полная версия

Ирма Гринёва
…И мы станем единым целым. Благодаря и вопреки. Так вот она какая – любовь!

Полная версия

Потом пару лет он отчаянно завидовал внешности сестры, как две капли воды похожей на отца, подслушав разговор родителей, во время которого отец, раздосадованный каким-то его проступком, выговаривал матери, что их сын её копия, такой же мягкий, смазливый и мечтательный. Разве таким должен быть сын вождя? Мужчина? И Нэпэйшни возненавидел своё лицо, выхватив из монолога рассерженного отца только слова о внешности, хотя тот, скорее всего, говорил о его характере, и ни на миг не задумался о том, что отец не может не любить сына так похожего на свою любимую жену. С такими же волосами цвета тёмного мёда, с такими же зелёными глазами цвета молодой травы. В этот период он стал неуправляем. Постоянно ввязывался в потасовки, которые, благодаря его стараниям, из игры неизменно переходили в настоящие побоища, в надежде, что ему, наконец, изуродуют его «смазливое» лицо, и он превратится в мужчину с мужественной внешностью. В мужчину, которым будет гордиться ОхитекаКотахира, вождь славного племени осейджикау.

Где-то к четырнадцати годам слово «отец» окончательно исчезло из мыслей Нэпэйшни. Во-первых, он стал мужчиной, убив на охоте своего первого буйвола. А мужчине не пристало переживать о таких пустяках, как то, что думают о тебе окружающие, пусть даже и твои собственные родители. Мама любила и уважала его, вождь не любил, но уважал, он это остро чувствовал, и этого было достаточно. Мысли о неподобающей мужчине внешности испарились без следа, поскольку были только в голове у него одного. Он это понял, заметив какой жадный интерес вызывает у противоположного пола вне зависимости от возраста и семейного положения. И начал этим беззастенчиво пользоваться. Это стало во-вторых. А в-третьих, стена к этому времени так выросла, что полностью скрыла за собой высокую фигуру отца.

Лишь однажды стена могла рухнуть.

Нэпэйшни потихонечку пробрался на свой лежак в хоган¹, вернувшись с очередного свидания, и невольно услышал разговор матери с отцом. Мать плакала, убиваясь, что она не может родить любимому больше детей (она несколько раз беременела, но неизменно теряла ребёнка на ранних сроках) и даже уговаривала его взять в качестве второй жены ту девушку, которую ему сегодня подарили в качестве невесты.

Подобные казусы уже не раз происходили. Влиятельному вождю часто преподносились дорогие подарки, среди которых оказывались и девушки. Иногда дарители предназначали их на роль рабынь (тогда ОхитекаКотахира оставлял их в племени осейджикау на правах, равных остальным его членов). Иногда с надеждой, что вождь возьмёт её в жёны, и тогда Охитека сердился, но разрешал остаться в любом из оставшихся одиннадцати племён их Союза, если она сама того хотела. Или отправлялась восвояси. Однажды подарили бледнолицую девушку. Её вождь отпустил и даже помог добраться до ближайшего поселения её соплеменников. Видимо, сегодня днём произошёл второй вариант, свидетелем которого Нэпэйшни не был, поскольку пропадал на свидании. Но его не интересовала судьба этой девушки, он весь превратился в слух, боясь пропустить ответ ОхитекаКотахира. Признается ли он, что это не мать виновата в том, что у них больше не будет детей? Что это он вымолил у духов её жизнь в обмен на их души?

ОхитекаКотахира долго молчал. А когда заговорил… Нет, он не говорил. Он, как будто, пел. Или читал какую-то молитву. Потрясённый Нэпэйшни запомнил только начало:

Волосы твои цвета темного мёда,

окутывают меня, как осенней порой

леса укрывают листьями землю …

Светлый лик твой мерцает,

затмевая луну на звездном небосклоне

в ясную зимнюю ночь…

Глаза твои подобны бескрайнему лугу,

покрытому молодой травой,

только что умытой первым весенним ливнем…²

И конец:

Когда увянут твои глаза

Цвета молодой травы,

Мы всё равно будем смотреть в одну сторону.

