Ирина Николаевна Мальцева
Билет в одну сторону

– Это Иохим, барышня, – пояснила Катя.

– Я пришел удостовериться, высокочтимая госпожа, что вы действительно пожелали кофе, который в России мало популярный, особенно в провинции, – Иохим говорил с заметным акцентом. – Мы, немцы, уважаем сей напиток, потому что он бодрит и придает мыслям ясность.

Иохим подошел ближе и протянул «Анне» жестяную коробку с разрисованной крышкой. Крышка закрывалась на мизерный крючочек, а на крышке был изображен эпизод разгрузки неграми старинного парусника. Видны были даже мелкие детали, такие, например, как ожерелья на шеях черных рабов, подзорная труба в руках капитана, полосатая бандана на голове боцмана.

Немец открыл жестянку, чтобы «Анна» в полной мере могла насладиться ароматом заморского напитка. Она ощутила легкий запах обжаренных зерен и еще какой-то посторонний запашок. В молотый кофе, явно, было что-то добавлено.

– С чем у вас кофе, уважаемый? – стараясь сохранить серьезный вид, произнесла женщина. – Я чувствую постороннюю добавку, но … что это могло быть?

Иохим поднял брови чуть ни ко лбу.

– Высокочтимая госпожа имеет тонкое обоняние, если смогла заметить аромат корня цикория, который я добавляю, потому что знаю его целебные свойства. Этот корень…

– Не надо, Иохим. Про цикорий я знаю, – начала «Анна», но, встретившись с удивленным взглядом Кати, прикусила язык. – Не помню, кто мне рассказывал или я читала, – стала она путаться.

Иохим деликатно не заметил смущения барышни и продолжал расхваливать кофе.

– Я немедленно иду заварить вам чашку кофе и самолично вручить вам!

– Если вас не затруднит, добавьте в чашку немного сливок.

– О-о-о, вы знаете толк. Иду и скоро вернусь.

Сделав поворот через левое плечо, Иохим чуть не строевым шагом вышел из комнаты, «Анна» же решилась поглядеть на горничную.

– Сама удивляюсь, что на меня нашло. Вот ничего не помню, а про цикорий вспомнила.

– Барышня, голубушка, может, память к вам возвращается. Хотя как знать, вы раньше кофе не пили, любили лимонад да морс. Еще черешневый компот часто просили.

– Я, Катя, сама не ведаю, что со мной, – пришлось оправдываться «Анне». – Какие мысли еще в голову придут.

Катю давно мучил один вопрос, и она решила, что пришел момент, когда она может его задать.

– Спросить я хочу, да все не решаюсь. Уж не прогневайтесь… – Катя замялась, на щеках пятнами румянец заполыхал.

– Говори.

– Вы, барышня, раньше, до того, как упали, на дню раз пять подойдете к иконам. Молились усердно. Вас даже маменька богомолкой звала в насмешку. А тут ни разу и не взглянули на образа…

Вот глазастая, все-то она примечает. Боже, что дальше будет? Я не вписываюсь в эту жизнь. Сейчас Катя, потом остальные начнут замечать несуразность моего поведения, моей речи. Как оправдываться будем?

Только сейчас в полной мере женщина осознала, на какой опасный путь встала, присвоив имя, судьбу и состояние другой. Пока она в постели, ее странности не так заметны. Но придется встать, общаться с семейством, с другими людьми. У настоящей Анны, наверное, и подруги были, и поклонники. Все привыкли к одной Анне, а у них появилась другая. Не может она измениться враз. Придется контролировать каждое свое слово, каждый жест. Сможет ли она? Потеря памяти, конечно, подходящая причина измениться, но не все можно списать на это. Надо изо всех сил стараться вжиться в реальность, стать современницей.

– Правда, Катя, не стою я перед образами, а как мне встать? – лихорадочно начала оправдываться «Анна». – Встать самостоятельно я не могу, ты меня и на горшок сажаешь. Шагу без посторонней помощи ступить не могу, а ты…Да разве я не молюсь? Кому как не ему и пожаловаться мне. А ну как калекой на всю жизнь останусь! Подожди, еще горб вырастет.

Катя виновато прильнула к руке «Анны».

