Ирина Лобусова
Монастырь дьявола

2009 год, Россия, Смоленская область

В лесу было холодно и тихо. Знакомая с детства тишина.

Старые «Жигули-копейка» дребезжали по ухабистой лесной дороге. Вокруг не было ни души. Был бы кто – не пришлось бы ему, старому деревенскому священнику, трястись на ночь глядя через лес.

Но пусть кого-то другого пугают эти леса! Он знает их с детства. Каждую тропинку, каждую заброшенную дорогу – все вокруг этих мест, где прошла его жизнь. Для него лес был родным, привычным. Местом, где можно дышать свободно, Страх бы испытывал кто-то другой…. Приехавший из города, к примеру. Стоило подумать так, и мысли переключились в другое русло.

Эти приезжие из Москвы… Столичные журналисты, кажется. Наглые, разбитные, смотрящие свысока… Джип их стоил столько, сколько не зарабатывало за год все население их деревни! Разговаривали надменно, и еще так, будто делали одолжение тем, что приехали в их края.

– А правда, что в деревне пропадают люди? Но ведь вы не станете спорить с тем, что пропажа людей – установленный факт…

Сначала он пытался отмахнуться, но они приставали все настойчивей… Наконец он совершил промах – вернее, небольшую оплошность, но ее хватило, чтобы корить себя до конца дня…

Вместо того, чтобы послать их к председателю или в милицию, он вдруг ляпнул, что не в поселке, мол, пропадают, а на окраине, там, где заброшенные дома… Там была раньше церковь, а потом, во времена оккупации, немцы там жителей деревни сожгли заживо… С тех пор не живет там никто, от домов одни руины остались. И вот там, кажется, кто-то пропадал.

Столичные жители обрадовались, засуетились, помчались на окраину. Долго снимали обгоревшие руины какой-то маленькой камерой, на непонятном жаргоне разговаривали между собой. К счастью, об этом никто не узнал. Но совесть его не была спокойной. Как же, священник, и распространяет глупые слухи… Он мучился до следующего утра.

А следующим утром одна из старушек, бесплатно убиравших в церкви, принесла новость, мгновенно снявшую всю тяжесть с его души.

– Председатель столичных телевизионщиков на руины послал, они передачу будут снимать про то, как людей у нас нечистая забирает… Только глупость все это, нечистая вовсе не там!

Он хотел было пристыдить помощницу за сплетни, да, услышав новость, раздумал. Новость обрадовала: значит, не только он проговорился про сожженные дома. И председатель… Теперь с души словно камень упал! Тем более, что покрутившись на руинах, телевизионщики уехали к вечеру. И слава Богу! Как бы ни произошло чего… Говоря про нечистую силу, старушка имела в виду староверцев, издавна обитавших в их лесах. Но это было неверно. Сожженные руины домов как раз и были дьявольским местом. И если был в их краях дьявол, он обитал именно там.

Задумавшись, он не заметил темную фигуру, застывшую на пороге церкви и не сводящую с него глаз.

Очень старая женщина в длинном сером платье и наглухо надвинутом на лицо черном платке стояла прямо, но не решалась переступить порог церкви. В глазах ее горели ужас и отвращение. Увидев ее, он сразу понял, кто перед ним, и знание это просто поразило его настолько, что он растерялся.

Женщина была из староверцев, раскольников – старообрядцев, давным-давно живущих в лесах. Должно было произойти что-то невообразимое, чтобы женщина решилась показаться в поселке, да еще – на пороге церкви.

Раскольники-старообрядцы появились в их лесах еще в петровские времена. Основали закрытое поселение в глубине леса и стали жить замкнуто, своей отдельной общиной. Они заключали браки только между собой, жили тем, что выращивали сами и никогда не вступали ни в какие отношение с государством.

В 30-е годы, когда по деревням прокатилась волна раскулачивания и арестов, староверы прятались и заметали следы. НКВДисты не нашли их поселка, а из местных – никто не выдал (хотя дороги к поселку старообрядцев местные деревенские жители знали прекрасно). Во времена фашистской оккупации они так же прятались, но уже не успешно. Карательные отряды СС обнаружили их общину. Но немцы не тронули их – по какой-то причине. Может, потому, что старообрядцы жили вразрез с советской властью, может, причиной был страх. Они могли напугать кого угодно: своими странно застывшими белыми лицами и горящими глазами. Все мужчины – с длинными бородами, женщины – с черными платками, глухо надвинутыми на лицо.