Когда ослабнут твои руки,

Я отдам тебе свои крылья,

Чтобы найти Млечный Путь вместе.

Когда остановится твоё сердце,

Тогда и моё сделает не больше одного удара.

Ты – моя душа! Ты – моё сердце!

Ещё бы не быть в потрясении! Отец говорил не часто и только по делу. Внешний облик его был суров и неприступен. А эта поэма, которую он сочинял всю жизнь, это чувствовалась сразу, выдавала в нём романтика. Нэпэйшни стало жалко отца. Пламя его любви к матери было столь велико, что даже издалека опалило молодого индейца своим жаром. И Нэпэйшни простил отца. А стена их отчуждения покрылась трещинами…

Но чего Нэпэйшни, уж, никак не мог предположить, так это того, что когда-нибудь и сам сможет почувствовать что-то подобное. До этой поездки, в которой он встретил Пэвети…

¹ – жилище индейцев, как правило, круглой формы. Стены и крыша выкладывались из дерева, а промежутки заполнялись землёй, снаружи обмазывались высушенной жёсткой глиной, смешанной с соломой. Такой же состав был и для изготовления кирпичей – калиши, из которых впоследствии строились уже дома. Калиши были дешевым, но прочным и долговечным строительным материалом

² – стихи из рассказа «И мы станем единым целым…» из сборника «Зелёные глаза»

2

В начале марта пришла весна. Точно по расписанию. Бурная, яростная. Дождь лил сверху упругими струями, смывая снег в реки, а когда из-за туч выглядывало солнышко, оно так пекло, что вся земля сплошь покрывалась многочисленными весёлыми ручейками. Нэпэйшни немного полегчало только после странного сна, ночного кошмара, в котором он то ли сам был ягуаром, то ли ягуар на него напал. Всё так вперемежку было в этом сне, что проснувшись, он не мог вспомнить точно. Но в чём он был уверен, так это в том, что Пэвети ушла из его жизни окончательно. Единственное, что примиряло его сердце с этой потерей, это то, что она была счастлива. Как это следовало из сна с ягуаром, Нэпэйшни понять не мог, но остро чувствовал.

Лето прошло в трудах, тренировках и охоте. Осенью, после межплеменного праздника культа Солнца, делегация осейджикау, как всегда, вернулась в стойбище с новыми учениками из соседних дружественных племён, среди которых были мальчишки из племени куапо. От одного из них, Хоуохкэна, Нэпэйшни и услышал красивый рассказ, почти легенду, о чудесном возвращении Хотото и Пэвети после победного боя Хотото с ягуаром, шкуру которого они с Пэвети повесили над входом в свой вигвам. И ещё об одном чуде: превращении шамана ОхэнзиУонэгиска в духа-покровителя племени куапо.

3

Поздней осенью, когда зима уже начала заявлять о своих правах первым робким снежком, стойбище осейджикау было поднято по тревоге дозорными уханьем сипухи, условным сигналом, который означал нападение бледнолицых. Бледнолицые уже не раз пытались вытеснить индейцев с их земель, но пока Военному Союзу племён удавалось успешно отражать их атаки. Странность была в том, что обычно активность бледнолицые проявляли летом, когда большинство мужчин занимались охотой вдали от стойбищ, где тогда оставались менее защищённые женщины, старики и дети. Нападение зимой было впервые.

Небольшой отряд во главе с Сунаккахко выскочил для разведки, а ОхитекаКотахира остался руководить организацией обороны стойбища. Но тревога оказалось ложной. Вскоре разведчики вернулись и скинули около центрального костра большой свёрток. Судя по торчащим из него волосам, в свёртке находилась девушка – очередной подарок ОхитекаКотахира. А вот уж в качестве кого она ему предназначалась – невесты или рабыни, предстояло выяснить.

Сунаккахко спрыгнул с коня и, с усмешкой глядя на холодную маску, застывшую на лице Охитека, (вот, уж, будет новый повод для веселых подколок друга, когда они всемером опять соберутся вместе!) потянул за край свёртка. Под ноги вождя из свёртка выкатилась девушка.

