Г-и-и-и…
Мгновенно смело белое облако легких цесарцев. Близко Арефьева, на казацкой лошади, пролетел без шапки, без стремян, высоко поджавши тощие ноги, молодой премьер-майор Суворов. Солнце, накаленное, ослепительное, било сильными снопами в глаза пруссаков.
Сверканьем амуниции, потоками молний ринулась российская конница. Точно полчища архангелов в сияющих бронях обрушились с багрового солнечного щита.
Желтых гусар Зейдлица, белых гусар Путкамера отдунул вихрь московских коней. Кони смяли пехоту, сшиблись в груду. Кони лягались, припадали на корячки, скользили по мягким телам, с храпом, яростно трепеща ноздрями, впивали долгие зубы в наморщенные зады, в шеи, в тавро, в пыльные чёлки чужих коней.
Солнце, цепляясь золотым турецким куполом за черные верхушки сосен, дико вертелось в темных столбах пыли, когда потекла багряная пылающая река калмыков.
В красных сукнах, полунагие, в островерхих лисьих шапках, калмыки летели без гика и вопля, в молчании, с неподвижными медными лицами: Салтыков бросил в огонь свою последнюю конницу…
Хлынула багряная река, разлилась и затопила желтые и черные островки гусар Зейдлица, гусар Путкамера, гвардию, пушки, пехоту.
Серый конь Фридриха с боками, изодранными в кровь, носится, заложивши уши.
