В каком-то капище был деревянный бог, И стал он говорить пророчески ответы И мудрые давать советы. За то, от головы до ног Обвешан и сребром и златом, Стоял в наряде пребогатом, Завален жертвами, мольбами заглушен И фимиамом задушен. В Оракула все верят слепо; Как вдруг, – о чудо, о позор! — Заговорил Оракул вздор: Стал отвечать нескладно и нелепо; И кто к нему зачем ни подойдет, Оракул наш что молвит, то соврет; Ну так, что всякий дивовался, Куда пророческий в нем дар девался! А дело в том, Что идол был пустой и саживались в нем Жрецы вещать мирянам. И так, Пока был умный жрец, кумир не путал врак; А как засел в него дурак, То идол стал болван болваном.
Я слышал – правда ль? – будто встарь Судей таких видали, Которые весьма умны бывали, Пока у них был умный секретарь.
X. Василек
В глуши расцветший Василек Вдруг захирел, завял почти до половины, И, голову склоня на стебелек, Уныло ждал своей кончины; Зефиру между тем он жалобно шептал: «Ах, если бы скорее день настал И солнце красное поля здесь осветило, Быть может, и меня оно бы оживило?» — «Уж как ты прост, мой друг! — Ему сказал, вблизи копаясь, жук. — Неужли солнышку лишь только и заботы, Чтобы смотреть, как ты растешь, И вянешь ты, или цветешь? Поверь, что у него ни время, ни охоты На это нет. Когда бы ты летал, как я, да знал бы свет, То видел бы, что здесь луга, поля и нивы Им только и живут, им только и счастливы. Оно своею теплотой Огромные дубы и кедры согревает И удивительною красотой Цветы душистые богато убирает; Да только те цветы Совсем не то, что ты: Они такой цены и красоты, Что само время их, жалея, косит, А ты ни пышен, ни пахуч, Так солнца ты своей докукою не мучь! Поверь, что на тебя оно луча не бросит, И добиваться ты пустого перестань, Молчи и вянь!» Но солнышко взошло, природу осветило. По царству Флорину рассыпало лучи, И бедный Василек, завянувший в ночи, Небесным взором оживило.
О вы, кому в удел судьбою дан Высокий сан! Вы с солнца моего пример себе берите! Смотрите: Куда лишь луч его достанет, там оно Былинке ль, кедру ли – благотворит равно И радость по себе и счастье оставляет; Зато и вид его горит во всех сердцах, Как чистый луч в восточных хрусталях, И всё его благословляет.
XI. Роща и огонь
С разбором выбирай друзей. Когда корысть себя личиной дружбы кроет, — Она тебе лишь яму роет. Чтоб эту истину понять еще ясней, Послушай басенки моей.
Зимою Огонек под Рощей тлился; Как видно, тут он был дорожными забыт. Час от часу Огонь слабее становился; Дров новых нет; Огонь мой чуть горит И, видя свой конец, так Роще говорит: «Скажи мне, Роща дорогая! За что твоя так участь жестока, Что на тебе не видно ни листка, И мерзнешь ты совсем нагая?» — «Затем, что, вся в снегу, Зимой ни зеленеть, ни цвесть я не могу», — Огню так Роща отвечает. «Безделица! – Огонь ей продолжает, — Лишь подружись со мной; тебе я помогу. Я солнцев брат и зимнею порою Чудес не меньше солнца строю. Спроси в теплицах об Огне: Зимой, когда кругом и снег и вьюга веет, Там все или цветет, иль зреет: А всё за всё спасибо мне. Хвалить себя хоть не пристало, И хвастовства я не люблю, Но солнцу в силе я никак не уступлю. Как здесь оно спесиво ни блистало, Но без вреда снегам спустилось на ночлег; А около меня, смотри, как тает снег, Так если зеленеть желаешь ты зимою, Как летом и весною, Дай у себя мне уголок!» Вот дело слажено: уж в Роще Огонек Становится Огнем; Огонь не дремлет: Бежит по ветвям, по сучкам; Клубами черный дым несется к облакам, И пламя лютое всю Рощу вдруг объемлет. Погибло все вконец, – и там, где в знойны дни Прохожий находил убежище в тени, Лишь обгорелые пеньки стоят одни. И нечему дивиться: Как дереву с огнем дружиться?