Нэпэйшни застыл деревянным истуканом, не в силах оторвать взгляда от этого чуда. Девушка была абсолютно голой. Её белоснежная кожа светилась в темноте лунным мерцающим светом, а в длинных лохматых волосах плясал огонь костра, из-за чего они казались кроваво-красными. Такой же огонь полыхал в белках её глаз. Заворожённый её красотой, Нэпэйшни не видел направленного прямо на него дула пистолета, пляшущего в её дрожащих руках.

Дальнейшие события происходили молниеносно и почти одновременно. Девушка что-то выкрикнула дрожащим от страха голосом на незнакомом языке. Выстрел. Спина отца заслонила девушку от взгляда Нэпэйшни. Вскрикнула, стоящая чуть поодаль, Натта. Звук упавших тел и за спиной Нэпэйшни и перед ним.

Нэпэйшни обернулся и с облегчением увидел невредимую сестру. А когда выглянул из-за спины отца, девушку уже скрутил Сунаккахко и волок прочь от костра, как тряпичную куклу. Сердце Нэпэйшни чуть не лопнуло от страха за неё. Но в неверном свете зажжённых факелов он разглядел её растерянные глаза и успокоился. Кем бы она ни была – посланницей злых или добрых духов, Нэпэйшни было всё равно. Он полюбил её всей душой в первую же секунду, сразу и на всю жизнь.

Для остальных членов племени осейджикау девушка однозначно была врагом, покусившемся на жизнь сына вождя их племени. Её дальнейшую судьбу решит Совет племени, а пока надо было разобраться с Хоуохкэном, мужественно заслонившим собой Натта. Его реакция была такой же молниеносной, как и реакция ОхитекаКотахира, спасшего сына.

Над окровавленным телом Хоуохкэна, распростёршимся на земле, уже хлопотали Найра и Натта, и ОхитекаКотахира подал знак соплеменником расходиться. Обнял застывшую фигуру сына, мягко взял за плечи и отвёл в хоган.

Постепенно всё успокоилось, и стойбище погрузилось в сон. Не спали только несколько человек. ОхитекаКотахира не мог заснуть не только от мыслей, что сегодня мог потерять сына или дочь, но и потому что рядом не было его любимой жены, с которой он привык засыпать каждую ночь и просыпаться каждое утро.

Найра в это время пыталась остановить кровотечение из раны Хоуохкэна. После извлечения пули сердце выбрасывало порции крови в ритме своей пульсации. Как вообще мальчишка оставался живым с таким ранением, было не понятно. Найра, как опытная знахарка, понимала, что он вряд ли доживёт до утра, но она не оставляла попыток помочь ему. Хоуохкэн спас сегодня её дочь, любимую Натта, и у Найра болело за него сердце, как за собственного сына, которого она тоже, между прочим, могла потерять, если бы не реакция мужа.

Найра стянула края раны Хоуохкэна с помощью иглы дикобраза и волос Натта, а потом попросила дочь положить свои ладони вокруг раны на его грудь, пока готовила отвар с ядом кураре. Разомкнула губы Хоуохкэна обсидиановым ножом и влила в него целительную смесь по капле. Когда Найра хотела сменить Натта у тела мальчишки, та не уступила. Тогда Найра накрыла руки дочери своими руками и стала просить духов ниспослать мальчику силы справиться с ранением.

Натта не могла уйти от Хоуохкэна не только потому что он спас ей жизнь. Как только он появился в их стойбище, он сразу начал оказывать ей знаки внимания. Её это и забавляло, и сердило – ему двенадцать, ей шестнадцать, она уже три года как была женщиной, ему ещё два года до того, как его посвятят в мужчины. И льстило – никто до сих пор с такой любовью не смотрел на неё. В лучшем случае ею интересовались, как дочерью вождя. Она отчаянно завидовала внешности старшего брата, похожего на красавицу-мать, и люто ненавидела своё топорно вытесанное лицо, хотя отца, на которого она была похожа как две капли воды, считала писаным красавцем. Поступок Хоуохкэна потряс её до глубины души. Ей почему-то казалось, что если она не покинет его ни на миг, то силой своей любви сможет удержать его душу на грани, а тело вернуть к жизни. Да, она полюбила Хоуохкэна, сама не заметив когда, но поняла это только сегодня, когда он свалился к её ногам с пулей в сердце, предназначенной ей.

