Иван Аврамов
Ловушка для Левши

Глава первая
ИСЧЕЗНОВЕНИЕ СЕЛЕВКА I

Бычий рог, похожий на изготовленную к броску змею, и не лишенное изящества, опять-таки бычье ухо отливали древней золотой темью и украшали шлем лишь справа. У человека в шлеме был тяжелый подбородок – классический признак железной воли и упорства, граничащего с упрямством. Античная прямизна носа, прерываемая еле заметной горбинкой, непреклонный взгляд властелина – царь? А кто же еще! Для сведущего человека достаточно этих бычьих рога да уха на шлеме, чтобы убедиться, – это не кто иной, как Селевк I, чья держава, основанная им же самим, простиралась от Сирии до Индии.

Чья-то рука бережно вынула монету с изображением Селевка из черного бархатистого углубления и опустила ее в портмоне. Остальные несколько десятков монет скопом перекочевали в серый кейс из натуральной кожи. Проворные пальцы тут же набрали на кодовом замке привычную комбинацию цифр…

* * *

То, что подсматривать нехорошо, Боре Оржеховскому, как мальчику из интеллигентной семьи, было известно. Но он ничего не мог поделать с собой. Раньше, случалось, брал подаренный отцом сильный морской бинокль на пляж. Интересно понаблюдать, как будто рядом – рукой подать, плывет прогулочный теплоход с безмятежными пассажирами, лица которых отчетливо видны; как неотрывно смотрит на поплавки рыбак с «резинки»; как резвятся на противоположном берегу Днепра купающиеся люди. Но так было раньше. А теперь…

Однако, все по порядку. Весной в их большом, на несколько шестнадцатиэтажных муравейников, дворе появилась девочка Лариса с айвово-желтыми волосами и темно-карими, почти черными, глазами. Не только Борис – все окрестные мальчишки поняли, что отныне это местная королева красоты.

Борькин папа, между прочим, тоже обратил на нее внимание. Как-то раз Лариска с подружкой выгуливала свою необыкновенно симпатичную собачку Джесси, маленькую, рыжую и…черноглазую – просто-таки копия хозяйки, а Борис с отцом торопились на рынок за мясом для шашлыка. Выходить на шашлык дважды в месяц по выходным стало в их семье чем-то вроде незыблемого ритуала. Тут вот родитель, едва они разминулись с подружками, и произнес, совсем не заметив, как после его первых же слов сын густо и мучительно покраснел:

– Какая красавица – с ума сойти! Про нее, кажется, и пел когда-то Валерий Ободзинский, который вполне мог соперничать славой с Муслимом Магомаевым: «Эти глаза напротив чайного цвета…» – Строчку из песни Ростислав Захарович даже пропел.

– Года через два, когда этой девчонке исполнится восемнадцать-девятнадцать, не один парень потеряет от нее голову. Надо ж – майский одуванчик с карими глазами… Кстати, Борис, а не к шапочному ли разбору мы поспеем? Для шашлыка, сыне мой, годится не всякое мясо. Собственно, ты это знаешь не хуже меня…

Борьку всегда умиляли эти отцовы «перепады» – от лирики к голому рационализму, причем без всяких пауз, без перебрасывания каких-либо «мостиков». А еще это странное пристрастие вплетать в свою речь старославянизмы или же придавать вполне современным словам архаическое звучание – «сыне мой», если это касалось Борьки, сестренку же Владу отец называл не иначе, как «отроковица», «дщерь моя»…

Представляя, видимо, завтрашнее священнодействие у костра, Ростислав Захарович весь ушел в себя. Он даже и мысли не допустил, что как раз его сын уже потерял голову от этой девочки. Да, от правды никуда не скрыться – Борис Оржеховский вот уже полгода как влюблен, тайно, тихо, безнадежно, в желтоволосую Лариску. Весной ее семья въехала в соседний, напротив Борькиного, дом – седьмой этаж, квартира сорок. Весной Лариска впервые явила себя их шебутному и голосистому двору и, надо сказать, явление это сопровождалось восторгом практически всех пацанов и неафишируемой завистью некоторых девчонок. Опять-таки весной Борис Оржеховский понял, как сладко может оборваться сердце и сколько поэтической печали оно способно вместить в себя… Нельзя сказать, что Лариска совершенно не замечала Боба, как часто называли во дворе Оржеховского. Нет, она с ним охотно общалась, но…никак не выделяла из общей массы. Не только это заставляло страдать Бориса. К общепризнанной красавице подбивали клинья Бертик из соседнего двора – красивый, накачанный, как Сильвестр Сталлонне, и скрипач, одиннадцатиклассник Антон, который жил сразу под Борькой. Их заигрывания Лариса Горенко не отвергала. Когда Борис видел, как она прогуливается по набережной сегодня с одним, завтра с другим, сердце его ныло так ощутимо, как, верно, ноет у солдата-калеки ампутированная ступня.

