Ирина Критская
История одной любви
ГЛАВА 5. ВСТРЕЧИ
Вечеринка в честь Алешкиного дембеля удалась на славу – таких плясок, что аж земля ходуном, село не видывало давно. Самогон лился рекой, толстая соседка Евдокия, расстаралась на славу, да и отец, видно, не поскупился, заплатил сполна. Чуть не все девки заявились разнаряженные, как на свадьбу, стреляли глазами по сторонам, а как же – ведь особо мужиков в селе не надыбаешь, а тут целый жених – бери готовенького. Настасья напирала своими дынями, норовила прижать в углу, Галина вся из нового платья вылезла, как гусеница из кокона, но Алешку что-то прямо вот забрала Инна. Забрала до печенок, или, вернее сказать до самого этого, от которого стыдно боком стать, заметят любовь выпирающую.. И правда, за километр несло от этой пай-девочки грехом, да таким диковатым, сладким, исконным, как у течной cyчkи, что Алешка разум потерял. Так и тянуло коснуться прохладной нежной кожи у сгиба её локтя – яблочно-крепкой, тугой, смугло-румяной. А что она творила взглядом, какие зовущие были её пухло-бесстыдные губы… И волосы её пахли свежо и пряно, и в вырезе модной блузки метались свободные, не ограниченные ничем, небольшие, но полные и тугие груши. Короче Алешка даже забыл про Варю, тем более, что она и не пришла. Следил глазами за своей любавкой, а при последнем танце с ней полностью изнемог, и даже не понял, как они оказались на полупустом сеновале и почему они не замёрзли, валяясь нагишом – на дворе пал отчаянный, последний весенний мороз, да такой, что звенели стены сарая.
На утро Алешка чувствовал себя свиньёй. Ему и даром не нужна была Инна, вспоминать об этой дурацкой, пошлой ночи было до жути стыдно, а вот девушка так не считала. Со всем пылом и настойчивостью бывшей отличницы, она вцепилась в своего нового рыцаря, и оторвать её можно было, наверное, только с кровью. Дня не было, чтобы она не заявлялась к Алешке домой, стояла у палисадника часами, замерзая до дрожи в челюсти, лезла во двор, а парень смущался и пускал. И дело бы, скорее всего, кончилось для Алешки печально, свадебкой, но будущая невеста поступила неблагоразумно, любвеобильность её подвела, и она изменила жениху с приезжим бульдозеристом. И эта история получила такой размах, что при очередном посещении красотки, отец Лешки озверел, схватил вилы и дико заревел, выкатывая красные белки глаз
– Еще увижу тебя, курва, в доме, так и въеду вдоль хребтины. Ишь, пробы ставить некуда, вся деревня отметилась в её месте сладком, а туда же, к парню лезет. И тебя, дурак, охожу. Мало девок нормальных, так он эту – прости Господи нашёл. Пошла вон, фря.
Так и разладилось у них, а между тем весна катилась колобком по степному краю, накатывала талой водой на луга, потом поджигала их жёлтым огнём одуванчиков, цвела черемухой и ландышем, дурманила сиренью. Алешка совсем освоился в селе, поступил на работу помощником зоотехника, достал с чердака старые дедовы сети, начал браконьерить потихоньку, да в такие места забирался, в каких и чертова нога не ступала, ничего не боялся, сам, как черт стал. Стриженная башка отросла густыми русыми кудрями, старинные, тоже дедовы сатиновые косоворотки неожиданно стали любимой одеждой, сменив модные, городские, в совхозе выдали ему коня и носился он по лугам, то гоняя отары, то проверяя стада. Хозяйство было огромное, скота тысячи, зоотехник с ног сбился, помощнику такому был рад, как манне небесной. А все бабы села шептали друг другу на ушко: «Смотрите-ка! Молодой Гавря то ли чудной, то ли вумный, как вутка, все у него не как у людей. Гавриловы, они все из ума да дури слеплены.
Уже и май почти иссяк, растрепался чумовыми ветрами, слился грозовыми дождями, и предиюнье подкралось исподволь теплом, ароматами созревающих трав, свежестью нагретой за день речной воды. Однажды в такой погожий, духмяный вечер, когда усталое солнце, подкрашивало огнём и так алые маки, в окошко кухни кто то постучал дробно и сухонько, как будто ворона лапкой. Отец уже спал, раззявя чёрный рот, Алёшка одним прыжком перелетел к окну, высунулся. У палисадника стояла та самая бабка, Галинина, из под надвинутого на костлявый лоб чёрного платка блестели в ярком лунном свете мышачьи глазки.
– Привет, богатырь. Поговорить надо. Дело есть.
Алешка не стал пускать старушенцию в дом, вышел сам, как был, в майке, стал, подперев калитку, ожидающе поднял бровь.
– Здравствуйте, бабушка. Что за дело?
Старуха ловко оседлала лавку, поправила платок, сообщила.