XII. Чиж и еж
Уединение любя, Чиж робкий на заре чирикал про себя, Не для того, чтобы похвал ему хотелось, И не за что; так как-то пелось! Вот, в блеске и во славе всей, Феб лучезарный из морей Поднялся. Казалось, что с собой он жизнь принес всему, И в сретенье ему Хор громких соловьев в густых лесах раздался. Мой Чиж замолк. «Ты что ж, — Спросил его с насмешкой Еж, — Приятель, не поешь?» — «Затем, что голоса такого не имею, Чтоб Феба я достойно величал, — Сквозь слез Чиж бедный отвечал, — А слабым голосом я Феба петь не смею».
Так я крушуся и жалею, Что лиры Пиндара мне не дано в удел: Я б Александра пел.
XIII. Волк и ягненок
У сильного всегда бессильный виноват: Тому в Истории мы тьму примеров слышим, Но мы Истории не пишем; А вот о том как в Баснях говорят.
Ягненок в жаркий день зашел к ручью напиться; И надобно ж беде случиться, Что около тех мест голодный рыскал Волк. Ягненка видит он, на добычу стремится; Но, делу дать хотя законный вид и толк, Кричит: «Как смеешь ты, наглец, нечистым рылом Здесь чистое мутить питье Мое С песком и с илом? За дерзость такову Я голову с тебя сорву». — «Когда светлейший Волк позволит, Осмелюсь я донесть, что ниже по ручью От Светлости его шагов я на сто пью; И гневаться напрасно он изволит: Питья мутить ему никак я не могу». — «Поэтому я лгу! Негодный! слыхана ль такая дерзость в свете! Да помнится, что ты еще в запрошлом лете Мне здесь же как-то нагрубил: Я этого, приятель, не забыл!» — «Помилуй, мне еще и отроду нет году», — Ягненок говорит. «Так это был твой брат». — «Нет братьев у меня». – «Так это кум иль сват И, словом, кто-нибудь из вашего же роду. Вы сами, ваши псы и ваши пастухи, Вы все мне зла хотите И, если можете, то мне всегда вредите, Но я с тобой за их разведаюсь грехи». — «Ах, я чем виноват?» – «Молчи! устал я слушать, Досуг мне разбирать вины твои, щенок! Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать». Сказал – и в темный лес Ягненка поволок.
XIV. Обезьяны
Когда перенимать с умом, тогда не чудо И пользу от того сыскать; А без ума перенимать, И боже сохрани, как худо! Я приведу пример тому из дальних стран. Кто Обезьян видал, те знают, Как жадно всё они перенимают. Так в Африке, где много Обезьян, Их стая целая сидела По сучьям, по ветвям на дереве густом И на ловца украдкою глядела, Как по траве в сетях катался он кругом. Подруга каждая тут тихо толк подругу, И шепчут все друг другу: «Смотрите-ка на удальца; Затеям у него так, право, нет конца: То кувыркнется, То развернется, То весь в комок Он так сберется, Что не видать ни рук, ни ног. Уж мы ль на все не мастерицы, А этого у нас искусства не видать! Красавицы-сестрицы! Не худо бы нам это перенять. Он, кажется, себя довольно позабавил; Авось уйдет, тогда мы тотчас…» Глядь, Он подлинно ушел и сети им оставил. «Что ж, – говорят они, – и время нам терять? Пойдем-ка попытаться!» Красавицы сошли. Для дорогих гостей Разостлано внизу премножество сетей. Ну в них они кувы́ркаться, кататься, И кутаться, и завиваться; Кричат, визжат – веселье хоть куда! Да вот беда, Когда пришло из сети выдираться! Хозяин между тем стерег И, видя, что пора, идет к гостям с мешками. Они, чтоб наутек, Да уж никто распутаться не мог: И всех их побрали руками.