– Спаси, сохрани и помилуй, – она испуганно взглянула на суровые лики святых. – Что вы, барышня, голубушка. И мыслить об этом не смейте. Мало в вашем семействе горбуньи Александры Куприяновны, так и вы накликаете себе…

– Это про какую Александру Куприяновну ты говоришь?

– Тетка ваша, вашей матушки родная сестра. Горбата она с молодости. Говорят, то ли упала, то ли застудилась.

– Упала? Как я?

Тут Катя и замерла.

– Батюшки, а ведь и правда. Слышала я, что в молодости Александра Куприяновна в одночасье заболела, а как выздоровела, так горб и пошел расти. А вдруг и она упала? Вот судьба-а-а.

Помолчали.

– Может у няньки спросить? – задумалась «Анна». – Может, она об этой истории знает?

– Откуда? Несчастье с теткой вашей произошло еще до женитьбы вашего отца. А няньку к вам приставили уже после вашего рождения. И привезли из Рогозина, а это во-о-он где. Нет, не знает она ничего про это дело.

– Ну ладно, я сама разузнаю. И не смотри на меня так. Боюсь, что тоже горбатой сделаюсь, вот и хочу поинтересоваться…

– Верно, верно говорите, барышня. Только маменька ваша не привечает сестрицу Александру Куприяновну. А когда сама бывает в городе, редко проведывает. Только на день ангела и навещает. А вы так только раз и были у нее.

– Так ведь я раньше и не падала так.

– Правда ваша, – смутилась Катя.

Разговор о тетке взволновал «Анну». Ей пришло в голову, что ее падение еще можно посчитать несчастливой случайностью, но два падения в семье – это уже слишком. Она готова была хоть сейчас бежать к неведомой ей тетке и устроить допрос.

Нужен предлог, чтобы навестить тетку. Вот поправлюсь и попрошу Афанасия Петровича отвезти меня в город. Там и встретимся.

Катя видела, что дума одолела барышню: лоб нахмурен, нижняя губа прикушена, и незнакомое упрямое выражение в глазах. Да, сильно изменилась Анна Афанасьевна с того дня, как чуть не рассталась с жизнью.

– Барышня, давайте я вам косы расчешу. Поднимайтесь тихонько, вот так, еще, осторожнее. Вот и слава Богу.

Катя подложила под спину больной подушку, чтобы той было удобно опереться. Тут «Анне» показалось, что Катя на мгновение замерла с другой подушкой в руках. Задумчиво повертела подушку в руках и так, и эдак,

– Опять задумалась о подушке?

– Все нейдет из памяти, проклятая, – Катя сунула злосчастную подушку к спинке кровати и сосредоточенно принялась расчесывать темные волосы «Анны», бережно касаясь их вначале редким гребнем, а потом щеткой из щетинки. «Анне» были приятны прикосновения к голове, она от удовольствия даже глаза прикрыла. В пору замурлыкать.

Хотя никогда у нее не было таких длинных кос, но сам процесс ей был удивительно знаком. Это ее удивило.

Наверное, у тела есть собственная память, и разум не в силах ее контролировать. Значит, независимо от моей воли, тело будет реагировать на происходящее, как привыкло. Не зря я заметила, что рука сама тянется ко лбу, стоит только упомянуть имя Бога. Так и дергается. А я ведь никогда раньше не крестилась, ну если только в церкви или еще по какому-то конкретному случаю.

Тем временем Катя заплела косы, перекинула их на грудь, а на голову надела маленький белый платочек. Склонила голову к одному плечу, полюбовалась на дело рук своих.

– Я пойду? – спросила горничная.

– Иди, я уснуть попробую.

– Если что понадобится, позвоните.

«Анна» вопросительно подняла брови. Катя протянула руку к столику и взяла с него маленький блестящий колокольчик.

– Как же ты услышишь? – недоуменно спросила «Анна».

– Так ведь я за стенкой у вас. Не беспокойтесь, не провороню.

«Анна» взяла колокольчик в руки. Он приятно холодил ладонь и при легком покачивании издавал приятный звон. Она положила колокольчик поверх одеяла.

– Ты меня опять запрешь?

– Береженого Бог бережет, – рассудительно заметила Катя. – Вы сами никуда не сможете пойти, а другим…

– Делать здесь нечего, да? – со смехом закончила «Анна».