Усилия двух женщин, не сомкнувших глаз этой ночью, не прошли даром. К утру кровь прекратила вытекать из раны. Хоуохкэн был ещё жив, но лежал без сознания.

Не мог заснуть и Нэпэйшни, очарованный небесным созданием невиданной красоты. Его любовь к Анпэйту, так он её назвал, – «сияющая», не смогла бы убить даже пуля, если бы она попала, как и целилась, в него.

Не могла сомкнуть глаз и Дори³. Так на самом деле звали певичку и по совместительству шлюшку из салона «У Китти» Форти-Майла, а в прошлом – примерную дочь уважаемого семейства и прилежную школьницу из Кентербери, по воле злого рока, а, вернее, по собственной глупости, перебравшейся из Старого Света в Новый. И заснуть она не могла не потому что её мучили воспоминания о сегодняшнем ужасном дне (в конце концов, этот день был не на много хуже предыдущих), а просто потому что ей было элементарно холодно. Когда её затащили в это варварское жилище, то кинули только тряпицу, в которую её закатали Гэлл⁴ с друзьями.

Так она и сидела без сна, пока вход в хоган бесшумно не приоткрылся, и кто-то бесплотной тенью проскользнул в него. Дори ничуточки не испугалась. Она так в свои пятнадцать лет устала от жизни, что и в её душе, и в голове образовалась звенящая пустота. Вот и хорошо, что так, в темноте, она закончит своё земное существование. Может быть там, в потустороннем мире, рядом с Богом, ей будет, наконец, тепло, сытно и спокойно? Но, вопреки ожидаемой неминуемой смерти, ей на плечи опустилось тёплое одеяло, в которое она тотчас завернулась и тут же заснула сном младенца.

³ – в переводе – «подарок»

⁴ – в переводе – «петух»

4

Дори проснулась счастливой. Ей снилось, что она вернулась в отчий дом в тихом и уютном Кентербери. Снился узенький канальчик с зелёной водой, на который выходили окна её спальни. Снились ласковые руки матери и её мягкая улыбка. Снилось строгое лицо отца. Но, почему-то, Дори была уверена, что он на неё не сердится больше, и очень рад, что она вернулась домой. Снился даже Кентерберийский собор⁵, настоятелем которого был отец. Последнее, что запомнилось Дори из сна, был радостный колокольный звон. Такой же красивый, как на свадьбе её старшей сестры.

В колокола вторглись какие-то посторонние звуки, и Дори проснулась. Она встала, подошла к узкой полоске света и осторожно выглянула в щель. И тут действительность обрушилась на неё – она не дома, не в своей уютной спальне, не со своими родными. Она в далёкой Америке, мало того, в плену у индейцев. И, кажется, одного из них она вчера убила. Ужас её положения пронзил острой иглой сердце. Дори затрясло от страха. Если бы не боязнь обнаружить себя, она бы закричала, но она заглушила вырывающийся крик одеялом и только тихонечко выла, как побитая собачонка. Все те страшные картины, которыми пугали её вчера, насилуя, Гэлл с дружками, так и вставали перед её глазами. И теперь её участь шлюхи в салоне «Китти» казалась раем по сравнению с тем, что ей предстояло испытать…

Дори отчаянно захотелось жить. Потом ужасно захотелось есть. Но, в первую очередь, пописать. Выйти наружу не было никакой возможности, и она помочилась в углу. Завернулась в спасительное одеяло, и то тихонечко выла от ужаса, то молилась о чуде с надеждой в сердце. Эта внутренняя борьба так измотала её, что она впала в оцепенение. В голове, как и вчера, образовалась пустота. И она сама не заметила, как полностью погрузилась в звуки, долетающие до её сознания извне…

Под утро у Хоуохкэна начался жар. Он заметался, и из зашитой раны опять начала сочиться кровь. Но главное – он был жив. Ещё жив… Со злым духом в лице белой женщины с огненными волосами вступил в борьбу⁶ Куидель.