XV. Синица
Синица на море пустилась: Она хвалилась, Что хочет море сжечь. Расславилась тотчас о том по свету речь. Страх обнял жителей Нептуновой столицы; Летят стадами птицы; А звери из лесов сбегаются смотреть, Как будет Океан и жарко ли гореть. И даже, говорят, на слух молвы крылатой, Охотники таскаться по пирам Из первых с ложками явились к берегам, Чтоб похлебать ухи такой богатой, Какой-де откупщик и самый тороватый Не давывал секретарям. Толпятся: чуду всяк заранее дивится, Молчит и, на море глаза уставя, ждет; Лишь изредка иной шепнет: «Вот закипит, вот тотчас загорится!» Не тут-то: море не горит. Кипит ли хоть? – и не кипит. И чем же кончились затеи величавы? Синица со стыдом всвояси уплыла; Наделала Синица славы, А море не зажгла.
Примолвить к речи здесь годится, Но ничьего не трогая лица: Что делом, не сведя конца, Не надобно хвалиться.
XVI. Осел
Когда вселенную Юпитер населял И заводил различных тварей племя, То и Осел тогда на свет попал. Но с умыслу ль, или, имея дел беремя, В такое хлопотливо время Тучегонитель оплошал: А вылился Осел почти как белка мал. Осла никто почти не примечал, Хоть в спеси никому Осел не уступал. Ослу хотелось бы повеличаться; Но чем? имея рост такой, И в свете стыдно показаться. Пристал к Юпитеру Осел спесивый мой И росту стал просить большого. «Помилуй, – говорит, – как можно это снесть? Львам, барсам и слонам везде такая честь; Притом, с великого и до меньшого, Всё речь о них лишь да о них; За что ж к Ослам ты столько лих, Что им честей нет никаких, И об Ослах никто ни слова? А если б ростом я с теленка только был, То спеси бы со львов и с барсов я посбил, И весь бы свет о мне заговорил». Что день, то снова Осел мой то ж Зевесу пел; И до того он надоел, Что, наконец, моления Ослова Послушался Зевес. И стал Осел скотиной превеликой; А сверх того ему такой дан голос дикой, Что мой ушастый Геркулес Пораспугал было весь лес. «Что то за зверь? какого роду? Чай, он зубаст? рогов, чай, нет числа?» Ну только и речей пошло, что про Осла. Но чем все кончилось? Не минуло и году, Как все узнали, кто Осел: Осел мой глупостью в пословицу вошел. И на Осле уж возят воду.
В породе и в чинах высокость хороша; Но что в ней прибыли, когда низка душа?
XVII. Мартышка и очки
Мартышка к старости слаба глазами стала; А у людей она слыхала, Что это зло еще не так большой руки: Лишь стоит завести Очки. Очков с полдюжины себе она достала; Вертит Очками так и сяк: То к темю их прижмет, то их на хвост нанижет, То их понюхает, то их полижет; Очки не действуют никак. «Тьфу пропасть! – говорит она, – и тот дурак, Кто слушает людских всех врак; Всё про Очки лишь мне налгали; А проку на́-волос нет в них». Мартышка тут с досады и с печали О камень так хватила их, Что только брызги засверкали.
К несчастью, то ж бывает у людей: Как ни полезна вещь, – цены не зная ей, Невежда про нее свой толк все к худу клонит; А ежели невежда познатней, Так он ее еще и гонит.