Горничная улыбнулась, лукаво мигнула и выскользнула за дверь. Послышался скрежет ключа, потом удаляющиеся легкие шаги.

«Анне» и впрямь удалось поспать, а когда проснулась, вновь почувствовала голод. Еще сильнее хотелось пить. Сейчас бы чаю или крепкого кофе. Да где же этот Иохим? Забыл что ли?

«Анна» нащупала колокольчик в складках покрывала и несколько раз качнула из стороны в сторону. Звук получился слабый, тогда она резче дернула колокольчик. Теперь звон заполнил комнату. За дверью послышались торопливые шаги. В замке повернулся ключ, и на пороге возникла Катя. Скорым шагом она пересекла комнату, привычно поправила постель.

– Поспали, барышня? Ну и слава Богу. Сейчас обед принесут, и Иохим дожидается, когда с кофеем прийти.

– А ты зови его сейчас. Пить очень хочется.

– Так, может, морсу?

– Нет, кофе, да и Иохим может обидеться.

Катя дернула плечом:

– Вот еще на немчуру глядеть, не велика птица.

– Нехорошо, Катя – устыдила горничную «Анна», – он ведь от чистого сердца.

– Вы, барышня, всех защищаете, ко всем с добром, – помолчала. – Потому, верно, и любят вас все, что в доме, что на деревне.

– Все, ты думаешь?

– За ваше сердце золотое только каменный вас любить не будет, да может…

– Ну, договаривай.

– Я хотела сказать, – замялась горничная, – что не всякая любовь вам нужна.

– Это ты про что, я не пойму.

– Про князя. Князя Ногина, за которого вас матушка сватает.

– Ну-ка, ну-ка, расскажи.

– А что рассказывать? Встанете, увидите жениха, так сразу и вспомните.

Было видно, что Катя не хочет говорить о предполагаемом сватовстве. «Анна» оставила ее в покое, лишь приказала позвать Иохима с кофе.

Та, сложив руки под передником, пошла звать старика.

Через четверть часа появился гордый своей миссией Иохим с большой чашкой дымящегося кофе. Он торжественно подошел, поставил поднос на столик, важно склонил свою голову.

– Я приготовил кофе по рецепту моего старшего брата Ганса, который понимал толк в этом.

Катя взяла чашку, приблизила к лицу и брезгливо вдохнула парок.

– Овсом печеным пахнет, – изрекла она презрительно.

«Анна» укоризненно покачала головой.

– Лучше помоги мне подняться, знаток.

Катя хохотнула и принялась подсовывать под спину «Анне» подушки. Женщина заметила, что снова тень пробежала по лицу горничной, стоило ей только взяться рукой за подушку в наволочке из васильков.

– Да забудь ты про эту подушку, – усмехнулась «Анна». – Как возьмешься за неё, так задумаешься.

– Правда ваша, барышня, – понизила голос Катя. – Как возьму ее в руки, так и мелькнет в голове: приходила тогда ваша матушка или нет. Никак точно не вспомню, сильно я тогда в расстройстве была, в голове все перепуталось.

– И у тебя память стала пропадать? – улыбнулась «Анна», а горничная испуганно обернулась к иконам и трижды истово перекрестилась.

– Испугалась, глупая? Я пошутила. Подожди, вспомнишь еще.

«Анна» взяла чашку и сделала глоток. Кофе действительно отдавал жженым ячменем, был приторно сладким и невкусным.

– Благодарю тебя, Иохим. Кофе хорош.

Старый лекарь расцвел от удовольствия. Руки его беспокойно шарили по пуговицам на груди, вытаскивали и снова заталкивали курительную трубку в нагрудный карман. Его щеки смешно раздувались, а губы вытягивались трубочкой, как для поцелуя.

Немец с достоинством поклонился и неторопливо пошел к двери, не забыв по пути укоризненно взглянуть на баловницу горничную. Только его спина скрылась за створкой двери, как «Анна» протянула чашку.

– Выплесни-ка за окно. Гадость какая. И как его немцы пьют.