Старообрядцы пережили и фашистов, и советскую власть. Остались они и в современной России, продолжая жить все той же замкнутой коммуной, путь в которую для посторонних был закрыт.

Они не имели документов, не пользовались электричеством и газом, не знали, что такое телевидение, не прикасались к деньгам. Они вели свое хозяйство и жили только тем, что производили сами, включая сюда и одежду.

Избы у них были бревенчатыми, с кружевными старинным оконными наличниками, как в допетровские времена.

Впрочем, чужаков в своих краях они уже не встречали так враждебно, хотя и не вступали в контакт. Как ни пытались, как ни бились любые власти, они ничего не смогли с ними сделать, и в конце концов на старообрядцев махнули рукой. Живут тихо, никого не трогают, и пусть себе живут, как хотят! Никто из начальства не желал себе лишней головной боли. Что же касается местных, то деревенские избегали попадать на их территорию. Это было очень страшно.

Когда в их бревенчатом поселке появлялся чужак, то все население, все старообрядцы выходили из домов, молча окружали чужака и так теснили к выходу за пределы своей территории, ничего не говоря, не прикасаясь руками, только сверкая страшными горящими глазами на застывшем белом лице.

Дети у них были точно такие: с горящими глазами и белыми лицами, молчаливые и серьезные не по годам. Излишне говорить, что дети никогда не посещали школу. Они находились в замкнутом мире взрослых.

И вот теперь одна из них стояла на пороге церкви, глядя на него, священника, но все-таки не решаясь войти.

Вне себя от изумления, он пошел прямо к ней. При его приближении на лице старухи отразилось некое подобие отвращения, но она быстро взяла себя в руки. И, когда он приблизился, сказала вполне мирно:

– Ты должен пойти. Тебя ждут.

– Пойти? Куда?

– Моя старшая сестра тайно послала за тобой. Она умирает. Ей нужен ты. И я покрываю ее страшный грех.

– Ей нужен православный священник?

– Именно ты, исчадие ада..

– Разве она другой веры?

– Она всегда была одной из нас. Но теперь… Моя сестра умирает, ей недолго осталось жить. И перед смертью она должна передать тебе кое-что… Она не сможет умереть спокойно, если не передаст это перед смертью тому, кто сможет остановить зло…

– Остановить зло?

– Не перебивай! Времени слишком мало! Моя сестра хранила это до конца своей жизни, но теперь смерть пришла за ней. Она отдаст это тебе, и ты остановишь зло. Иначе алчные руки могут добраться раньше, и придет другой мир, мир зла, в котором не спасется и горстки людей….

– Но что…

– Молчи! Ты все узнаешь! Ты должен приехать с наступлением темноты к нашему поселку. Ты знаешь, где он находится?

– Знаю.

– Третий дом слева, в самом конце, на границе с лесом. Подойди к окну погреба. Я впущу тебя внутрь. Потом так же незаметно уйдешь обратно. Машину оставишь в лесу. Ты придешь сегодня?

– Я ничего не понял из твоего рассказа, но, конечно, я приду, чтобы утешить перед смертью твою сестру!

– Ей не нужно твое утешение! Ты должен прийти, если хочешь спасти тех, кто живет в твоем мире! Иначе будет поздно.

– Я приду.

Развернувшись, женщина почти бегом стала удаляться от церкви, двигаясь к окраине деревни.

И вот он ехал через лес. Близкие сумерки бросали длинные тени. Прямые стволы деревьев были похожи на солдат, застывших перед решительной битвой.

Самой тяжелой – из всех.

2013 год, Восточная Европа

Светлый лоскут какой-то ткани мелькнул из-за дерева достаточно быстро, но он успел заметить. Впереди не слышалось никаких звуков, и он пошел дальше, прислушиваясь тщательнее, чем прежде. Громкий хруст веток под ногами заставил его остановиться. Просвет впереди становился все ярче и больше. Ткань из-за деревьев мелькнула во второй раз. Он выбежал на большую поляну посреди леса, поросшую свежей изумрудной травой, окруженную пышными, но низкими кустами и остановился, пораженный открывшейся картиной.