Вначале шаман уселся возле раненого и долго курил костяную трубку, обтянутую кожей с головы орла, со вставленными в нее маленькими перьями. Когда табачный дым заполнил весь хоган, Куидель начал выдыхать дым в уши, ноздри и рот Хоуохкэна, чтобы изгнать из него демонов. А когда это не дало никакого результата, повесил ему на шею свой амулет, смазал каким-то снадобьем рану, обложил волшебными камнями и начал бормотать себе под нос заклинания. Раненый немного успокоился, но вновь начинал метаться, как только Куидель замолкал. Тогда шаман вышел наружу и под прерывистый звук трещотки начал петь, выкрикивать заклинания и кружиться в ритуальном танце вокруг хогана, в котором лежал Хоуохкэн. Трещотку сменил бубен. Потом свистелка из тростника. Затем барабан.

Куидель несколько раз повторял всё сначала: табачный дым, зелье, танец, заклинания. Менял камни, мази, мешочки с засушенными травами. Доставал из своей священной связки всё новые и новые предметы, обладающие чудодейственной силой: лапы черного медведя, шкурки белой ласки и черной белки, зубы гнедой лошади.

Неистовство шамана продолжалось весь день до глубокой ночи и закончилось тем, что Куидель начал сам корчиться в судорогах, но зато затих Хоуохкэн, погрузившись в глубокий транс. Индейцы отнесли обессиленное тело своего шамана в хоган с раненым, и к ночному дежурству приступили Найра и Натта…

Даже когда вокруг всё смолкло, Дори не вышла из транса, в который её ввели дикие звуки, доносившиеся снаружи. Очнулась она только когда до её сознания дошли запахи еды. Кто-то, невидимый в темноте, поставил перед Дори дымящуюся миску с аппетитно пахнущим варевом. Девушка с жадностью накинулась на еду. Хорошо, что в её жилище было так темно, что она не видела, что ела. И ещё было лучше, что не догадывалась, из чего блюдо было сварено. Вряд ли её цивилизованный желудок принял бы с такой благодарностью патаску – острое жаркое из варёной кукурузы, картофеля и тушёного птичьего мозга.

Добрый человек сидел так тихо, что Дори совершенно забыла о его присутствии, пока его рука не потянулась забрать опустевшую миску и тщательно вылизанную ложку с её колен. Дори ухватилась за эту руку, как за спасательный круг, и, запинаясь, произнесла:

– Please!.. Don't go!.. I'm scared!.. I see you are a good, kind man!.. I didn't mean to kill anyone… It… It was an accident… He alive? Tell me if he's alive or … .?⁷

Непейшни ни слова не понимал из того, что говорила Анпэйту. Он вслушивался в её мягкий голос и ощущал только его интонации: просьба, благодарность, сожаление, страх, вопрос.

А девушка говорила и говорила. Дори почувствовала такое сочувствие в молчании незнакомца, что и сама не заметила, как стала рассказывать ему свою горькую историю, начавшуюся так искромётно-радостно. Начавшуюся с её первой любви – глубокой, страстной, безоглядной…

Гэлла Дори рассмотрела во время потасовки между мальчишками. Взрослые растащили уже не на шутку разгорячённых пацанов, а Гэлл всё продолжал извиваться в руках схватившего его за шиворот великана, выкрикивая ругательства и оскорбления. Он так всегда себя вёл, никому не давая спуска и не уступая. Не смотря на то, что был щуплым, невысокого роста, всегда первым вступал в словесную перепалку, а потом лез в драку с кулаками. И не важно, кто был перед ним – верзила, на голову выше его, накачанный мышцами наглец или взрослый мужчина. Словом, и буквой, и делом соответствовал переводу своего имени.

Эта его отвага восхищала Дори и наполняла её сердце гордостью. Гордостью за то, что такой смелый парень обратил на неё внимание, полюбил её. Она отринула все моральные принципы, которые прививались ей в её строгой семье, и смело шла за любимым, куда бы он её не звал: участвовать в дерзком налёте на яблоневый сад соседа или на сеновал, где он одним махом превратил её из девочки в женщину.

