Иван Александрович Мордвинкин
Шторм
– Почему?
– Как вы не видите своего лица, так вы себя и духовно не видите. Вас, в широком смысле говоря, не существует. Вы свой образ просто выдумали, но ваш образ – это не вы. Вы – точка в безграничном пространстве, но точка, в которой собрана вся воля выбора.
– То есть… Кто я?
– Вы человек.
– Человек… – бормотно повторил Виктор сам себе почему-то с удивлением.
– Но вы… – священник устало поднялся, сложил очки и привычно сунул их во внутренний карман куртки. – Вы не копайтесь в этом. А то знаете… заблудитесь в этих лабиринтах и последуете за Ницше, который убил в себе Бога. А от того сошёл с ума. Святые отцы решительно требуют отсекать самокопание, слишком много внутри нас ложного. Даже чужого.
– Как чужого? – Виктор тоже поднялся.
– Помыслы, например…. Мысленные прилоги, так сказать, мысли. Святой Исаак Сирин разделяет их на четыре группы: те, что возникают под действием вожделений, те, что от естества, те, что от памяти и… от бесов.
– От бесов?
– От бесов. Сами же видите, как сложно устроена человеческая личность. Всё на нее влияет. И нечто чуждое и враждебное в том числе.
– То есть бесы?
– Да… То есть бесы. Этот мир заражён, не верьте ему.
Священник кивнул на прощанье, воспользовавшись Витиной задумчивой паузой, и устало побрел к выходу.
Витя за ним.
Вскоре Виктор Николаевич снова вернулся в запретную зону инфекционного отделения.
– Ты пришёл? – пробормотала Варежка. Ей стало заметно хуже.
– Да, я ездил в центр посёлка, – и он вынул из пакета большой набор фломастеров и альбом, положил на прикроватную тумбочку, присел на скрипучую табуретку рядом с Варежкой и отдельно, с торжественностью, вручил ей маленький розовый блокнот, украшенный наклейками с пони и бабочками: – А это для стихов!
Он улыбнулся, как мог, и от собственной душевной теплоты заволновался, дыхание его снова отяжелело, а в грудине снова задрожали невидимые ниточки. И до того жгуче отдались в левое плечо и руку, что он хорошенько растер мизинец, от той жгучести немеющий и будто пронзаемый иголками.
– Я больше не змея?
– Не-ет… Нет! И не была никогда змеей. Это… Это я так… Это я ошибся. Ты – человек, – Витя растерялся и, чтобы спрятать свое волнение, переключился на фломастеры. – Вот, смотри, здесь двадцать четыре цвета.
Но Варежка не обратила на них внимания, а только украдкой прикоснулась к папиной руке.
Неуверенное вешнее тепло разлилось по югу области, даря надежду, но ещё не победив зимы. И остатки снега поползли в низины, наполняя их мутными водами. А те, растопляясь робким теплом, небесными парами устремились ввысь, плотня и утежеляя атмосферу внезапно. Обыкновенно это порождает сугубые ветры.
И по всему югу разыгралась жуткая буря, несущая колкие снежинки, смешанные с дождливыми слезинками весны, и рвущая облака, кроны деревьев, крыши и провода.
Работы прибавилось, и Виктор Николаевич убыл надолго.
К концу второго дня неостановимой бури, когда его существом уж вовсе овладел жёсткий Виктор Николаевич, на Катеринином телефоне села батарея, и холодный женский голос робота привычно резал слух своей раздражающей фразой:
– Абонент временно недоступен, попробуйте перезвонить позднее, – и Виктор Николаевич вздыхал и скрипел зубами, воображая, что и как скажет Катерине потом, когда, наконец, вернется домой. А женщина-робот тем временем повторяла фразу на английском: – The number is not available now, try to call back later.
И в этом "лэйтер" ему всякий раз слышалось "Виктор", и его воображение переводило фразу «call back later» на русский, как "убей Виктора обратно".
И он плотно сжимал губы, отчего его ноздри раздувались, и шумно вдыхал, выдыхал, суя руку под бушлат, растирал там левую сторону груди, и прикидывал возможности отправить в «инфекционку» гонцов, чтобы разведать обстановку.
Утром третьего дня он поднялся рано и, вслушиваясь в собственные липкие мысли, прерываемые жуткими вскриками ветра и порывами храпа спящих рабочих, пробрался к буржуйке и разжёг потухший огонь.
Убить Виктора обратно… Эта идея казалась ему уместной, ибо он не понимал, как, а главное – кем – быть ему дальше. Но точно не Виктором.
Надежные, но грубые твердолобость и требовательность, или добрые, но безвольные мягкость и уступчивость… Что выбирать? Каким быть, чтобы угодить Богу и вымолить у него Варежку? Ради неё он мог убить в себе кого угодно, но как узнать, чего хочет Бог и кого убивать, собственно?
Виктор внимательно огляделся, и, убедившись, что все мужики глубоко спят, вынул из внутреннего кармана бушлата такой же розовый блокнотик с веселыми наклейками, какой подарил Варе, и написал, не в силах сдержать порыва:
Кто я? Кто я, раздираем отовсюду?
Откажусь от ложных мыслей, кем я буду?
Мир влечет меня обманом и нуждою.
Я же волей выбираю. Но какою?
Я не вижу, я слепой, ищу дорогу,
И встаю на ту, что ляжет мне под ногу.
Может, люди направленье выбрать могут,
Но дороги их подвластны только Богу.
Потом прочитал несколько раз, опять оглядел спящих, вырвал листок из блокнота, смял, открыл печную заслонку и швырнул бумажку, а вслед за нею и весь блокнот в шипящее тусклое кострище, всё никак не желающее разгораться как следует.
Но, закрыв чугунную дверцу, тут же снова её раскрыл, сунул руку в огонь и выхватил целый ещё блокнот. Потом, в свете горящей странички, снова записал стишок в блокнотик. Не надо убивать Виктора! Надо жить, как есть, но смириться с Богом, выбрать направление, а не дорогу, выбрать правду, а не иллюзию. А Бог Сам проложит под ноги тропы. Ведь неподвластен человеку мир вокруг, да и внутри себя самого человек лишь частица. Внутри тела его бушуют вещества и гормоны, которые сами формируют даже чувства. А человек лишь принимает или не принимает предложенное.
Стало быть, ему не отделить своего от чужого, и не проложить собственного маршрута по карте сущего, а только можно выбрать направление своей волей. Остальное дело Божье.
Лишь бы направление то было верным. Но каким? Каким оно должно быть?
К началу дня стало известно, что мобильная связь не работает, и все электролинии, включая даже и железнодорожную, обесточены – буря. И Виктор держался только молитвой и тем, что цеплялся за помыслы, которые казались ему более трезвыми. Однако мысли всякий раз соскальзывали в созерцания мрачных вымыслов.
Оно, конечно, Катеринин телефон часто бывает недоступным даже и без бурь, потому что душа человека чувственного всегда пребывает в штормовом состоянии. А тут ещё и, наконец, не её вина. И теперь она там один на один с ужасом ожидания Варечкиного приговора от Бога и, пожалуй, тронется умом, если, не дай Бог что…
В середине дня он не выдержал, назначил старшего и, вопреки жесткому запрету начальника треста, прыгнул в рабочий "Уазик", до самой крыши покрытый брызгами размокшей глины, и умчался домой.
Ворвавшись в посёлок, он сначала свернул с главной дороги влево, подлетел к своему двору, выскочил из машины и, не запирая двери, бегом помчался к подъезду родной трехэтажки – в любом случае сначала нужно заскочить домой и взять зарядку для Катерины.