По поляне за бабочкой бегала девочка лет 8, и, раскинув руки в стороны, весело и заразительно смеялась. Он никогда не видел ребенка такой красоты. Казалось, в румяном личике девочки соединились все современные яркие краски компьютерных технологий и совершенное искусство живописи с полотен древних мастеров. В ее овальном лице с огромными серыми глазами было что-то от ангела. Если ангелы существуют, они должны быть именно такими! Длинные вьющиеся волосы ребенка были свободно распущены за спиной, и при каждом взмахе ее рук рассыпались в стороны, играя на свету удивительным, насыщенным оттенком золотистого цвета. От красоты ребенка захватывало дух, и в первые мгновения он не заметил странность: ее одежду. Дело в том, что ребенок был очень странно одет. На ней был зеленоватый передник, соединявший белую блузку с широкими рукавами и длинную юбку из желтой, холщовой ткани. Даже на таком расстоянии было видно, что ткань – очень грубой выделки. Но самой странной деталью одежды были ее башмаки. Грубые, тяжелые башмаки, казалось, были выточены из цельного куска дерева. Он никогда не видел подобного. Башмаки уродовали красивые ножки девочки. Эта деталь так явно бросалась в глаза, что он застыл на поляне, медленно переваривая информацию… Потом он увидел женщину.

– Мама, поймай меня! Мамочка! Мама!

Повернув голову в сторону, он увидел, что девочка на поляне была ни одна.

Женщина стояла в кустах, и зеленые ветки касались ее одежды. Потом, услышав голос девочки, она вышла на поляну. Не нужно было двух взглядов, чтобы определить: перед ним мать и дочь. Девочка была похожа на женщину как две капли воды, только красота женщины была немного суше и строже. Она бесспорно была красива: высокая, статная женщина лет тридцати, с красивой, как у статуи, фигурой и налитой грудью. У нее были прямые, длинные волосы того же золотистого оттенка, как у девочки, только немного темней. Распущенные, они падали на плечи и спускались за спину. Выразительные глаза женщины внимательно следили за девочкой, в них отражались огромная любовь и глубокая нежность – глубокая, как бесконечное небо над ними. В этой сцене было что-то очень интимное, по особому трогательное. Вся душа этой женщины заключалась в ее дочери, и на какой-то момент он залюбовался этим неприкрытым обожанием, первобытным, немного похожим на бешеную силу дикого зверя, на ту ярость, с которой хищницы в кровавой схватке защищают своих детенышей. Это было и прекрасно, и немного пугало – и неизвестно, чего было больше: печали, тревоги или чарующей красоты.

Потом он заметил одежду женщины. Ее одежда выглядела так же странно, как и одежда ребенка. Белая блузка с широкими рукавами. Длинная (до земли) юбка из той же грубой ткани желтоватого оттенка (домотканая шерсть? Холст?). Одежда выглядела не просто бедной или нелепой, она выглядела странной. Он много путешествовал и много видел, но такого ему не доводилось видеть никогда.

– Мамочка, поймай меня! Мамочка! Мама!

Женщина подхватила девочку на лету, подняла высоко в воздух. Они закружились по поляне. Они все кружились и кружились, девочка заливалась счастливым смехом, на лице женщины было написано неприкрытое счастье…. На какое-то мгновение они словно стали одним целым, и от красоты этой сцены у него перехватило дух.

Женщина опустила девочку на землю:

– Нам пора уходить.

– Мамочка, ну пожалуйста! Еще немножко!

– Нам пора. Ты же знаешь…. – и внезапно лицо женщины стало грустным, обозначив горькую морщинку у рта. Девочка доверчиво протянула ей ладошку. Женщина взяла ребенка за руку, и обе пошли по направлению к кустам. Возле одного из кустов они остановились. Женщина сорвала лист, показала его девочке, и что-то тихо-тихо сказала. Ребенок слушал очень внимательно. Тогда женщина принялась срывать с куста листья, более темного оттенка, чем остальные, проводя по каждому своими тонкими белыми пальцами.

Он сделал шаг вперед и крикнул(более громко, чем сам хотел):

– Эй, подождите! Послушайте! Подождите меня!

Вздрогнув всем телом (женщина даже не повернула в его сторону головы) девочка вдруг стремительно выдернула свою ладошку из руки матери и помчалась назад, на поляну. Она пересекла всю поляну, взяла что-то с земли и так же бегом вернулась к матери. Он сделал несколько шагов вперед – и застыл, пораженный тем, что девочка держала в руках. Девочка держала в руках куклу.