Когда Гэлл объявил, что собирается искать лучшую жизнь в Новом Свете, Дори, ни секунды не сомневаясь, поспешила сказать, что едет с ним. Лишь когда любимый потребовал добыть денег на дорогу и не удовлетворился суммой её копилки, склоняя взять деньги у родителей, душа Дори засопротивлялась, поскольку «взять» было, уж, больно похоже на «украсть». Но Гэлл смог её переубедить: ведь они возьмут деньги только на время, а когда разбогатеют, вернут в десять раз больше. И совесть Дори умолкла.

Украденных у родителей денег хватило на два билета в трюме корабля, доставивших их в Америку. И даже на первые несколько месяцев жизни там. Они с Гэллом кочевали с места на место в поисках края, где можно быстро разбогатеть, пока не осели в Форти-Майл. По дороге Гэлл пристрастился к карточным играм. Справедливости ради, надо сказать, что иногда он выигрывал, и тогда в душе Дори возрождалась надежда, что вот с этой кучки хрустящих банкнот и начнётся процветание их с Гэллом семьи. Но после выигрыша неизменно приходил ещё более крупный проигрыш и, наконец, настало время, когда запасы иссякли окончательно, и они начали жить в долг.

Не смотря на полное отсутствие денег, не было ни одного дня, чтобы Гэлл возвращался в их каморку на чердаке, которую сдавал им хозяин таверны, в которой Дори работала и уборщицей, и посудомойкой, и официанткой, трезвым. Он начал поколачивать Дори, упрекая её во всех своих несчастьях: и за то, что потащилась за ним, и за то, что не приносит удачу в картах, и за то, что она-то сыта, а у него маковой росинки во рту с утра не было, и за то, что они прозябают в этом вонючем клоповнике. А то, что Дори трудилась с восхода солнца до последнего посетителя, ради крыши над головой и остатков еды на тарелках, Гэлла ничуточки не трогало.

Настал день, когда хозяин таверны потребовал у Гэлла вернуть взятые в долг деньги, да ещё и с процентами, грозясь вышвырнуть его из города в чём мать родила или… Или заставить Дори расплатиться с ним натурой. Он уже давно с вожделением поглядывал на «рыжеволосую бестию», как он мысленно её называл. Да, собственно говоря, и на работу её взял с прицелом попользоваться её молодым горячим телом, а потому охотно давал Гэллу деньги в долг. До поры, до времени.

Дори долго не соглашалась, хотя Гэлл и кулаками, и ногами её «уговаривал». Бил прицельно по тем местам, где не остаётся синяков – нельзя же портить «натуру». Сломалась Дори только на его слезах, когда он пьяненько начал ныть, что закончится его жизнь в сточной       канаве с голой задницей на потеху всем его обидчикам.

Одной ночью, проведённой в постели с боровом Купером⁸, возврат долга с процентами не обошёлся. И Дори получила парочку увесистых оплеух от Гэлла за их большое количество, хотя он же сам его и оговаривал. Купер, в целом, остался доволен Дори, хотя она и вела себя с ним более чем сдержанно, но вот с количеством ночей прогадал. Их явно было мало. И он с удовольствием открыл кредит Гэллу, предвкушая ещё более страстные ночи с рыжеволосой бестией.

Время возврата второго долга наступило ещё быстрее, чем первого. И Дори уже огребла от Гэлла за то, что согласилась на постель с Купером без сопротивления (к чему сопротивляться неизбежному?). «Ревнует!, – окатило душу Дори тёплая волна, – Значит, любит!» И с этим радостным знанием секс с нелюбимым прошёл гораздо легче, чем в прошлый раз. Она просто не открывала глаза, и заняла позицию сверху, так проще было представить себя с худосочным Гэллом вместо борова Купера.

