Иван Крылов
Басни. Стихотворения
* * *
Басни его и были изъяснением истины в коротких словах. Их основные темы сводятся к следующему.
Неизменность человеческой природы, почти абсолютная: «В ком есть и совесть, и закон, // Тот не украдет, не обманет, // В какой бы нужде ни был он; // А вору дай хоть миллион – // Он воровать не перестанет» («Крестьянин и Лисица»)[17]; действенность лести: «Уж сколько раз твердили миру, // Что лесть гнусна, вредна; но только всё не впрок, // И в сердце льстец всегда отыщет уголок» («Ворона и Лисица»); действенность хвастовства: «Над хвастунами хоть смеются, // А часто в дележе им доли достаются» («Заяц на ловле»); всевластие силы: «У сильного всегда бессильный виноват: // Тому в Истории мы тьму примеров слышим» («Волк и Ягненок»); ср.: «Коль слабый сильному, хоть движимый добром, // Открыть глаза на правду покусится, // Того и жди, что то же с ним случится, // Что с Комаром» («Комар и Пастух»); тщеславие: «Пример такой на свете не один: // И диво ли, когда жить хочет мещанин, // Как именитый гражданин, // А сошка мелкая, как знатный дворянин» («Лягушка и Вол»). Ср. в послании к А. И. Клушину: «Теперь ученый весь народ // Мои лишь множит только скуки. // Платон, Сенека, Эпиктет, // Все их ученые соборы, // Все их угрюмы заговоры, // Чтоб в школу превратить весь свет, // <. > //Все это только шум пустой. // Пусть верит им народ простой, // А я, мой друг, держусь той веры, // Что это лишь одни химеры. // Не так легко поправить мир! // Скорей воскреснув новый Кир // Иль Александр, без меры смелый, // Чтоб расширить свои пределы, // Объявят всем звездам войну // И приступом возьмут луну; // Скорее Сен-Жермень восстанет // И целый свет опять обманет; // <…> // Скорей все это здесь случится; // Но свет – останется, поверь, // Таким, каков он есть теперь; // А книги будут всё плодиться».
Стремление к выгоде, привязанность к материальному, безрассудная любовь к деньгам: «Имея общий дом и общую контору, // Какие-то честные торгаши // Наторговали денег гору; // Окончили торги и делят барыши. // Но в дележе когда без спору? // Заводят шум они за деньги, за товар, – // Как вдруг кричат, что в доме их пожар. // “Скорей, скорей спасайте // Товары вы и дом!” // Кричит один из них: “Ступайте, // А счеты после мы сведем!” // “Мне только тысячу мою сперва додайте, – // Шумит другой, – // Я с места не сойду долой”. – // “Мне две не додано, а вот тут счеты ясны”, – // Еще один кричит. “Нет, нет, мы не согласны! // Да как, за что, и почему!” // Забывши, что пожар в дому, // Проказники тут до того шумели, // Что захватило их в дыму, // И все они со всем добром своим сгорели» («Раздел»).
Неразумная погоня за счастьем: «Так часто человек в расчетах слеп и глуп. // За счастьем, кажется, ты по пятам несешься: // А как на деле с ним сочтешься – // Попался, как ворона в суп!» («Ворона и Курица»); ср.: «О вы, которые объехать свет вокруг // Желанием горите! // Вы эту басеньку прочтите, // И в дальний путь такой пускайтеся не вдруг. // Что б ни сулило вам воображенье ваше; // Но, верьте, той земли не сыщете вы краше, // Где ваша милая, иль где живет ваш друг» («Два Голубя»).
Комическая нерезультативность жизненной активности: «Посмотришь на дельца иного: // Хлопочет, мечется, ему дивятся все: // Он, кажется, из кожи рвется, // Да только всё вперед не подается, // Как Белка в колесе» («Белка»).
Предательство как средство достижения счастья: «Не льстись предательством ты счастие сыскать! // У самых тех всегда в глазах предатель низок, // Кто при нужде его не ставит в грех ласкать; // И первый завсегда к беде предатель близок» («Мальчик и Червяк»).
Пустая похвальба: «Примолвить к речи здесь годится, // Но ничьего не трогая лица: // Что делом, не сведя конца, Не надобно хвалиться» («Синица»); ожидание сложности там, где ее нет: «Случается нередко нам // И труд и мудрость видеть там, // Где стоит только догадаться, // За дело просто взяться» («Ларчик»).