XVIII. Два голубя
Два Голубя как два родные брата жили, Друг без друга они не ели и не пили; Где видишь одного, другой уж, верно, там; И радость и печаль, всё было пополам. Не видели они, как время пролетало; Бывало грустно им, а скучно не бывало. Ну, кажется, куда б хотеть Или от милой, иль от друга? Нет, вздумал странствовать один из них – лететь Увидеть, осмотреть Диковинки земного круга, Ложь с истиной сличить, поверить быль с молвой. «Куда ты? – говорит сквозь слез ему другой; — Что пользы по свету таскаться? Иль с другом хочешь ты расстаться? Бессовестный! когда меня тебе не жаль, Так вспомни хищных птиц, силки, грозы ужасны, И все чем странствия опасны! Хоть подожди весны лететь в такую даль: Уж я тебя тогда удерживать не буду. Теперь еще и корм и скуден так, и мал; Да, чу! и ворон прокричал: Ведь это, верно, к худу. Останься дома, милый мой, Ну, нам ведь весело с тобой! Куда ж еще тебе лететь, не разумею; А я так без тебя совсем осиротею. Силки, да коршуны, да громы только мне Казаться будут и во сне; Всё стану над тобой бояться я несчастья: Чуть тучка лишь над головой, Я буду говорить: ах! где-то братец мой? Здоров ли, сыт ли он, укрыт ли от ненастья!» Растрогала речь эта Голубка; Жаль братца, да лететь охота велика: Она и рассуждать и чувствовать мешает. «Не плачь, мой милый, – так он друга утешает, — Я на три дня с тобой, не больше, разлучусь. Все наскоро в пути замечу на полете, И, осмотрев, что есть диковинней на свете, Под крылышко к дружку назад я ворочусь. Тогда-то будет нам о чем повесть словечко! Я вспомню каждый час и каждое местечко; Все расскажу: дела ль, обычай ли какой, Иль где какое видел диво. Ты, слушая меня, представишь все так живо, Как будто б сам летал ты по свету со мной». Тут – делать нечего – друзья поцеловались, Простились и расстались. Вот странник наш летит; вдруг встречу дождь и гром; Под ним, как океан, синеет степь кругом. Где деться? К счастью, дуб сухой в глаза попался; Кой-как угнездился, прижался К нему наш Голубок; Но ни от ветру он укрыться тут не мог, Ни от дождя спастись: весь вымок и продрог. Утих помалу гром. Чуть солнце просияло, Желанье позывать бедняжку дале стало. Встряхнулся и летит, – летит и видит он: В заглушьи под леском рассыпана пшеничка. Спустился – в сети тут попалась наша птичка! Беды со всех сторон! Трепещется он, рвется, бьется; По счастью, сеть стара: кой-как ее прорвал, Лишь ножку вывихнул, да крылышко помял! Но не до них: он прочь без памяти несется. Вот пуще той беды, беда над головой! Отколь ни взялся ястреб злой; Невзвидел света Голубь мой! От ястреба из сил последних машет. Ах, силы вкоротке! совсем истощены! Уж когти хищные над ним распущены; Уж холодом в него с широких крыльев пашет. Тогда орел, с небес направя свой полет, Ударил в ястреба всей силой — И хищник хищнику достался на обед. Меж тем наш Голубь милой, Вниз камнем ринувшись, прижался под плетнем. Но тем еще не кончилось на нем: Одна беда всегда другую накликает. Ребенок, черепком наметя в Голубка, — Сей возраст жалости не знает, — Швырнул – и раскроил висок у бедняка. Тогда-то странник наш, с разбитой головою. С попорченным крылом, с повихнутой ногою, Кляня охоту видеть свет, Поплелся кое-как домой без новых бед. Счастлив еще: его там дружба ожидает! К отраде он своей, Услуги, лекаря и помощь видит в ней; С ней скоро все беды и горе забывает.
О вы, которые объехать свет вокруг Желанием горите! Вы эту басенку прочтите, И в дальний путь такой пускайтеся не вдруг. Что б ни сулило вам воображенье ваше; Но, верьте, той земли не сыщете вы краше, Где ваша милая, иль где живет ваш друг.
XIX. Червонец
Полезно ль просвещенье? Полезно, слова нет о том. Но просвещением зовем Мы часто роскоши прельщенье И даже нравов развращенье; Так надобно гораздо разбирать, Как станешь грубости кору с людей сдирать, Чтоб с ней и добрых свойств у них не растерять, Чтоб не ослабить дух их, не испортить нравы, Не разлучить их с простотой И, давши только блеск пустой, Бесславья не навлечь им вместо славы. Об этой истине святой Преважных бы речей на целу книгу стало; Да важно говорить не всякому пристало: Так с шуткой пополам Я басней доказать ее намерен вам.