Горничной последняя фраза показалась ужасно смешной, и она, повторяя «как его немцы пьют», повалилась в кресло, не удерживая хохота. При этом чуть не опрокинула чашку на себя, и это добавило смеху. Потом успокоилась, подошла к окну и открыла раму. В комнату вошла душистая прохлада летнего сада. Пахло яблоками, немного прелой травой, цветами.

Катя шумно втянула носом свежий воздух, блаженно закрыла глаза и, прогнувшись в пояснице, произнесла:

– Благодать. Люблю, когда резедой пахнет и укропом. У тятеньки на пасеке сейчас красота. Вот бы нам туда сходить, меду поесть с молочком. Мед – первое лекарство при всех хворях.

– Обязательно, Катя, сходим. Дай Бог, подняться, да своими ногами ходить.

– Барышня, голубушка, не сомневайтесь, все так и будет. И думать не думайте про плохое. Вы вон пластом неделю пролежали, все думали, помрете. А сейчас? А будет еще лучше. Вот те крест.

В дверь стукнули. Принесли обед. Вслед за огромным подносом, появилась нянька. Стала распоряжаться, что подать и как поставить. Измучила больную излишней заботой и суетой.

– Нянька, отдохни. Что ты все беспокоишься. Побереги себя, – пожалела «Анна» старую.

Та и застыла с тарелкой в руках.

– Как же так? Я хотела…Видит Бог… – слезы частыми горошинами покатились по морщинистым щекам. – Вот уж и нянька стала не нужна. Ну и гоните ее со двора, как собаку слепую, не служивую.

«Анна» протянула руку в ее сторону.

– Ну, чего ты обиделась? Я тебя жалею. Моложе есть, и сама я не калека.

Не переставая плакать и причитать, нянька ткнулась в кресло. Плечи под шалью вздрагивали, она то и дело сморкалась в уголок платка и качала сокрушенно головой.

Что я не так сделала? Обидела старуху. Наверное, надо воспринимать заботу о себе как нечто само собой разумеющееся. Помещица, богачка, общая любимица, если верить Кате, так вести себя надо соответственно своему положению.

Нянька успокоилась только тогда, когда «Анна» попросила ее остаться с ней на ночь. Она преследовала тут две цели: во-первых, старая будет рада и забудет инцидент за обедом, а во-вторых, ей хотелось расспросить няньку о том времени, когда «Анна» росла. Какие взаимоотношения складывались у нее с родными и знакомыми.

Обед «Анне» понравился, особенно черешневый компот и сдобный хлеб со вкусом орехов и ароматом ванили.

Катя зажгла свечи и поставила подсвечник на столик, поближе к больной. Было тихо и уютно. Из открытого окна доносились ароматы поздних цветов, слышались крики птиц, устраивающихся в гнездах на ночь. Издалека неслась песня, монотонная, заунывная. Появилось ощущение пребывания в санатории.

«Анне» захотелось встать, пройтись по усадьбе, посмотреть, чем заняты люди. Ей было интересно узнать, как выглядит помещичье хозяйство. По учебникам истории она знала лишь о барщине, оброке да охоте на волков и кабанов. Не отдавая себе отчета, она уже вживалась в эту жизнь, определяла свое место в ней. Пора было нарушить свое затворничество, познакомиться с родными, знакомыми, соседями. Интересно было бы взглянуть на князя Ногина и того, кто так подвел настоящую Анну Лыкову, – Владимира Щурова.

Нянька тем временем приготовилась к бессонной ночи: вытащила из сумочки рукоделье, удобно устроилась в глубоком кресле. Катя ей под ноги поставила низенькую скамеечку, потом окинула взглядом комнату – все ли в порядке – забрала поднос и удалилась, улыбнувшись на прощание.

– Нянька, расскажи мне обо мне. С самого начала. Про бабушку расскажи. Какая я в детстве была, что со мной происходило.

– Милая моя, вся твоя жизнь у меня на глазах проходила, – гордо произнесла нянька. – Вот как передала мне тебя в церкви на крестинах бабушка твоя, не к ночи будь помянута, барыня Елизавета Федоровна, и я ее наказ ни разу не нарушила. Вот только единый раз с тебя глаз спустила, и на тебе, беда приключилась. До смерти не прощу себе, – нянька с чувством стукнула себя кулаком по коленке.

Глаза у старой сверкнули, губы гузкой собрались, словно увидела она неведомого врага, что привел к трагедии.

