Иван Александрович Мордвинкин
Эуа!
Но, только они добрались до середины парка, за их спинами из ниоткуда материализовалась Валентина Павловна и жёстко хлестанула запретом отходить далеко от здания больницы.
Стасик улыбнулся ей. Она так напомнила ему отца, что ему снова захотелось взобраться на ростовский железнодорожный мост, чтобы оттуда сбежать к Богу, сдвинув небесную ткань. Или уж спрыгнуть в Дон. Реке всё равно, она течёт тысячелетиями и видела всякое.
И он продолжил идти, теперь уж вопреки ей ориентируясь на выходную калитку.
Валентина Павловна, чуть ли не гремя землёй под ногами, потопала за ними, пытаясь схватить Стаса за плечо.
Но Стас её не боялся. Он боялся только осуждения значимых для него людей. А вот, когда на него давили, он делал вопреки. И Валентина Петровна пошла быстрее, на ходу увеличивая настройки громкости своего горла, транслирующего возмущённую ругань.
Стас тоже ускорился.
– Эх-ха-ха! – хохотала Ева, догадавшись о происходящем. – Тау, подназми! Летим!
И «Тау» побежал.
Валентина Петровна удивила его, потому что тоже побежала.
Это было смешно и весело, и Стас так хохотал, что глаза его заливались слезами смеха и какого-то детского счастья. Коляска гудела колёсами, как пригородная электричка. Ева заливалась своим переливчатым смехом, а Валентина Петровна, остановившись из-за одышки, кричала вдогонку что-то о главвраче.
Но они уже не слышали. Они вырвались за ограду и мчались по тротуару вдоль шоссе, объезжая удивлённых прохожих.
Потом долго сидели под зонтиком вблизи мороженицы и пробовали все виды мороженого, которые у неё были.
Стас описывал Еве окружающее. И сам удивлялся виденному: старинные жёлтые дома, блестящие современные машины, лабиринты интернет-проводов над дорогой.
Остановились на небольшой церкви.
– Там прафда церкофь? – переспросила Ева. – А мы можем?
– Можем! – Стас подхватил коляску и, с бойкостью спортивного комментатора рисуя ей всё, что видел, перекатил её на зелёный через пешеходный переход, въехал в церковный дворик, потом в саму церковь.
Внезапная тишина.
Стас ни разу не заходил в церковь, хотя в их семье идеи о Боге никогда не были запретными. Но на эту тему рассуждала только мама, да и то, опираясь на Достоевского.
Отец только молчал. Стасу казалось, что он не отвергает эту идею, но, как будто ждёт убедительного повода поверить. Но не видит его. Может, не туда смотрит, а может ослеп, потому что всё неиспользуемое атрофируется. И не только в теле, но и в душе.
– Видишь? – спросила Ева зачем-то.
Стас промолчал.
– Ты видишь? – настойчиво повторила она свой странный вопрос.
– Я смотрю, – Стас не знал, что и ответить, и чувствовал себя обязанным что-нибудь увидеть. – Высоко, вверху окошки. Впереди стена из икон. Много икон. И много свечей. И тут никого нет.
– А теперь посмотри не глазами, – посоветовала она. – Без всяких мыслей, а просто душой откройся Богу. Это особое место. Здесь много поколений людей сложили свои души. Здесь всё получается легче. Попробуй.
Стас не хотел пробовать посмотреть на Бога в церкви. Никогда не хотел. Но, в то же время, преемственность и этот образ всего человечества, каких-то поколений, сложивших души в церковное здание, встрепенул его своей жутковатостью.
Он снова обратился к Богу, как там, на мосту. Но Ева мешала ему, и он оставил коляску и прошёл дальше. Внутрь храма.
Иконы, казалось, двигались в тишине, что-то символизировали, что-то пытались донести, но молчали.
«Господи!» – подумал он.
И больше ничего.
И ничего в ответ.
– Тау! – громко прошептала Ева в тишине, и церковное эхо разорвало этот звук на мелочи, для того, чтобы разбросать их всюду.
– Еу… – отозвался он, тоже приводя эхо в трепетное движение.
– Ты видишь?
– Только глазами.
– Закрой их.