Мужик, простак, каких везде немало, Нашел Червонец на земли. Червонец был запачкан и в пыли; Однако ж пятаков пригоршни трои Червонца на обмен крестьянину дают. «Постой же, – думает мужик, – дадут мне вдвое; Придумал кой-что я такое, Что у меня его с руками оторвут». Тут, взяв песку, дресвы и мелу И натолокши кирпича, Мужик мой приступает к делу. И со всего плеча Червонец о кирпич он точит, Дресвой дерет, Песком и мелом трет; Ну, словом, так, как жар, его поставить хочет. И подлинно, как жар Червонец заиграл: Да только стало В нем весу мало, И цену прежнюю Червонец потерял.
XX. Троеженец
Какой-то греховодник Женился от живой жены еще на двух. Лишь до Царя о том донесся слух (А Царь был строг и не охотник Таким соблазнам потакать), Он Многоженца вмиг велел под суд отдать И выдумать ему такое наказанье, Чтоб в страх привесть народ И покуситься бы никто не мог вперед На столь большое злодеянье: «А коль увижу-де, что казнь ему мала, Повешу тут же всех судей вокруг стола». Судьям худые шутки: В холодный пот кидает их боязнь. Судьи толкуют трои сутки, Какую б выдумать преступнику им казнь. Их есть и тысячи; но опытами знают, Что все они людей от зла не отучают. Однако ж, наконец, их надоумил бог. Преступник призван в суд для объявленья Судейского решенья, Которым, с общего сужденья, Приговорили: жен отдать ему всех трех. Народ суду такому изумился И ждал, что Царь велит повесить всех судей; Но не прошло четырех дней, Как Троеженец удавился; И этот приговор такой наделал страх, Что с той поры на трех женах Никто в том царстве не женился.
XXI. Безбожники
Был в древности народ, к стыду земных племен, Который до того в сердцах ожесточился, Что противу богов вооружился. Мятежные толпы, за тысячью знамен, Кто с луком, кто с пращой, шумя, несутся в поле. Зачинщики, из удалых голов, Чтобы поджечь в народе буйства боле, Кричат, что суд небес и строг и бестолков; Что боги или спят, иль правят безрассудно; Что проучить пора их без чинов; Что, впрочем, с ближних гор каменьями нетрудно На небо дошвырнуть в богов И заметать Олимп стрелами. Смутяся дерзостью безумцев и хулами, К Зевесу весь Олимп с мольбою приступил, Чтобы беду он отвратил; И даже весь совет богов тех мыслей был, Что, к убеждению бунтующих, не худо Явить хоть небольшое чудо: Или потоп, иль с трусом гром, Или хоть каменным ударить в них дождем. «Пождем, — Юпитер рек, – а если не смирятся И в буйстве прекоснят, бессмертных не боясь, Они от дел своих казнятся». Тут с шумом в воздухе взвилась Тьма камней, туча стрел от войск богомятежных, Но с тысячью смертей, и злых, и неизбежных, На собственные их обрушились главы.
Плоды неверия ужасны таковы; И ведайте, народы, вы, Что мнимых мудрецов кощунства толки смелы, Чем против божества вооружают вас, Погибельный ваш приближают час, И обратятся все в громовые вам стрелы.
XXII. Орел и куры
Желая светлым днем вполне налюбоваться, Орел поднебесью летал И там гулял, Где молнии родятся. Спустившись, наконец, из облачных вышин, Царь-птица отдыхать садится на овин. Хоть это для Орла насесток незавидный, Но у Царей свои причуды есть: Быть может, он хотел овину сделать честь, Иль не было вблизи, ему по чину сесть, Басни Ни дуба, ни скалы гранитной; Не знаю, что за мысль, но только что Орел Не много посидел И тут же на другой овин перелетел. Увидя то, хохлатая наседка Толкует так с своей кумой: «За что Орлы в чести такой? Неужли за полет, голубушка соседка? Ну, право, если захочу, С овина на овин и я перелечу. Не будем же вперед такие дуры, Чтоб почитать Орлов знатнее нас. Не больше нашего у них ни ног, ни глаз; Да ты же видела сейчас, Что понизу они летают так, как куры». Орел ответствует, наскуча вздором тем: «Ты права, только не совсем. Орлам случается и ниже кур спускаться; Но курам никогда до облак не подняться!»