– Ты рассказывай, – напомнила «Анна», – а я глаза закрою и буду слушать.

– Не волнуйся, Анечка, все расскажу, ничего не пропущу. У меня память, знаешь, какая… – тут она осеклась и виновато покаялась. – Тьфу ты, пропасть. Дернуло меня тебе про память сказать.

– Ничего, не сердись на себя. Я не обижаюсь.

– Ну, так слушай.

Рассказывать нянька начала, когда солнце только-только за горизонт заходило, а закончила глубокой ночью. «Анна» уже перестала считать, какие петухи пропели, а старая все тянула свое повествование, как нитку из клубка. Надо отдать должное, нянька не хвасталась, когда говорила про великолепную память. Помнила она все до мельчайших подробностей, не пропустила ни одного мало-мальски значимого события или разговора. «Анне» все было интересно, все было важно.

В тот год холера посетила губернию, и в редкой крестьянской избе не оплакивали покойника. У Олёны Кочиной холера унесла мужа, двух дочерей и новорожденного сыночка. Всего только и было ему шесть недель отроду. От горя женщина хотела в омут броситься, да не успела. От барыни Елизаветы Федоровны приказ пришел, найти в деревне кормилицу. Их Рогозино кормилицами славилось. Молодки здесь были все как на подбор, здоровые, грудастые. Управляющий узнал, что Олёна сыночка потеряла, позвал на смотрины. Она ему понравилась: невысокая, но стройная, крепкая грудь платком перевязанная, лицо приятное, коса толщиной в руку на затылке скручена, кофта и юбка старенькие, но чистые. Синие глаза печалью схвачены, но угрюмости или злобы в лице нет. По всем статьям подошла.

На следующий день Олёна прощалась с родителями, соседями, с могилами мужа и детей. Усадил её управляющий рядом в экипаж, и покатила она в новую жизнь. А было ей в ту пору двадцать три года.

В Щелокове Олёну хорошо приняли, нарядили что невесту. Барыня искренне посочувствовала молодой женщине, которая вмиг потеряла всю семью, утерла ей слезы и велела к доктору идти, который тут же в усадьбе жил. Доктор был старенький, седой, но глаза у него были молодые и рассматривал он ими Олёну очень внимательно.

– Будто кобылу на ярмарке выбирал, – вспоминала нянька, – велел рот открыть, потом грудь ощупал, живот, в голове пошарил. Я стою перед ним голая, вот срам-то, а сама думаю, как бы назад не отправили. Горевала я, конечно, по детушкам своим, да только кормилицей к господам попасть – счастье. Стою перед ним, молюсь Пресвятой Богородице. А он осмотрел меня и доволен остался. Есть будешь, говорит, особо от прислуги. Держи, говорит, себя в чистоте и опрятности. Если занеможешь вдруг, ко мне сразу иди, я тебе помогу. Хороший человек был. Царствие ему небесное, – нянька истово перекрестилась.

Жить определили Олёне в большой светлой комнате. Она такой и в грёзах не видела.

– Богатства такого я и представить не могла. Только шелк да атлас кругом, колыбелька твоя словно для ангела была назначена – вся кружевами уделана, а в изголовье малый колоколец серебряный. Ты им любила играть. Моя кровать рядом была. Я, как увидела, на чем спать-почивать буду, так в слезы. Барская постель, одним словом.

Нянька зачмокала губами, вспоминая свои первые впечатления в усадьбе.

– Наутро узнала, что крестины в тот день. Внучку самой Елизаветы Федоровны крестить будут. Велели и мне в церковь идти. В церкви народу-у-у! Все барыне кланяются, поздравляют. Подошел к ней красивый офицер, руку поцеловал. Я потом узнала, что это сын барыни, Афанасий Петрович. Потом увидела Анастасию Куприяновну. Ох, и красива она была! Ни дать, ни взять – королева!

Новоявленная нянька службу не очень хорошо запомнила, но одно её удивило: поп из купели достал младенца и в руки Елизаветы Федоровны передал, а не родителям. Барыня ребенка в простынку обернула и Олёне в руки подала. Крещение закончилось, гостей в дом позвали на угощение, Афанасий же Петрович с женой красавицей из церкви отправились восвояси. Невесел был Афанасий Петрович, все заметили, но виду не подали.