Стас закрыл глаза. Воображаемое пространство задрожало, голодное внимание подметило прохладу, треск масла в лампадах, запах ладана, чьи-то глухие шаги за преградой из икон.
И больше ничего.
Он открыл глаза и посмотрел на свою «мумию». Та едва заметно улыбалась.
– Ничего.
– Это ничего, что ничего, – шёпотом хихикнула она. – Зато ты теперь всё это запомнишь не только глазами.
Обратно двигались не торопясь, но молча: Ева жаждала послушать пение жизни таким, каким его было не слышно во дворе больницы.
У входа в отделение их ждала Валентина Павловна. Она увидела их издалека и, накручивая собственные нервы на собственный кулак, представляла, что и как она сейчас им выскажет. От этого её лицо всё гуще багровело по мере их приближения.
И Стас всё это описывал Еве.
– Интересно, – задумалась она шуточно, потому что тоже не умела бояться Валентину Павловну. – Если мы откатимся назад, она побелеет обратно?
И рассмеялась. Стас тоже.
– Тут важно найти границу! И тогда мы будем до вечера делать шаг вперёд и шаг назад, а она будет мигать, как светофор.
Они расхохотались, сами конфузясь грубости своих шуток.
Но и Валентина Павловна умела быть жестокой.
– Ну, доигрались, идиоты! – свирепо прорычала она, когда Тау и Еуа оказались совсем близко. И бросила Еве, с негодованием глядя в бинты. – Тебе новости, дорогуша! Твой абсцесс повторился, теперь твою тыкву опять будут рубить.
– Как рубить? – поперхнулся улыбкой Стас, не понимая самой сути, потому что ужасное, «завёрнутое» в издёвку всегда выглядит непонятным.
– Да так! И теперь уже неизвестно, что дальше будет! Будешь как та бабуля слюни пускать на асфальт и улыбаться. Ты думаешь, это шутки шутить по любому поводу? Вот теперь и поулыбаешься!
Она круто развернулась, зеленея на ходу, и ушла в свои больничные лабиринты.
Следующие несколько дней Стас провёл в тревоге. Ему удалось выяснить у Ирины, что Валентина Павловна, хотя и со злом высказала диагноз, а ни в чём не соврала.
– Ну, будешь меня катать, пока не выздоровеешь, – усмехнулась Ева. – Ты же знаешь, где самая смешная плитка на этом тротуаре?
Стас ничего не смог ответить. Его горло стесняло каким-то тяжёлым сгустком крика, желающего вырваться, но не имеющего такой возможности.
– Да ладно тебе, Тау! – успокаивала его Ева. Она завладела его рукой, гладила её, сжимала и дружески встряхивала, как бы ободряя. – Ну перестань, всё хорошо. Мы же этого не боимся, да? Мы боимся зла, чтобы оно в нашем сердце не проросло. А конца мы не боимся, да?
– О чём ты говоришь? – прохрипел Стасик и удивился чужому голосу в его голосовых связках. – Но… почему? Это не справедливо! Это, правда, жестоко! Как же это?
– Ну что ты? – Ева гладила его по руке. – Всё хорошо! Не смотри на горе. Его нет. Боли не существует!
– Это очень больно! Лучше пусть отпилят мне ноги!
– Ну… куда их деть потом? – хихикнула Ева. – Мне мозги нужны свежие, а не ноги парня. Слушай… Не смотри на отпиленную ногу, она от этого не отрастёт. Лучше отвернись и смотри на Богу. Тогда и ноги шансы появятся.
– Шансы?
– Ну да! Ну, сам подумай, – пустилась она в рассуждения с улыбкой. – Христос воскресил трёхдневного умершего Лазаря. У него же тело уже гнило. Он, говорят, смердил уже. Труп!
Стас промолчал. Он прятал свой голос, чтобы Ева не услышала в нём испуганной дрожи и не увидела, как Стас проваливается сквозь бетонный тротуар и летит в невесомости в чёрные бездны отчаяния.
А она в преддверии рокового улыбалась и удивлялась:
– Не смотри на беду. Ты что? Смотри на Бога, Он ведает бедами и счастьями. Смотри на него с надеждой. Не верь обманам. Смотри с верой.
– С верой… – пробормотал Стас.
А следующим утром Еву увезли в операционную.