Высокое положение глупца не сделает его умным: «Мне хочется, невеждам не во гнев, // Весьма старинное напомнить мненье: // Что если голова пуста, // То голове ума не придадут места» («Парнас»); ср.: «Я слышал – правда ль? – будто встарь // Судей таких видали, // Которые весьма умны бывали, // Пока у них был умный секретарь» («Оракул»); ср. еще: «В породе и в чинах высокость хороша; // Но что в ней прибыли, когда низка душа?» («Осел»); ср.: «Кто знатен и силен, // Да не умен, // Так худо, ежели и с добрым сердцем он» («Слон на воеводстве»).
Особая разновидность глупости – склонность заниматься не своим делом: «Беда, коль пироги начнет печи сапожник, // А сапоги тачать пирожник, // И дело не пойдет на лад» («Щука и Кот»); ср.: «Как в людях многие имеют слабость ту же: // Всё кажется в другом ошибкой нам: // А примешься за дело сам, // Так напроказишь вдвое хуже» («Обоз»); ср. еще: «Куда людей на свете много есть, // Которые везде хотят себя при- плесть // И любят хлопотать, где их совсем не просят» («Муха и Дорожные»); «У всякого талант есть свой: // Но часто, на успех прельщаяся чужой, // Хватается за то иной, // В чем он совсем не годен. // А мой совет такой: // Берись за то, к чему ты сроден, // Коль хочешь, чтоб в делах успешный был конец» («Скворец»); см. еще «Квартет», «Голик» и др.
Невежество и дурной нрав как источники хулы: «К несчастью, то ж бывает у людей: // Как ни полезна вещь, – цены не зная ей, // Невежда про нее свой толк всё к худу клонит; // А ежели невежда познатней, // Так он ее еще и гонит» («Мартышка и Очки»); ср.: «Невежи судят точно так: // В чем толку не поймут, то всё у них пустяк» («Петух и Жемчужное зерно»); ср. еще: «Чем нравом кто дурней, // Тем более кричит и ропщет на людей: // Не видит добрых он, куда ни обернется, // А первый сам ни с кем не уживется» («Волк и Кукушка»).
Неспособность оценить высокое: «Когда таланты судишь ты, – // Считать их слабости трудов не трать напрасно; // Но, чувствуя, что в них и сильно, и прекрасно, // Умей различны их постигнуть высоты» («Орел и Куры»); ср.: «Не дай Бог никого сравненьем мне обидеть! // Но как же критика Хавроньей не назвать, // Который, что ни станет разбирать, // Имеет дар одно худое видеть?» («Свинья»).
Ложное просвещение: «Полезно ль просвещенье? // Полезно, слова нет о том. // Но просвещением зовем // Мы часто роскоши прельщенье // И даже нравов развращенье: // Так надобно гораздо разбирать, Как станешь грубости кору с людей сдирать, // Чтоб с ней и добрых свойств у них не растерять, // Чтоб не ослабить дух их, не испортить нравы, // Не разлучить их с простотой // И, давши только блеск пустой, // Бесславья не навлечь им вместо славы» («Червонец»); ср.: «Старайтесь не забыть, отцы, вы басни сей; // Ученьем вредным с юных дней // Нам стоит раз лишь напитаться, // А там во всех твоих поступках и делах, // Каков ни будь ты на словах, // А всё им будешь отзываться» («Бочка»).
Атеизм и богоборчество как источники социальных катастроф: «Плоды неверия ужасны таковы; // И ведайте, народы, вы, // Что мнимых мудрецов кощунства толки смелы, // Чем против Божества вооружают вас, // Погибельный ваш приближают час, // И обратятся все в громовые вам стрелы» («Безбожники»). Самоуверенная готовность судить о целях Провидения: «Но с самой древности, в наш даже век, // Не так ли дерзко человек // О воле судит Провиденья, // В безумной слепоте своей, // Не ведая его ни цели, ни путей?» («Крестьянин и Лошадь»).
Ничем не ограниченная свобода: «Как ни приманчива свобода, // Но для народа // Не меньше гибельна она, // Когда разумная ей мера не дана» («Конь и Всадник»).
Разобщенность: «В делах, которые гораздо поважней, // Нередко от того погибель всем бывает, // Что чем бы общую беду встречать дружней, // Всяк споры затевает // О выгоде своей» («Раздел»); ср.: «Когда в товарищах согласья нет, // На лад их дело не пойдет, // И выйдет из него не дело, только мука» («Лебедь, Щука и Рак»).
