Иван Александрович Мордвинкин
Шторм
И какой тогда смысл что-то постигать и обращаться к Тому, Кто так далёк от проблем людей, обречённых жить в этом ужасном мире? Без обид, но… и без молитв.
«Боже!» – обратился он к иконе, вглядываясь в неизвестный ему лик. «Моя дочь… Это же Ты сделал, да? Зачем?». Он вздохнул тяжело, но облегчительно для грудного сдавливания, и оно сместилось из грудной клетки куда-то в горло, встав там тяжким комом.
Много он ещё беседовал с Богом, задавал безответные вопросы и чувствовал, что что-то с ним происходит, что-то ощущает он настолько новое, что трудно дать ему оценку, трудно понять самого себя.
Варя точно в руках Божиих, а значит, так или иначе, а можно упросить Бога остановить своё неведомое дело, проложить другой путь, в котором пострадал бы сам Витя. Но лишь бы не она.
Вскоре, хлопая дверями, храм заполнили прихожане и болящие пациенты в халатах и спортивных костюмах. Началось богослужение, на котором хор пел неизвестные Виктору песни, а священник восклицал неизвестные молитвословия.
Виктор Николаевич склонялся уйти, потому что всё равно во всей этой театральной постановке ничего понять было невозможно.
Но горящие свечи, кадило и веками продуманная согласованность останавливали его. И Виктор решил помолиться ещё.
А вообще… Что-то захватывало Витю во всей этой гармонии, что-то, что вызывало одновременно смятение, отчаянно рвущееся из недр грудной клетки, и в то же время обещая мир, такой властный и сильный, что рядом с ним любое горе смягчалось против воли самого горемыки. Что-то жило в Вите своей жизнью, само подталкивая его к переживаниям.
«Душа!» – промелькнул в уме образ священника. У него есть душа, и он чувствует её, а её видит Бог, Который прикасается к сердцу, отчего хочется петь и плакать одновременно. Как это было с Катериной, когда он застал её за игрой на пианино. Что это за мелодия была, интересно?
Богослужение прошло быстро, прихожане, какие-то особенно подготовленные или знающие суть дела, причастились. Священник произнес проповедь, рассуждая о Боге, душе и грехе, который к ней присовокупился, как вживлённая её часть, но на самом деле чуждая ей и, порою, самостоятельная.
И Виктору в голову запали слова священника: «Если делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех».
Надо же! Живущий во мне грех сам мною руководит и делает всё, чего я не хочу. Не очень ясно…
Витя силился понять, но неотступный образ Варежки – бледной, с тяжёлыми синими пятнами под глазами и пронзительным взглядом занимали всё его мыслительное пространство.
Когда он вышел из храма, то почувствовал, что будто спустился опять на землю – сырую, холодную, с мокрым снегом в тени сосен и умирающей малышкой в проклятом инфекционном отделении.
Но теперь он был уже другим: кто-то родился в нём, какой-то неясный ещё раб Божий Виктор, который знал теперь о Боге кое-что, что мыслям было недоступно. Зато этот новый кто-то толкал из грудины ум, который покорно «генерировал» новые мысли: «Господи, помоги! Я знаю, что Ты можешь всё. Я знаю, что Ты можешь, а я не могу. Но, если Ты создал её, то оставь её жить, оставь её нам, потому что мы любим её. Если её заберешь, то убьешь сразу троих. Я знаю, что Ты добрый. Я видел это в церкви. И я верю, верю, верю!»
Когда он вернулся в больницу, Варежка была в сознании.
Вначале она даже силилась поговорить, иногда взгляд её наполнялся даже скукой, какая одолевает ребенка, вынужденного оставить на время главную свою страсть – изучение и постижение мира вокруг.
Не долго споря, Виктор Николаевич убедил жену съездить домой, поесть, помыться и выспаться – так тяжело она выглядела теперь.
Сам же он весь день просидел возле Варежки, которая иногда проваливалась в себя. Витя, сидя рядом с нею, так пристроился, чтобы головою прилечь рядом с её головой. И даже из этого бездонного состояния она всё хотела улыбнуться ему, как и он хотел бы улыбаться Богу из своего бездонного состояния.
В ночь ему пришлось уйти, а утром опять умчаться на работу – талые воды хранили свои каверзы для железнодорожного полотна.
На прощание он обнял её так тепло, как никогда и никого не обнимал.
– Мне нужно идти.
Варежка вздохнула и кивнула в ответ.
– Я буду ждать тебя, – пробормотала она.
– Ты, главное, выздоравливай, – улыбнулся он сквозь тягостную тревогу. – И не кушай больше помногу пельмени эти.
– Папа, – прошептала она на прощанье. – Теперь я не худая?
– Что? – переспросил отец.
– Я думала, что если съем все пельмени и пирожки…
– Что? – вскочила мать.
– Жареные пирожки. От них же поправляются. Я думала, что больше не буду непоношенной змеёй, и папа опять будет меня любить и разрешит писать для него стихи.
Виктор удивленно отстранился от неё, вскользь глянул на жену строго, потом поднялся, растерянно огляделся, будто оказался в этой комнате внезапно, и, внимательно осмотрев дверь, вышел вон.
В больничном дворе он отыскал самое укромное место, которое находилось совсем близко – между глухой стеной «инфекционки» и зданием морга, подошел к могучей сосне и через руку уперся в ствол дерева лбом.
Варежка съела всё, что только могла в себя впихнуть. Какие-то пирожки, какие-то пельмени. Мясо, тесто. Что же она делала? Она просто хотела быстро поправиться, чтобы он любил её, как раньше.. Но он никогда не переставал её любить! Или переставал?
«Господи!» – подумал Витя. – «Это не ты сделал… Это я!»
Душа его зашевелилась внутри, и нервы в грудной клетки снова стеснили дыхание.
Виктор оторвался от дерева, будто на него снизошло озарение, всмотрелся в многосложный рельеф коры.
Надо идти.
Он быстрым шагом вернулся обратно ко входу в «инфекционку», обогнул крыльцо и через больничный парк пошёл к выходу со двора.
У церкви, на деревянной скамейке, сгорбившись и оперевшись локтями о колени, сидел священник и рассеянно рассматривал бетонную плитку под ногами.
Выйдя на церковную площадку, Виктор громко потопал, сбил снег с обуви и подошел к скамейке:
– Вы позволите? – он устало присел рядом и тоже опёрся локтями о колени.
Священник только молча кивнул в ответ, снял очки и одной щепотью помассировал глаза. Потом вздохнул устало и спросил:
– Как вы? Разобрались?
– Наверное, – задумчиво ответил Виктор. – Наверное, я не мозг и не нервы, и не эти… субличности. Я душа. Верно?
– Нет, – качнул головой священник. – Вы не душа.
Виктор промолчал. Он не мог видеть дальше Вариных глаз, не мог помнить больше её ручек, и чувствовать глубже её болезни, угрожающей смертью. Поэтому он только перевёл рассеянный и задумчивый взгляд с плитки, которая лежала перед ним, на ту, которую перед собою рассматривал батюшка.
И тот счёл такое движение заинтересованностью.
– Вы не тело и не душа. Вы… – он опять вздохнул, задумался. – Вы видите в себе помыслы, видите чувства, которые отражаются на работе нервов. Иногда вы можете увидеть душу, иногда нет, когда примете работу нервов за проявление души. Но вы никогда внутри себя не увидите себя.