Идею, как выйти из круговорота долгов, сам того не желая, подал Гэллу Купер. Они яростно торговались, сколько ночей должна отработать Дори в постели кредитора, и Купер в сердцах прикрикнул на потерявшего совесть Гэлла, что за такие деньги, даже солдаты гораздо больше получают в салоне «У Китти». Гэлл убавил аппетиты, а здравая мысль поселилась в его голове, пустила корни и взрастила очень даже жизнеспособную идею. Гэлл хоть был и пустым человечишкой, но отнюдь не дураком. Рано или поздно доход от сдачи в наём тела Дори должен был закончиться: либо Куперу она наскучит, либо они столкуются напрямую, без него. И что тогда делать ему? На что жить? И его изворотливый ум выдал решение всех проблем: надо уговорить Дори поступить в салон «У Китти», а самому пойти на службу в армию. Там ему не надо будет думать о крыше над головой, он всегда будет сыт и одет. Судя по развесёлым гулянкам солдат в салоне «У Китти» и хвастливым пьяным разговорам в таверне Купера, денежки у них в карманах водились. Да и тело Дори ещё лет десять-пятнадцать будет приносить доход. И, не в пример сегодняшнему положению, будет уходить не на этот клоповник и помои с тарелок, а ему, Гэллу, в карман. Ждать обогащения пятнадцать лет Гэлл не собирался. Ему чудилось, что и тройки-пяти лет трудов Дори в качестве шлюхи хватит, чтобы сколотить неплохое состояние, достаточное, чтобы ему можно было вернуться домой, в Англию, и там начать какое-нибудь своё дело. Сама Дори в его дальнейшие планы не входила. Но это она поняла гораздо позже.

Идея Гэлла о её переходе в разряд «девочек» салона «У Китти» не вызвала у Дори никаких возражений. Она здраво рассудила, что, по сути, ничего в её участи не поменяется. Наоборот, может быть, даже изменится к лучшему. Ей не надо будет проводить с хозяином всю ночь, а лишь 2-3 часа с клиентом, а абстрагироваться от того, что она занимается сексом не с любимым, она уже научилась. Не надо будет думать о еде и крыше над головой. Да и в любом случае – куда ей деваться, когда Гэлл уйдёт в солдаты? Ведь Купер не звал её замуж, а, значит, её положение станет ещё более подневольным и неустойчивым (уж, здесь Гэлл постарался в красках расписать, что её ожидает без его защиты).

Действительность превзошла ожидания Дори. И хозяйка – матушка Камилла⁹, и девочки встретили новенькую благосклонно. Хозяйка была из первой волны переселенцев в Новый Свет из Франции. Потеряла на приисках мужа, а потом и обеих дочерей от цинги. Так что горя хлебнула по самую макушку, многое повидала и испытала, но, в итоге, выкарабкалась, перебралась южнее, из французских колоний в английские, и здесь прижилась, прилепившись к вдовцу Атаназу¹⁰, хозяину таверны «Китти», названной так в честь почившей жены. Сначала Камилла работала в таверне помощницей, потом стала любовницей, затем женой. Любви особой между супругами не было, но зато, и это было важнее, было взаимоуважение. Оба были одиноки, биты жизнью, потеряли всех своих родных, а ещё оба были французами, что немало способствовало их быстрому сближению. После смерти Атаназа, вопреки своему жизнеутверждающему имени рано умершему, Камилла, решив не связываться с его вечным конкурентом – Купером, что, в условиях её твёрдого решения больше не выходить замуж и, соответственно, оставаться без мужской защиты, было очень опасно, преобразовала таверну в публичный дом, скромно названный салоном и добавив лишь одну букву в его название. Так из таверны «Китти» получился салон «У Китти» а из Камиллы – матушка Камилла.

Девочек своих матушка Камилла старалась в обиду не давать. Строго следила за их здоровьем. Деньгами не обижала, забирая себе с выручки только 50% плюс расходы на питание и одежду. Девочек подбирала красивых, но не злобливых. Стерв, даже если они нечаянно попадались, быстро выгоняла. Рыжая, со смешными веснушками на щеках, голубоглазая Дори пришлась ей по сердцу не только по внешности, но и по характеру. Да и доход хозяйке с такой нетипичной внешностью сулила немалый.

И девочки приняли новенькую с открытым сердцем. Среди них тоже были наивные когда-то дурочки с похожей на Дори историей. А работы – что ж, её на всех хватит, даже с избытком. Так что они быстро просветили Дори и как предохраняться от беременности, и как обращаться с разными типами мужчин. И приёмчикам разным научили. И по поводу видов секса рассказали.