Обманчивость дружбы: «С разбором выбирай друзей. // Когда корысть себя личиной дружбы кроет, – // Она тебе лишь яму роет» («Роща и Огонь»); ср.: «Свет полон дружбою такою. // Про нынешних друзей льзя молвить, не греша, // Что в дружбе все они едва ль не одинаки: // Послушать, кажется, одна у них душа, – // А только кинь им кость, так что твои собаки!» («Собачья дружба»); ср. еще: «На свете таково ж: коль в нужду попадешься, // Отведай сунуться к друзьям: // Начнут советовать и вкось тебе, и впрямь: // А чуть о помощи на деле заикнешься, // То лучший друг // И нем и глух» («Крестьянин в беде»); еще: «На языке легка и ласка, и услуга; // Но в нужде лишь узнать прямого можно друга. // Как редки таковы друзья! // И то сказать, как часто видел я, // Что так, как в басне сей был верный Пес оставлен, // Так тот, // Кто из хлопот // Был другом выручен, избавлен, // Его же покидал в беде, // Его же и ругал везде» («Собака, Человек, Кошка и Сокол»).
Эгоизм: «На свете много мы таких людей найдем, // Которым всё, кроме себя, постыло, // И кои думают, лишь мне бы ладно было, // А там весь свет гори огнем» («Лягушка и Юпитер»).
Подозрительность: «В ком сердце так сотворено, // Что дружбы, ни любви не чувствует оно // И ненависть одну ко всем питает, // Тот всякого своим злодеем почитает» («Змея и Овца»).
Самолюбие: «Кто самолюбием чрез меру поражен, // Тот мил себе и в том, чем он другим смешон; // И часто тем ему случается хвалиться, // Чего бы должен он стыдиться» («Апеллес и Осленок»).
Лицемерные чувствительность и смирение: «Как много ручейков текут так смирно, гладко, // И так журчат для сердца сладко, // Лишь только оттого, что мало в них воды!» («Ручей»).
Лицемерное бескорыстие: «Иной при месте так вздыхает, // Как будто рубль последний доживает: // И подлинно, весь город знает, // Что у него ни за собой, // Ни за женой, – // А смотришь, помаленьку, // То домик выстроит, то купит деревеньку. // Теперь, как у него приход с расходом свесть, // Хоть по суду и не докажешь, // Но как не согрешишь, не скажешь: // Что у него пушок на рыльце есть» («Лисица и Сурок»).
Лицемерное сострадание: «Читатель, не дивись! // Кто добр поистине, не распложая слова, // В молчаньи тот добро творит; // А кто про доброту лишь в уши всем жужжит, // Тот часто только добр на счет другого, // Затем, что в этом нет убытка никакого» («Добрая Лисица»); такого рода словоохотливость, впрочем, может быть следствием не расчета, а глупости: «Кто про свои дела кричит всем без умол ку, // В том, верно, мало толку, // Кто дел ов истинно, – тих часто на словах. // Великий человек лишь громок на делах, // И думает свою он крепку думу // Без шуму» («Две Бочки»).
Лицемерие и хитрость: «Почти у всех во всем один расчет: // Кого кто лучше проведет, // И кто кого хитрей обманет» («Купец»).
Социальное лицемерие: «Нередко у людей то ж самое бывает, // Коль мелкий плут // Большому плуту подражает: // Что сходит с рук ворам, за то воришек бьют» («Вороненок»); другой аспект темы: «Так души низкие, будь знатен, силен ты, // Не смеют на тебя поднять они и взгляды; // Но упади лишь с высоты: // От первых жди от них обиды и досады» («Лисица и Осел»).
Круговая порука: «За что же, не боясь греха, // Кукушка хвалит Петуха? // За то, что хвалит он Кукушку» («Кукушка и Петух»).
Лень: «Так дарование без пользы свету вянет, // Слабея всякий день, // Когда им овладеет лень // И оживлять его деятельность не станет» («Пруд и Река»).
Неблагодарность: «Когда у нас беда над головой, // То рады мы тому молиться, // Кто вздумает за нас вступиться; // Но только с плеч беда долой, // То избавителю от нас же часто худо» («Крестьянин и Работник»); ср.: «Видал Федюш на свете я, – // Которым их друзья // Вскарабкаться наверх усердно помогали, // А после уж от них – скорлупки не видали!» («Два Мальчика»).