– Бабой Катариной меня зови. Мы тут пришлые, нездешние, не особо нас любят – то. К любому не обратишься, носы кривят, убогие. Вот я к тебе и с просьбой, больше и не к кому. Ты мою Гальку на работу возьмёшь? А то совсем захирела девка, похудела в три раза, кожа да кости. Смотреть не на что.
Алешка пожал плечами, сказал, вроде, как извинился.
– Так поглядеть надо, что умеет.
Бабка встала, поправила платок, ухмыльнулась.
– Так приходи, кто тебе мешает. И гляди.
…
Галина стояла напротив окна, и беспощадные солнечные лучи пронизывали ее тоненькое ситцевое платье насквозь, поджигали рыжие пряди, превращая невинные кудряшки в пылающий костёр. Она и вправду похудела раза в два, не меньше, осунулась, стала маленькой и шуплой. Да ещё этот ловящий взгляд, так и кажется, попадёшься на него, прилипнешь, как муха к клейкой ленте. Алешка недовольно сморщился, но подошёл ближе, спросил.
– Умеешь что?
Галина стеснительно помотала головой, потом собралась с силами и выпалила
– Всё!!
ГЛАВА 6. ВЕДЬМА
Река была чёрной, дегтярной, как будто кто-то сверху, этакий хулиган, перевернул огромную бочку с дегтем, выплеснул его в воду, размешал здоровым черпаком, да так и оставил. А потом взбил остатки гулливерским венчиком и развесил дегтярную плотную пену на небе, тщательно, не оставляя ни щелочки ни дырочки. И эта дегтярная чернота сверху и снизу начала тянуться друг к другу, а потом столкнулась бешено, упруго, и от этого столкновения то тут, то там вставали столбы синего огня с руку толщиной, вызывая в душе ужас и восторг одновременно.
Алешка обожал такие ночи. Его сам дьявол тянул в это время на рыбалку, толкал взашей, не давал покоя. И он хватал первую попавшуюся снасть – удочку, так удочку, косынку, так косынку, прыгал в свою «щучку» (так любовно он называл маленькую, верткую деревянную лодочку с одним веслом) и гнал ее вверх по течению, зло воюя с начинающимся ветром и чувствуя, как поднимается внутри и расправляет крылья весёлая, непобедимая сила. А потом, среди серебристо-сине-черного, сверкающего, бушующего ада, среди взрывающих воду электрических ломаных столбов, он стоял в лодке, задрав голову к небу и чувствовал себя дьяволом.
Эта ночь была особенно сумасшедшей. Все вокруг потеряло разум от грозовой круговерти, но рыба клевала, как сбесилась. Вытащив пару здоровенных голавлей, еле удержав удочку, усмиряя язя, Алешка свернул ловлю и повернул лодку к берегу. Гроза прекратилась так же резко, как началась, последний деготь туч вылился в реку и огромная луна осветила песчаную отмель, ту самую, где всегда купались девки и женщины села. И от картины, которую эта бесстыдная луна высветила, у Алешки что-то порвалось в животе горячо и неудержимо сладко. Он одним мощным гребком загнал лодку в шалаш, который образовали опустившиеся в воду ветки старой ивы, затаился, как вор и, стараясь не дышать, привязал лодку к стволу, тихонько раздвинул ветви и обомлел. Варька (а это точно была она, разве может принадлежать это точеное тело, светящееся золотым перламутром в лунных лучах другой женщине) исчезла, как будто приснилась. Но она точно была здесь, выходила из сияющей воды, выжимая распущенные, длинные, почти до круглого, крепкого зада, волосы, мыла небольшие изящные ступни, избавляясь от песка. И вдруг – пропала. Алешка высунулся посильнее, закрутил головой, но тут лодка резко накренилась, брыкнулась, как молодая кобыла и выкинула его в воду.
Когда он вынырнул, отплевываясь от водорослей, у лодки уже была другая хозяйка, и её, вытканное серебром на чёрном атласе, тело требовательно и жадно изгибалось, трепетало, звало.
– Варька. Ты ведьма. Изыди, сила нечистая, пропали.
Варька коротко засмеялась, потом зябко дрогнула, обняв нежные плечи руками, немного жалобно шепнула.
– Озябла я, Алеша. Согрей.
И оставшаяся ночь полыхала огнём и казалось, что под их горящими телами тлела мурава.
…
Неуклюжая, сутуловатая фигура Галины на удивление органично выглядела в коровнике, как будто она век тут стояла. Вязаная мохнатая шапка, которую она, почему-то надела в такую жару, скрывала рыжие кудряшки, мешковатый халат, который ей выдали, свисал с худых плеч, края голенищ резиновых сапог огромного размера скрывались по полами халата, и от этого и так коротковатые ноги девушки казались особенно короткими. Но зато глазки горели весёлым огнём, длиннющие ресницы трепетали бабочками, а розовый, влажный рот был приоткрыт и ловил каждое слово. Алешка провел её по длинному коридору между стойл, показал, как наполнять кормушки, как менять воду в поилках, как вычищать подстилку.