Дори, воспитанной в семье священника, дико было слышать про то, что любовью можно заниматься не только в…, ну, в смысле, естественным образом, но ещё и, оказывается, и в попку, и в рот. Бр-р-р! Но, что поделаешь, в каждой профессии есть свои плюсы и минусы. Дори казалось, что плюсов больше. У неё даже в отчем доме не было такой красивой спальни, как в салоне матушки Камиллы! А кружевные трусики и лифчик? А полупрозрачный пеньюар с воротником из мягкого пуха? А капроновые чулки на поясе с длинными резинками? А изящные туфельки на высоком звонком каблучке? А все эти помады, румяна, белила, карандаши?… За всё это богатство, конечно, придётся платить, отчисляя процент из своих заработков, но Дори это не страшило, она уже давно в таком режиме жила: долг – расплата, долг – расплата.

Открыли девочки глаза Дори и на Гэлла. Только она им не поверила. Сначала не поверила. И покорно отдавала ему все заработанные деньги – всё в семью, всё для их будущего. И радовалась каждому его приходу, хотя денег за свой визит он не платил (вот ещё! Он же муж, имеет все права на тело жены!), и Дори приходилось залезать в долги перед хозяйкой, чтобы оплатить его визит к ней. А ещё Гэлл неизменно бил Дори перед уходом, так, на всякий случай, чтобы помнила, кто в доме хозяин, не расслаблялась.

Чаша терпения Дори переполнилась, когда Гэлл стал приходить не один, а со своими дружками-сослуживцами, каждый раз разными. Мало того, что они постоянно были выпившими. Мало того, что они делали ей больно, налетая на неё одновременно и тыкаясь во все её дырочки. Так ещё и деньги с них Гэлл собирал сам, Дори даже матушке Камилле было нечего отдавать. Так что долги её росли, и ни о каких накоплениях и речи быть не могло! Вот тогда у Дори упала пелена с глаз. Она со всей очевидностью осознала ужас своего положения. И решила сопротивляться.

В очередной приход Гэлла с двумя сотоварищами, она решительно указала им на дверь. Гэлл так разозлился! Он повалил её на пол и начал избивать ногами, а чтобы к ней никто не пришёл на помощь, порвал её красивенький пеньюр и вставил в рот вместо кляпа. Потом они втроём насиловали её, пока у них не кончились силы. Но и тут они не ушли. Гэлл сдёрнул с кровати покрывало и со словами: «Значит с нами, героями, защитниками Америки, тебе, видишь ли, не хочется! Тебе, видимо, красножопые милее! Так и катись к ним! Доставим в лучшем виде! Им твоя грива о-о-очень понравится! Знатный скальп они с тебя снимут!», закатал в него Дори.

Насильники и так весь вечер что-то выкрикивали об индейцах, но тогда Дори было не до их слов, она судорожно пыталась уклониться от ударов или старалась расслабиться, чтобы было не так больно её попке.

(Ох, неудачный она выбрала момент, чтобы показать свой характер. Рота Гэлла накануне участвовала в налёте на индейское поселение, потерпела сокрушительное поражение, а утром по периметру своего лагеря обнаружила отрубленные головы, насаженные на пики, со снятыми скальпами. Все понимали, что каждый из них мог оказаться на месте этих бедолаг. И даже в эту же самую ночь, если бы индейцы пожелали напасть на них, спящих. Чтобы избавиться от жуткого навязчивого видения, Гэлл с друзьями сначала накачались виски в таверне Купера, а потом пошли «сбросить пар» в салон «У Китти»).

Если у Дори и была капелька надежды на спасение, когда троица шла по салону, таща её, как куль, перекинутый через плечо, то она быстро растаяла. Гэлл выстрелил в потолок и пригрозил тоже самое сделать с первым, кто к нему сунется. Девочки с визгом попрятались, и трое солдат беспрепятственно вышли из салона. Перекинули тело девушки через круп лошади и пустили коней вскачь. Последнее, о чём подумала Дори, прежде чем потеряла сознание от духоты, это – хорошо, что она стащила у одного из друзей Гэлла пистолет. Она-то планировала пристрелить их, улучив удобный момент, а теперь он ей пригодится, чтобы убить себя. Больше, чем смерть, больше, чем Божий Суд, Дори боялась боли. Боли от снимаемого с живого человека скальпа.