* * *
Особая тема Крылова – патриотическая и национальная, отразившаяся как в баснях его, так и комедиях, посвященных галломании и русской щегольской культуре, воспринимавшейся Крыловым как свидетельство ущербности русского дворянского воспитания и угрожающий симптом утраты русским обществом национальной идентичности. Обращаясь к этой теме, Крылов не столько обличает, сколько смеется, подводя читателей к выводу о том, что становление личности вне сферы национального, народного невозможно, как невозможны и историческая преемственность, взаимопонимание поколений. «Видишь ли что? барышни мои были воспитаны у их тетки на последний манер. Отец их со службы приехал, наконец, в Москву и захотел взять к себе дочек – чтоб до замужества ими полюбоваться. Ну, правду сказать, утешили же они старика. Лишь вошли к батюшке, то поставили дом вверх дном; всю его родню и старых знакомых отвадили грубостями и насмешками. Барин не знает языков, а они накликали в дом таких нерусей, между которых бедный старик шатался, как около Вавилонской башни, не понимая ни слова, что говорят и чему хохочут. <…> Он запретил им говорить по-французски! <…> Смейся, смейся, а бедные барышни без французского языка, как без хлеба, сохнут; да это мало, немилосердый старик сделал в своем доме закон, чтоб здесь никто, даже и гости, иначе не говорили, как по-русски; а так как он в уезде всех богаче и старе, то и немудрено ему поставить на своем. <…> Это еще не конец. Чтоб и между собой не говорили они иначе, как по-русски, то приставил к ним старую няню Василису, которая должна, ходя за ними по пятам, строго это наблюдать; а если заупрямятся, то докладывать ему. Они было сперва этим пошутили, да как няня Василиса доложила, то увидели, что старик до шуток не охотник; и теперь куда ни пойдут, а няня Василиса с ними; что слово скажут не по-русски, а няня Василиса тут с носом, так что от няни Василисы приходит хоть в петлю» («Урок дочкам»). Финал той же комедии: «Велькаров // А вы, сударыни! я вас научу грубить добрым людям, я выгоню из вас желание сделаться маркизшами! Два года, три года, десять лет останусь здесь, в деревне, пока не бросите вы все вздоры, которыми набила вам голову ваша любезная мадам Григри; пока не отвыкнете восхищаться всем, что только носит не русское имя, пока не научитесь скромности, вежливости и кротости, о которых, видно, мадам Григри вам совсем не толковала, и пока в глупом своем чванстве не перестанете морщиться от русского языка. Няня Василиса! поди, не отходи от них! (Уходит.) // Няня Василиса // (вслед) // Слушаю, государь! // Лукерья // (отходя) // Ah! ma soeur! {Ах! сестра! (фр.)} // Фекла // (отходя) // Ah! quelle lejon! {Ах! какой урок! (фр.)} // Няня Василиса// (отходя за ними) // Матушки барышни, извольте кручиниться по-русски».
Из басенных текстов Крылова, в которых прямо или косвенно затрагивается эта тема, выделяется, как наиболее концептуальная, басня «Обезьяны»: «Когда перенимать с умом, тогда не чудо // И пользу от того сыскать; // А без ума перенимать, // И Боже сохрани, как худо! // Я приведу пример тому из дальних стран, // Кто Обезьян видал, те знают, // Как жадно всё они перенимают. // Так в Африке, где много Обезьян, // Их стая целая сидела // По сучьям, по ветвям на дереве густом // И на ловца украдкою глядела, // Как по траве в сетях катался он кругом. // Подруга каждая тут тихо толк подругу, // И шепчут все друг другу: // “Смотрите-ка на удальца; // Затеям у него так, право, нет конца: // То кувыркнется, // То развернется, // То весь в комок // Он так сберется, // Что не видать ни рук, ни ног. // Уж мы ль на все не мастерицы, // А этого у нас искусства не видать! // Красавицы сестрицы! // Не худо бы нам это перенять. // Он, кажется, себя довольно позабавил; // Авось уйдет, тогда мы тотчас…” Глядь, // Он подлинно ушел и сети им оставил. // “Что ж, – говорят они, – и время нам терять? // Пойдем-ка попытаться!” // Красавицы сошли. Для