Это была деревянная кукла, завернутая в желтоватый кусок холста. Самая настоящая деревянная кукла! У нее были волосы из грубой пакли, торчащие во все стороны, как испорченная мочалка. Ее лицо было размалевано красками – так грубо, что кукла напоминала больше маленькое пугало, чем детскую игрушку. Перед ним в мгновение ока пронеслась вся современная кукольная индустрия с миллиардными затратами и прибылями: все эти Барби, Синди, русалки, Шреки. Он видел разные игрушки… Но он никогда не видел такой. Девочка прижимала ее к груди с той удивительной нежностью, с которой каждый ребенок держит на руках своего единственного любимца.

– Подождите! Эй, послушайте! – он рванулся вперед и побежал так быстро, как только смог, – да остановитесь же! Послушайте меня! Эй!

Кусты жалобно заскрипели, когда он врезался в них всем телом… Но за кустами, за стволами деревьев не было уже никого. Женщина с девочкой исчезли, словно провалились сквозь землю.

2009 год, Россия, Смоленская область

Руки дрожали. Едкий, соленый пот заливал глаза. Алая крошечная капля упала на руку. Из носа шла кровь. Он стер тонкую струйку дрожащей ладонью.

Кое-как вытащил ключи зажигания, заглушил мотор. Старенькая «копейка» замерла, уныло захрипев (словно вздохнув – на прощание). Он не удержал дрожащей рукой ключи, и они упали вниз, к ногам – он не стал поднимать. Затем с трудом распахнул дверцу.

– Батюшка, свят-свят… Да что с вами?!

Знакомый голос заставил поднять глаза. Одна из его прихожанок, старая говорливая богомолка, ковыляла по улице деревни. Поравнявшись с его машиной, старуха не могла удержаться от соблазна заглянуть внутрь. И вот теперь вопила, заставляя его дрожать еще больше от звуков визгливого голоса.

– Батюшка, да что с вами?! У вас на лице кровь!

– Из носа пошла… – он попытался ответить, но это было невыносимо, – давление, наверное….

– Вам плохо?

– Сердце что-то прихватило…

– Я на помощь позову, сейчас. Сейчас….

– Нет! Нет, не надо! Со мной все в порядке! Пойду домой потихоньку – пройдет.

– Может, жену вашу позвать? Я мигом!

– Нет! Не надо, я сказал! – от резкости в его голосе богомолка дрогнула, и он быстро попытался исправить свою ошибку:

– Спасибо, милая… Иди с богом…. Благослови тебя Господь…

Странно оглядываясь, не успокоенная миролюбивыми нотками в его голосе, богомолка засеменила вперед.

Двигаясь с трудом (все его тело словно налилось бетоном, и было невозможно сдвинуть эту массу с места), он вылез из машины, держась за дверцу. Немного постоял, вглядываясь в ставший совершенно другим мир, и тяжело пошел вперед, припадая на одну ногу… Идти не хотелось. В правой ноге вдруг появилась резкая боль, словно сверток в правом кармане жег огнем ногу…. И действительно карман вдруг стал невыносимо тяжелым, как будто сверток на самом деле увеличил свой вес.

На снегу оставались его тяжелые следы. Ему вдруг показалось, что снег стал черным. Иначе и быть не могло – рухнул его мир, тот мир, который он любил и знал, и за какой-то час он вдруг оказался в аду. И этот ад открывшегося кошмара накладывал свой неизгладимый отпечаток на то, что знал и любил столько лет, превращая всё, что было дорого его сердцу, в черные, дотла сожженные руины. Он был слишком стар для таких превращений, но это произошло именно с ним – старым деревенским священником, в привычном мире которого вдруг распахнулись двери ада.

Он не был экзорцистом. Он никогда не имел дел с сатаной, не сталкивался с ним лицом к лицу. И вот теперь именно он, он один, старый деревенский священник, обречен на старую битву. Легкость решения, пришедшего словно бы с интуицией из глубины души, заставила его вдохнуть полной грудью. Ну конечно же, он должен поговорить с экзорцистом! С кем-то, кто уже сталкивался с таким, кому привычен другой мир, кто способен без страха заглядывать в пылающую бездну… Этот адский кошмар, в который он оказался вовлечен, должен быть понятен и привычен тому, кто знает, как выглядит зло. Не тот смешной, абстрактный чертик с вилами и рожками, которого издавна рисуют бесхитростные художники в сельских церквях, а настоящее зло. Зло. Пришедшее из другого мира, открывающее двери в другой мир. Он так и сделает. Так и поступит. Поговорит с кем-то, кто….