Морской бинокль эти страдания облегчал. Умело маскируясь, то есть, используя минимальный просвет между шторами, Оржеховский, как только выдавался удобный момент, с замиранием следил за предметом своего обожания. В такие минуты Лариска принадлежала одному ему, и никому больше. Смотреть с девятого этажа на седьмой противоположного дома было очень удобно. Расстояние метров в двадцать пять-тридцать исчезало, будто вовсе и не существовало. Вот Лариска берет на руки свою маленькую собачку-копию, та осторожно кладет на перила балкона передние лапки и с любопытством всматривается в пугающую пустоту; вот Лариска поливает цветы; вот пытается изобразить что-то вроде гимнастической зарядки…

Борис всегда тютелька в тютельку «вычислял», когда Лариска Горенко появится на балконе – так звездочет точь-в- точь поспевает к появлению на небе нужной ему звезды. Не ошибся он и в этот раз. Едва он навел бинокль на знакомый балкон, как там тут же расцвел золотой одуванчик Ларискиной головы. Это означало, что любящая дочка выглядывает маму – именно в это время та возвращается с работы. Однако, против обыкновения, Лариска, чуть повертевшись, неожиданно убежала вовнутрь квартиры. Наверное, отец уже дома и зачем-то позвал ее.

Борька вздохнул и от нечего делать перевел взгляд повыше. В окнах восьмого этажа – никого. На девятом они зашторены, лишь в одном приличный, хоть и забранный прозрачной гардиной, просвет. В бинокль отчетливо видны два мужских силуэта. Ага, это хозяин квартиры – одинокий благообразный старик, похожий на профессора: бородка клинышком, лоб мудреца с высокими залысинами, старомодные очки в тяжелой роговой оправе. Рядом, спиной к Борьке, лицом к хозяину, стоит, по всей вероятности, гость в темном плаще – только вошел, что ли? Двое, как мог догадаться Борис, обменялись репликами, причем у старика была жестикуляция несогласного с чем-то человека. Вот он повернулся спиной к гостю, тот сделал шаг ему вослед; Оржеховский увидел, как пришелец резко выбросил вперед руку, и движение это царапнуло, показалось странным, но почему, Борис до конца так и не осознал. Но зато он понял, что в кулаке у этого мужчины в темном плаще что-то зажато: и пальцы слегка растопырены, как это бывает, если у тебя в руке яблоко или апельсин, и стукнул он хозяина не по темени, не по макушке, а по затылку – так ведь удобнее. Впечатление у Бориса было такое, что старик, получив удар по голове, упал на пол. Не оборачиваясь, гость правой рукой задернул штору; теперь две половинки почти соприкоснулись, а в узкий просвет между ними ничего уж не разглядеть. Отнимая от глаз бинокль, Борька успел заметить, что в комнате вдруг зажегся свет.

Странная сцена, невольным свидетелем которой он стал, все еще стояла перед его глазами. Юноша прислушался к себе и только сейчас понял, как сильно у него колотится сердце. Не исключено, что все это ему просто привиделось. Может, он неверно истолковал это движение незнакомца: не все ведь ясно, отчетливо не разглядишь даже в мощный бинокль. А старик, скорей всего, поскользнулся на паркете или зацепился ногой за край ковра. В душе ж Борис понимал, что таким образом он пытается утешить, успокоить себя.

«Рассказать о происшествии в соседнем доме папе или не стоит?» – Парень осторожно положил бинокль на край своего письменного стола. Наверное, не надо. Отец, если узнает, что сын шарит биноклем по чужим окнам, наверняка брезгливо скривится и сурово его отчитает. «Будем считать, что это обман зрения, – решил Борька. – Мало ли что может показаться…»

На дворе уже смеркалось. Октябрьский вечер ощутимо прохладен и имеет к бабьему лету такое же отношение, как Борис Оржеховский – к уголовному розыску. Теперь Лариска Горенко будет появляться на балконе реже и реже. Ведь комнатные цветы, которые она поливает, с наступлением холодов переместятся в теплую квартиру. А выглядывать возвращающуюся с работы маму ей не будет никакого смысла – невелико удовольствие дрожать от стужи на балконе и всматриваться в потемки.

* * *

– Так, говоришь, Арсений Петрович Милютенко был крупным археологом и не менее крупным нумизматом? – переспросил капитан Сонях лейтенанта Нестерцова.

– Совершенно верно, – подтвердил тот. – Я только что навел справки – имя Милютенко значится во всех крупнейших нумизматических каталогах мира. Он был владельцем уникальной коллекции античных монет и, что примечательно, не менее редкого собрания монет советского периода, если поточнее – двадцатых годов.

– Обычные пятаки, гривенники да полтинники тоже представляют какую-то ценность? – удивился Сонях, не отрывая взгляда от замкнутой меловой линии на паркете, обозначающей положение тела ученого в момент смерти.