– С того дня я при тебе была неотлучно.

– И ты не спросила мою бабушку, почему она взяла меня на воспитание?

Нянька замялась.

– Холопское ли это дело спрашивать отчета у хозяина, – старая юлила глазами.

Значит, знает причину, по которой росла Анна в доме бабушки, а не у родителей.

– А дальше что? – поощрила «Анна» рассказчицу.

– Дальше? Дальше все семнадцать лет я была с тобой, глаз не спускала. Ты росла умной, здоровой и красивой, Елизавета Федоровна, упокой, Господи, её душу, нарадоваться не могла. Лет с десяти начала она тебя поучать, как хозяйство немалое вести. Ты понятливой в учении была. Помню, сидишь за столом и циферки в тетрадь выписываешь. И так ловко у тебя все выходило! Тогда же и музыке стали тебя учить, учителя пригласили. Ты и здесь не оплошала, а уж пела, что твой ангел!

Нянька продолжала свой рассказ, старательно вывязывая узор спицами. А перед «Анной» вставала жизнь замечательной женщины, Елизаветы Федоровны Лыковой, посвятившей жизнь внучке и передавшей ей навыки правильного хозяйствования и отношения к крестьянам. Ко всем она была добра и справедлива, не признавала физической расправы над провинившимися, ежегодно жертвовала деньги на больницы и школы, помогала многочисленной родне своего покойного мужа.

И только семью своего сына не жаловала. Редко они её навещали, еще реже она сама бывала в Лыкове. Причин такого отчуждения, по словам няньки, никто не знал.

– И ты не знаешь? – усмехнулась «Анна».

Нянька в сердцах дернула спицей и распустила часть узора.

– Знаю! Но слово твоей бабушке дала, что ни единая душа об этом не узнает. И не пытай меня, мое слово крепко.

– Да я не прошу тебя нарушать слово, – «Анна» потянулась. – Мне достаточно того, что причина была. А теперь спать давай. Скоро рассветет.

– Ну и правильно, голубка, – обрадовалась нянька. – Утро вечера мудренее. Что было, то прошло, что будет, одному Господу известно. Мы должны на его милость уповать, – она сладко зевнула, перекрестила рот. – Я свечу задую?

– Как знаешь.

…Раннее утро. Конец августа. В воздухе летают серебристые паутинки. Листья в саду не только изменили окраску, но начали уже опадать, выстилая дорожки узорами, меняющимися по прихоти ветра.

В поле, на току, в саду идет работа, каждый занят своим делом. Некогда головы поднять, чтобы полюбоваться окружающей красотой. Успеть бы хлеб убрать, сено уложить, соломой запастись. Бабы и девки на зиму готовят припасы под надзором строгой ключницы Аграфены, которая за нерадение или нерасторопность строго взыскивает. Бывает, и хозяйке жалуется. А с Анастасией Куприяновной шутки плохи: чуть что не так, оттаскает за милую душу, не пощадит ни щек холопских, ни своих белых ручек. Потому и стараются дворовые, ниже склоняются под взором Аграфены, проворно бегут босые ноги, мелькают натруженные руки.

Вдруг послышался дробный стук копыт, и все как один обернулись в сторону дороги, ведущей к усадьбе. Поднимая пыль столбом, пара откормленных рысаков летела по направлению к дому. Издалека был слышен разбойничий свист кучера. На полном скаку взмыленные кони пролетели в широкие ворота и как вкопанные встали у парадного крыльца. Когда пыль улеглась, увидели, кого доставили вороные: на крыльцо торопливо всходила высокая стройная женщина в монашеском одеянии.

Ее признали, ей кланялись до земли, потому что прибыла сестра хозяина дома, Варвара Петровна, ныне монахиня Евпраксия из монастыря. Она остановилась на ступеньках, обернулась к замершим при виде ее дворовым, потом высоко подняла правую руку и широко перекрестила людей. Левой рукой она прижимала к груди образ на толстой серебряной цепи. Потом поклонилась всем и заспешила к двери, которые уже открыл для нее старый Влас.