Впереди показались знакомые очертания его дома, свет, горящий в окне… Все такое знакомое, спокойное, привычное. Он ускорил шаги, как от деревянного забора отделилась черная тень.

Тень резко перегородила дорогу, рядом с ней появилась вторая, третья, и грубый голос произнес:

– А ну, дед, подожди!

Он отступил назад. Те, кто перегородили ему путь, следуя за ним, вступили в полосу света, отбрасываемую тусклым фонарем возле дома.

Их было трое. Трое молодых парней в черных кожаных куртках и тяжелых армейских ботинках, с безразличными лицами, словно вытесанными из дерева топором….. Бандиты. Бандиты, приехавшие из города. Неподалеку виднелся черный автомобиль – слишком шикарный для того, чтобы ездить по сельским дорогам.

В троих бандитах, окруживших его, было что-то общее, словно все они были похожи друг на друга, как близнецы. Конечно, это было абсурдом, но все же…. В другое время он перепугался бы до полусмерти, но теперь страх куда-то ушел. После того, что он узнал час назад, страха для него уже не было.

Он отступил, безразлично глядя на них – без вызова, но и без ужаса, на который они надеялись.

– Слышь, дед, тут разговор есть… Дело к тебе.

– Что вам нужно?

– Ты у староверов сейчас был, так? Ну, у этих психов-раскольников, которые в лесу живут.

– Кто вы такие?

– Да не важно это, дед! Ты вот что скажи – у староверов был?

– Я ничего не собираюсь вам говорить.

– А придется! Дед, ты на конфликт-то не иди, мы к тебе с миром. Поговорить по-хорошему.

– О чем поговорить?

– Отдай нам то, что ты от раскольников принес. Отдай нам это!

– Что это значит?

– мы заплатим, хорошо денег дадим. Мы не так просто, ты не думай, дед. Зачем тебе нужна эта страшная вещь? Зачем тебе голову-то морочить? Отдай нам, и всего-то забот!

– И что вы будете с этим делать?

– А это уже не твои проблемы, дед! Твои – поскорее избавиться от этой штучки! Ну так как, а? Продашь?

– Кто вас послал?

– Дед, ну ты все какие-то глупые вопросы задаешь! Ты лучше мозгами пораскинь! Зачем тебе лишние неприятности? Отдай нам – и всего дедов! И мы довольны, и сам успокоишься!

– Вам очень нужна эта вещь?

– Ты, дед, себе не представляешь, как! Отдай нам, чего тебе-то самому возиться? Возьми деньги – и будем в расчете!

– Убирайтесь!

– Дед, ты чего шумишь, а? Ну ты подумай! Мы же по-хорошему!

– Убирайтесь вон, я сказал! Ничего я вам не отдам! Вон отсюда!

– Дед, ну ты даешь… Мы же сами, силой возьмем, тебе хуже будет! Ты еще пожалеешь, что не согласился по-мирному!

– Убирайтесь!

– Ну ты попал! Тебе что, жить надоело?

Ненависть, кипучая, бурлящая вдруг поднялась в нем, он раскинул руки, воздевая их вверх.

– Убирайтесь! Я ничего не отдам! Ничего!

Вдруг бандиты резко отступили назад, и на лицах их появилось некое подобие ужаса. Он еще не почувствовал боли, а потому не понял, что могло так их испугать… Только, изменившись в лице, бандиты вдруг резко рванули назад, прямиком к своему автомобилю.

Он опустил руки вниз, и не поверил своим глазам. Кончики его пальцев тлели, чернели на глазах от обхвативших их языков пламени. Огонь поднимался к кисти, обхватывая все большую поверхность кожи рук. Постепенно руки его становились черными… Ему захотелось кричать. И не от боли, страшной, мучительной боли, появившейся именно в тот момент, а от охватившего его ужаса. Но огонь вдруг исчез – так же внезапно, как появился на его руках. Остались только следы ожогов на почерневших пальцах. Прижимая искалеченные руки к груди и безуспешно пытаясь унять боль, он заспешил к своему дому.