– Напрасно иронизируете, Павел Вадимович. Некоторые копеечки чеканились в то время мизерными тиражами. А сейчас это бешеные раритеты. За одну такую «никчемную» монетку коллекционеры готовы выложить порой тысячи долларов. Если не десятки тысяч.

– Откуда, интересно, у скромного опера такие солидные познания в нумизматике? – язвительно поинтересовался капитан.

– А это меня просветил профессор Ордынский, лучший друг покойного археолога. Как ни странно, убийца на эту коллекцию не позарился. Может, не знал, где она находится.

– Или она ему была не нужна, – раздумчиво сказал капитан, скользя взглядом по академической позолоте многочисленных томов, тускло поблескивающей за стеклом внушительного книжного шкафа. – Это в том случае, если преступник не коллекционер, а обыкновенный исполнитель, за спиной которого стоит конкретный заказчик. Что еще, Сережа, удалось выяснить?

Ответить Нестерцов не успел, потому что «проснулся» мобильник капитана Соняха. Звонил судмедэксперт Виталий Андреевич Чертков.

– Экспертиза подтвердила результаты предварительного осмотра, – доложил он. – Смерть наступила практически мгновенно от удара по затылку тяжелым тупым, скорей всего, закругленным предметом – чем-то вроде гирьки или спортивного ядра. Единственное, что могу добавить, – удар был очень силен. То есть, преступник не намеревался лишь оглушить хозяина квартиры. Оставлять его в живых он и не собирался. А отсюда следует, что профессор Милютенко и его убийца были, хорошо ли, шапочно ли, но знакомы. Если б покуролесил залетный «гастролер», то вряд ли бы отважился на «мокруху». Ну, вырубил бы старичка, хап – коллекцию, о которой, скажем, узнал по наводке, и – деру!

Судмедэксперт помолчал, а потом вдруг спохватился, сменив тон с серьезного на весело-извиняющийся:

– Паша, извини! Перед кем это я, старый дурак, растекаюсь мыслию по древу, рассуждаю с умным видом? Перед самим Соняхом – лучшим сыскарем Киева!

– Не ту ты специализацию выбрал себе, дорогой Виталий Андреевич, в нашем трудном и опасном деле, – не менее шутливо ответствовал капитан. – Тебе бы не трупы осматривать, а в кабинетной тиши делать стройные и логически безупречные умозаключения. Может, переквалифицируешься в оперы? Потому что ты абсолютно прав, Черток, – так коллеги по-дружески называли Виталия Черткова. – Моя мысль тоже движется именно в этом направлении. Ладно, если вдруг обнаружатся какие-нибудь новые детали и детальки, не стесняйся, тут же звони!

Поворотясь к лейтенанту, Сонях в некотором недоумении вскинул вверх редкие рыжеватые брови:

– А мы с тобой на чем остановились, Сережа? Ах, да – опрос соседей! Ну, докладывай, что там они тебе напели?

– Отзываются об убиенном исключительно хорошо. Арсений Петрович, по их словам, был интеллигентным, отзывчивым, в высшей степени порядочным человеком. В эту квартиру он вселился тринадцать лет назад – как только дом сдали в эксплуатацию. Не успел обжиться, как навалилась беда – схоронил жену. Детей у них нет и не было. Соседи говорят, что Арсения Петровича иногда навещал племянник – родной или двоюродный, не знают. Погоди, Антонина Луарсабовна Капанадзе, ближайшая соседка профессора, утверждает – двоюродный. Иногда он помогал старику – то кран водопроводный починит, то картошки с базара принесет. Женщины у Милютенко не бывали, хотя, как сами понимаете, товарищ капитан, знаменитые ученые-вдовцы очень часто пользуются повышенным вниманием молоденьких хорошеньких лаборанток, ассистенток и аспиранток, которые мечтают успешно защититься и стать хозяйкой роскошной квартиры в столице. Огромная разница в возрасте этих вертихвосток вовсе не смущает. Кто знает, может, несколькими годами ранее подобные поползновения в сторону Арсения Петровича и наблюдались, но все дело в том, как заметила та же Антонина Луарсабовна Капанадзе, – он любил свою жену столь самозабвенно, что у любой, самой ослепительной красотки не оставалось никаких шансов на успех. Из друзей у Милютенко чаще всех бывал профессор Ордынский. Остальных двух-трех соседи разве что мельком видели. Они утверждают, что покойный вел, в общем-то, замкнутый образ жизни. Пока все.

– Постарайся узнать побольше обо всех связях Милютенко. И разузнай, что за птица его племянник.

Капитан еще раз пристально вгляделся в меловую линию на паркете, напоминающую контурами большую изогнутую фасолину, и покинул квартиру, где вчера вечером произошло убийство.