Не было ни в фигуре, ни в поведении монахини смирения, благости, а только порыв и сила. Влас низко поклонился гостье и не поднял головы, пока она не скрылась за дверью прихожей. Через минуту он услышал резкий голос Варвары Петровны, требующий и упрекающий одновременно. На цыпочках Влас отошел от двери и тихо опустился на стул. А гостья уже поднималась по лестнице. Навстречу ей спешила не одетая по случаю раннего утра барыня. На лице Анастасии Куприяновны досада, неприязнь, легкий испуг от нежданного приезда золовки и еще тень давнего соперничества.

Хоть и стояла Анастасия выше Варвары на лестнице, но гостья была ростом высока, так что встретились они глаза в глаза. Как огнем полыхнули темные очи из-под черного плата монахини, обожгли, пригвоздили к месту. Дрожь пробежала по телу хозяйки, но виду показывать не хотела, что заробела, улыбнулась через силу.

– Какими судьбами столь редкая гостья, – запела Анастасия. – Почему не предупредила нас, Варвара Петровна? Прошу вас в гостиную, чаю с дороги…

– Я не в гости приехала, – сквозь зубы проговорила Варвара. – Я поглядеть приехала, что вы с Анной сотворили.

– Свят, свят, свят! Да что ты! Как ты помыслить такое могла? Сама она нечаянно упала с лестницы, зашиблась. Но теперь поправляется. Вчера в баню ходила, и аппетит хороший.

– Почему не сообщили сразу? Почему от случайных людей узнала о несчастии?

– Так ведь ничего страшного не произошло, – лицо Анастасии Куприяновны пошло пятнами от волнения. – Доктора были…

– Неделю без сознания – это, по-вашему, ничего страшного? – голос монахини зазвенел. – А ну как не пришла бы в себя? Да я бы тогда…

– Но, но! Что это вы, Варвара Петровна, позволяете в моем дому? Угрожать мне, винить меня! – тоже на крик сорвалась Анастасия Куприяновна.

Гостья вскинула голову, как боднула. Потом обошла стороной застывшую хозяйку и направилась к двери, за которой уже не спала, а прислушивалась к крикам «Анна». Анастасия Куприяновна хотела наговорить еще резких слов, но посчитала за лучшее схватиться за сердце и со стоном опуститься на ступеньки.

– Глафира, Глафи-и-ира… – протянула она.

Глафира, подслушивающая разговор двух женщин из-за полуоткрытой двери покоев, заспешила мимо Варвары к барыне, которая закатила глаза и тихо постанывала, прислонившись к балясинам лестницы.

Тут послышались торопливые шаги внизу, и показался хозяин дома. Он удивленно поглядел на сидящую посредине лестницы жену и удаляющуюся спину в монашеском одеянии.

– Варвара! – окликнул он. – Ты?

Сестра на секунду остановилась, обожгла брата яростным взглядом, но не промолвила ни слова. Резким движением она дернула ручку двери в комнату больной. К ее удивлению, дверь оказалась запертой. Варвара дернула еще и еще, даже стукнула кулаком по двери с досады.

– Анна!

Тут дверь отомкнули. На пороге стояла и загораживала собой весь проем старая нянька. Увидев, кто посмел нарушить покой больной, нянька ахнула и повалилась в ноги монахине.

– Матушка, Варвара Петровна, не вели казнить рабу твою. Недоглядела я, не уберегла кровиночку нашу, Анечку…

Резко отстранив няньку, Варвара Петровна сделала два шага по направлению к постели больной и замерла. С белоснежной подушки глядели на нее такие знакомые и такие чужие глаза «Анны». Хотела кинуться к ней, но словно наткнулась на невидимую преграду, замерла, рукой провела перед лицом, как паутину смахнула, сделала еще шаг к кровати.

– Анечка, сердце мое! Как же так? Что случилось? Я ведь не знала ничего. Не сообщили мне. Случайно узнала, что ты больна. А ты, – тут Варвара повернулась к няньке, – ты, что же? Аль забыла…

«Анна» тем временем внимательно разглядывала гостью. Лицо монахини было странно знакомым. Виделись раньше? Нет. Кого-то напоминает? Да. Но кого? У кого она видела такие же темные, почти черные глаза, длинный нос с изящно вырезанными крыльями. И рисунок губ такой знакомый! Но «Анна» точно знала, что видела это лицо не в прошлой, а уже в этой жизни. Притом совсем недавно.