дорогих гостей // Разостлано внизу премножество сетей. // Ну в них они кувыркаться, кататься, // И кутаться, и завиваться; // Кричат, визжат – веселье хоть куда! // Да вот беда, // Когда пришло из сети выдираться! // Хозяин между тем стерег // И, видя, что пора, идет к гостям с мешками. // Они, чтоб наутек, // Да уж никто распутаться не мог: // И всех их побрали руками». См. еще об иностранных учителях и воспитателях: «Змея к крестьянину пришла проситься в дом, // Не по-пустому жить без дела, // Нет, нянчить у него детей она хотела: // Хлеб слаще нажитый трудом! // “Я знаю, – говорит она, – худую славу, // Которая у вас, людей, // Идет про Змей, // Что все они презлого нраву; // <…> // Что даже собственных детей они съедают. // Все это может быть: но я не такова. // Я сроду никого не только не кусала, // Но так гнушаюсь зла, // Что жало у себя я вырвать бы дала, // <…> // И, словом, я добрей // Всех Змей. // Суди ж, как буду я любить твоих детей!”» («Крестьянин и Змея»). Ср. ту же тему мнимой искренности в антинаполеоновском контексте: «Пустился мой хитрец // В переговоры // И начал так: “Друзья! К чему весь этот шум? // Я, ваш старинный сват и кум, // Пришел мириться к вам, совсем не ради ссоры; // Забудем прошлое, уставим общий лад! // А я не только впредь не трону здешних стад, // Но сам за них с другими грызться рад // И волчьей клятвой утверждаю, // Что я…” – “Послушай-ка, сосед, – // Тут ловчий перервал в ответ, – /// Ты сер, а я, приятель, сед, // И волчью вашу я давно натуру знаю; // А потому обычай мой: /// С волками иначе не делать мировой, // Как снявши шкуру с них долой”. // И тут же выпустил на Волка гончих стаю» («Волк на псарне»).
* * *
Понимая всю ограниченность возможностей воздействия на человека, почти совершенно предавшегося злу, погрязшему в ничтожестве страстей «перевернутого» мира, не знающего христианской этики и не нуждающегося в ней, Крылов не только не произносит последних слов осуждения (в этом случае все его басенное нравоучение либо теряло бы всякий смысл, либо обернулось бы разновидностью крайнего цинизма), не порывает с этим миром, замыкаясь в одиночестве[18], но и напоминает время от времени о возможности правильного выбора. Итак, что же необходимо?
Труд ради общей пользы: «Счастлив, кто на чреде трудится знаменитой: // Ему и то уж силы придает, // Что подвигов его свидетель целый свет. // Но сколь и тот почтен, кто, в низости сокрытый, // За все труды, за весь потерянный покой, // Ни славою, ни почестьми не льстится, // И мыслью оживлен одной: // Что к пользе общей он трудится» («Орел и Пчела»); ср.: «По мне таланты те негодны, // В которых Свету пользы нет, // Хоть иногда им и дивится Свет» («Паук и Пчела»); ср. вариацию на тему гора- цианского utile dulci: «Как хочешь ты трудись; // Но приобресть не льстись // Ни благодарности, ни славы, // Коль нет в твоих трудах ни пользы, ни забавы» («Обезьяна»); показательно, что общественная польза ассоциируется с патриотизмом: «Кто с пользою отечеству трудится, // Тот с ним легко не разлучится; // А кто полезным быть способности лишен, // Чужая сторона тому всегда приятна: // Не бывши гражданин, там мене презрен он, // И никому его там праздность не досадна» («Пчела и Мухи»).
Бескорыстие: «Так, истинная благость // Без всякой мзды добро творит: // Кто добр, тому избытки в тягость, // Коль он их с ближним не делит» («Лань и Дервиш»).
Благоразумие: «Не презирай совета ничьего. // Но прежде рассмотри его» («Орел и Крот»).
Здравый смысл как способ противостояния глупости, опасности, несовершенству мира: «А я скажу: по мне уж лучше пей, // Да дело разумей» («Музыканты»); «Кого нам хвалит враг, в том, верно, проку нет» («Лев и Барс»).
Социальная адекватность: «Когда не хочешь быть смешон, // Держи- ся звания, в котором ты рожден. // Простолюдин со знатью не роднися; // И если карлой сотворен, // То в великаны не тянися, // А помни свой ты чаще рост» («Ворона»).