Когда таланты судишь ты, — Считать их слабости трудов не трать напрасно; Но, чувствуя, что в них и сильно, и прекрасно, Умей различны их постигнуть высоты.
Книга вторая
I. Лягушки, просящие царя
Лягушкам стало не угодно Правление народно, И показалось им совсем не благородно Без службы и на воле жить. Чтоб горю пособить, То стали у богов Царя они просить. Хоть слушать всякий вздор богам бы и не сродно, На сей однако ж раз послушал их Зевес: Дал им Царя. Летит к ним с шумом Царь с небес, И плотно так он треснулся на царство, Что ходенем пошло трясинно государство: Со всех Лягушки ног В испуге пометались, Кто как успел, куда кто мог, И шепотом Царю по кельям дивовались. И подлинно, что Царь на диво был им дан: Не суетлив, не вертопрашен, Степенен, молчалив и важен; Дородством, ростом великан, Ну, посмотреть, так это чудо! Одно в Царе лишь было худо: Царь этот был осиновый чурбан. Сначала, чтя его особу превысоку, Не смеет подступить из подданных никто: Со страхом на него глядят они, и то Украдкой, издали, сквозь аир и осоку; Но так как в свете чуда нет, К которому б не пригляделся свет, То и они сперва от страху отдохнули, Потом к Царю подползть с преда́нностью дерзнули: Сперва перед Царем ничком; А там, кто посмелей, дай сесть к нему бочком: Дай попытаться сесть с ним рядом; А там, которые еще поудалей, К Царю садятся уж и задом. Царь терпит все по милости своей. Немного погодя, посмотришь, кто захочет, Тот на него и вскочит. В три дня наскучило с таким Царем житье. Лягушки новое челобитье, Чтоб им Юпитер в их болотную державу Дал подлинно Царя на славу! Молитвам теплым их внемля, Послал Юпитер к ним на царство Журавля. Царь этот не чурбан, совсем иного нраву: Не любит баловать народа своего; Он виноватых ест: а на суде его Нет правых никого; Зато уж у него, Что завтрак, что обед, что ужин, то расправа. На жителей болот Приходит черный год. В Лягушках каждый день великий недочет. С утра до вечера их Царь по царству ходит И всякого, кого ни встретит он, Тотчас засудит и – проглотит. Вот пуще прежнего и кваканье, и стон, Чтоб им Юпитер снова Пожаловал Царя инова; Что нынешний их Царь глотает их, как мух; Что даже им нельзя (как это ни ужасно!) Ни носа выставить, ни квакнуть безопасно; Что, наконец, их Царь тошнее им засух. «Почто ж вы прежде жить счастливо не умели? Не мне ль, безумные, – вещал им с неба глас, — Покоя не было от вас? Не вы ли о Царе мне уши прошумели? Вам дан был Царь? – так тот был слишком тих: Вы взбунтовались в вашей луже, Другой вам дан – так этот очень лих; Живите ж с ним, чтоб не было вам хуже!»
II. Лев и барс
Когда-то, в старину, Лев с Барсом вел предолгую войну За спорные леса, за дебри, за вертепы. Судиться по правам – не тот у них был нрав; Да сильные ж в правах бывают часто слепы У них на это свой устав: Кто одолеет, тот и прав. Однако, наконец, не вечно ж драться — И когти притупятся: Герои по правам решились разобраться; Намерились дела военны прекратить, Окончить все раздоры, Потом, как водится, мир вечный заключить До первой ссоры. «Назначим же скорей Мы от себя секретарей, — Льву предлагает Барс, – и как их ум рассудит, Пусть так и будет. Я, например, к тому определю Кота: Зверек хоть неказист, да совесть в нем чиста; А ты Осла назначь: он знатного же чина, И, к слову молвить здесь, Куда он у тебя завидная скотина! Поверь, как другу, мне: совет и двор твой весь Его копытца вряд ли стоят. Положимся ж на том, На чем С моим Котишком он устроит». И Лев мысль Барса утвердил Без спору; Но только не Осла, Лисицу нарядил Он от себя для этого разбору, Примолвя про себя (как видно, знал он свет): «Кого нам хвалит враг, в том, верно, проку нет».