Ё-моё! Да у нее лицо, что я видела в зеркале. Это значит, что она похожа на меня, то есть я на нее. Только скидку на возраст надо сделать.

Из рассказов Кати и няньки «Анна» уже знала, что у Афанасия Петровича есть сестра Варвара, ушедшая еще в молодости в монастырь. Но такое поразительное сходство бывает у детей и родителей, а она один в один вылитая тетка. Правда, она знает случай, когда похожи лицом не самые близкие родственники. Ну, взять хотя бы ее троюродных сестер. Никто и не заподозрит, что они родные. Зато младшую из них всегда принимали за ее, Натальину, сестру.

Лет через двадцать и она будет выглядеть так же, как Варвара.

– Я так испугалась, когда мне сегодня сообщили о твоей болезни, – гостья присела на край кровати. Было видно, что гнев затихает в ней: унялся огонь в глазах, лицо осветилось тихой ласковой улыбкой, длинные тонкие пальцы уже не сжимались в кулаки, а бережно поглаживали святой образ на груди. – На богомолье приехала нынче жена доктора Балахнина и спрашивает меня, как, мол, племянница. А я в толк не возьму, что она имеет в виду. Как же, отвечает, муж говорил, что совсем плоха Анна Афанасьевна, шансов на выздоровление мало. И доктор Шеффер, мол, того же мнения. Я из церкви не помню, как вышла. Настоятельнице просила передать, что по срочному делу в Лыково, а сама велела запрягать и сюда. Думала, кучер коней загонит.

– Господи, Варвара Петровна, – снова взвыла нянька, – да разве я подумать могла, что вам не сообщили о…о болезни Анечки. Думала, господа в первую очередь вам сообщат. Если бы знала, что так выйдет, сама бы на больных ногах приползла, но известила.

Варвара подошла к няньке, ласково прикоснулась к её плечу.

– Верю и ценю твое усердие. Только странно, что из болезни Анны секрет сделали. Я так толком ничего и не знаю. Балахнину не расспросила, как следует, сразу кинулась сюда. Что произошло?

– Господи, Боже мой, – захныкала старая, – так вы ничего не знаете.

– Да нет же, говорю тебе. Ну, рассказывай.

– Боже мой, боже мой, – запричитала нянька, – да тут вот какое дело…

Так и не успев начать, нянька замолкла, уставилась на дверь, которая с тихим скрипом отворилась. Варвара отметила про себя, что на лице старой появилось и исчезло тревожное выражение.

– Здравствуйте, матушка Евпраксия, – послышался голос от двери. – Благословите.

Катя боком проскользнула в комнату, плотно притворила дверь за собой, и теперь, сложив перед собой руки горстью, просила благословения.

Монахиня ее перекрестила. Катя приложилась к руке и подняла глаза на монахиню:

– Позвольте мне все по порядку рассказать, чему я свидетелем была. А то нянька плакать только будет…

– Егоза, – под нос себе проговорила старая, но возражать не стала. Ей до сих пор было не по себе, когда она вспоминала страшную неделю.

Гостья села в кресло, взяла руку «Анны».

– Рассказывай, – потребовала она, не взглянув на Катю.

– Дело мое – за барышней приглядывать, – степенно начала горничная, – но и я не все знаю, не все видела. Одни только догадки…

Дальше Катя не успела – в комнату поспешно вошел Афанасий Петрович.

– Здравствуй, сестра, – подошел он к ней. – Виноват, виноват, суди. Совсем голову потерял, когда с Аней такое случилось. Ведь и хотел послать за тобой, да сам слег от пережитого. Сейчас и не припомню, распорядился ли… от горя чуть не …

– Может, женушка тебе помешала, не посчитала нужным мне сообщить, а ты послушал её.

– Сестра, сестра, – укоризненно проговорил Афанасий, – за что ты так не любишь Анастасию?

– А за что мне ее любить, скажи на милость? – с горячностью начала Варвара, но сама себя и осекла. – Ладно, я хочу знать, что тут произошло.

– Как ты похожа на матушку, Елизавету Федоровну. Строга больно…Может, сначала чаю, отдохнешь с дороги?