Способность не замечать зла: «Завистники, на что ни взглянут, // Подымут вечно лай; // А ты себе своей дорогою ступай: // Полают, да отстанут» («Прохожие и Собаки»); ср.: «Таланты истинны за критику не злятся: // Их повредить она не может красоты; // Одни поддельные цветы // Дождя боятся» («Цветы»).
Умение отвергнуть соблазн: «“И деньги есть?” – “Ну, нет, хоть лишних не бывает, // Зато нет лишних и затей”. // “Итак, мой друг, ты быть богаче не желаешь?” – // “Я этого не говорю; // Хоть Бога и за то, что есть, благодарю; // Но сам ты, барин, знаешь, // Что человек, пока живет, // Все хочет более: таков уж здешний свет. // Я чай, ведь и тебе твоих сокровищ мало, // И мне бы быть богатей не мешало”. // “Ты дело говоришь, дружок: // Хоть при богатстве нам есть также неприятства, // Хоть говорят, что бедность не порок, // Но все уж коль терпеть, так лучше от богатства, // Возьми же: вот тебе рублевиков мешок: // Ты мне за правду полюбился. // Поди: дай бог, чтоб ты с моей руки разжился. // Смотри, лишь промотать сих денег не моги // И к нужде их ты береги! // Пять сот рублей тут верным счетом. // Прощай!” Сапожник мой, // Схватя мешок, скорей домой // Не бегом, лётом; // Примчал гостинец под полой; // И той же ночи в подземелье // Зарыл мешок – и с ним свое веселье! // Не только песен нет, куда девался сон // (Узнал бессонницу и он!); // Все подозрительно, и все его тревожит: // Чуть ночью кошка заскребет, // Ему уж кажется, что вор к нему идет: // Похолодеет весь, и ухо он приложит. // Ну, словом, жизнь пошла, хоть кинуться в реку. // Сапожник бился, бился // И, наконец, за ум хватился: // Бежит с мешком к Откупщику // И говорит: “Спасибо на приятстве, //
Вот твой мешок, возьми его назад: // Я до него не знал, как худо спят. // Живи ты при своем богатстве: // А мне, за песни и за сон, // Не надобен ни миллион”» («Откупщик и Сапожник»).
* * *
Нежелание признать современного человека и современное общество погибшими безвозвратно могло опираться только на религию.
О том, во что он верил, свидетельствуют, в частности, обнаруженные после его смерти его подражания псалмам.
Из подражания 71-му псалму: «Подай Царю Твой, Боже, суд, // И правду дай Цареву сыну; // Да к пользе царства примет труд, // Да истину хранит едину – // И кротко, как зарей зефир, // Ко всем странам прольется мир. /// Он не предаст сирот и вдов; // На трон в лице восседши Бога, // Сомкнет уста клеветников, // Спасет и нища и убога. // Как солнце вешнее с высот, // Прольет на всех он луч щедрот. /// Как напоя- ет землю дождь // И проникает мягку волну, // Так сей ко счастью кроткий вождь // Прольет в сердца отраду полну, – // И не затмит его лучей // Вся толща туч, весь мрак ночей».
В подражании 93-му псалму, которое вполне допускает интерпретацию в историософском контексте: «Так, проливая крови реки, // Заграбя мир себе в удел, // Твердят они на грудах тел: // Господь не видит наших дел // И не познает их вовеки. /// Безумец, где твой ум и слух? // Стряхни невежество глубоко; // Скажи, хоть раз взнесясь высоко: // Ужели слеп Создавший око, // И Сотворивший ухо – глух? /// Скажи, оставя мудрость лживу, // Без света ли – Творец светил? // Бессилен ли – Создатель сил? // Безумен ли – Кто ум в нас влил? // И мертв ли давший душу живу? /// Блажен, о Боже, в ком Твой свет: // Он соблюдется цел Тобою, // Тогда как, окруженный мглою, //В изрытый ров своей рукою // Злодей со скрежетом падет».
В этом именно контексте проясняется смысл басенного и всего остального творчества Крылова: утверждение нравственных ценностей возможно там и тогда, где и когда они санкционированы религиозно. И нет сколько-нибудь жестких границ между Крыловым-баснописцем, не устающим, как мы видели, напоминать об обманчивости дружбы, Крыловым, сетующим на пороки современной цивилизации, которая с такой энергией предалась разврату и закоснела в злобе, и Крыловым, подражающим 17-му псалму: «Беги мужей коварных, льстивых: // Беседа их для сердца яд».