– Ну как, Галь? Не тяжело? Справишься? Да шапку эту сними свою, косынку надо, у нас работницы все в косынках. А то, гляди, бычки злятся, они не привыкли к таким мохнатым головам.
Галина стащила шапку, мотнула головой, обдав Алешку запахом земляничного мыла и осветив рыжим огнём кудряшек, улыбнулась.
– Всё нравится, Алешк. А после работы бабка просила зайти, ручку у колодца починить. Зайдёшь?
Алешка нехотя кивнул головой и пошёл в дом.
Отец довольно кивал, слушая Алешкин рассказ о работе. Немного не такого хотел для сына, да ладно, зоотехник в селе человек уважаемый. Отучится, так вообще – на всю округу прославится, молодец. Заварив чай, он подсел ближе к сыну, чуть прихлопнул его корявой ладонью по крепкому плечу, хитро блеснул глазом.
– А чо, Лёшка, народ говорит Галина Катаринина к тебе клонится. Одобряю. Хорошая девка, хозяйственная, хоть и чужая в селе. Давай, не теряйся. У осени и окрутим.
Алешка поморщился, смачно откусил пряник, хлебнул чая.
– Ладно отец. Поглядим….
ГЛАВА 7. ОБРУЧЕНИЕ
– Заходи, родненький, заходи, хороший. Без мужика и жизнь несподручная, ни гвоздь забить, ни дров порубить. Я старая, Галинка слабенькая у меня. А старый, вишь, больше за юбками бегает, лунь седой. Чтоб ему глаза повыпучило. Идол.
Бабка Катарина, нарядная, как на пасху, стояла у ворот, ждала. Юбка до пола, таких уж и не носят, переливалась на солнышке, как перламутр, ткань, видно, старинная, редкая, дорогая. Да и кофта, белая, чуть пожелтевшая от времени, с расшитыми дивными узорами рукавами, тоже была непростой- уж больно тоненькая, нежная, благородная, из старых резных сундуков. Безрукавка с баской вообще казалась произведением искусства, так вещи расшивали цветным шелком только в старину, сейчас и рук золотых нет таких, вывелись. Алешка залюбовался бабкиной красотой, даже рот раскрыл. Катарина заметила, улыбнулась довольно, погладила парня крошечной сухой ладошкой по плечу.
– Видишь, понимаешь. А Галинка, свистушка, все новомодные больше наряды подбирает, вырядится, как клоун в штаны и довольна. Не понимают ни бабы, ни мужики нынешние истинной красоты женской, бродят уродцы среднего полу. Тьху. Пошли, миленький, ручку покажу.
Алешка и не помнил, как в доме у них первый раз было, зато сейчас, как вошёл, так и обалдел. Снаружи домик старенький, бедный, да и внутри обстановка не богатая, но зато вылизано все, начищено, намыто, аж сияет. Даже половники, висящие на стенке маленькой кухоньки, медные, блестящие отражали вечернее солнышко, как рыжие зеркала. Стол, накрытый вязаной скатертью, ломился от пирогов, вазочек с разными вкусностями, стояли крошечные хрустальные рюмочки, и две тяжёлые бутылки тёмного стекла тоже картину не портили.
– Ты, Лешенька, пока поработай, а мы с Галинкой стол до конца соберём, я её в погреб за огурчиками послала, уж больно хороши вышли, малосольные. Сейчас придёт. А у меня именины сегодня. Вот и покушаем вкусного, а наливка моя – просто огонь. Разок попробуешь, никогда не забудешь.
Алешка и опомниться не успел, как угодил за стол. Пирожки таяли во рту, особенно его любимый – с зелёным лучком и яйцами, нежные, поджаристые, душистые. А наливка, это вообще волшебство какое-то, ароматный газ, в который она превращалась во рту, обволакивал душу, делал её мягкой и податливой. Алешка совсем поплыл, сидел, откинувшись на спинку стула, млел, глядя, как странный, тёплый туман клубится по комнате, и в этом тумане круглое, как у матрёшки, лицо Галины, казалось нежным и очень красивым. Как она умудрилась остаться такой круглолицей при нынешней худобе, загадка, или это в затуманенном сознании Алешки она была такой, не важно, но загадочный блеск глаз, влажный рот, тёплая мягкая грудь, которой она слегка прижималась к Лешкиной руке, и запах молока, смешанного с земляникой, дурманили его голову, отнимали разум, околдовывали.
…
Душное утро заглядывало в Галинину крошечную спаленку сквозь нависшие над селом чёрные, тяжёлые тучи. Нынешнее грозовое лето никак не могло успокоиться, сыпало дождём, душило туманами, грохотало и безумствовало, как будто слетело с катушек.. Алешке было трудно дышать, он скинул с себя тяжелое одеяло, сел на кровати, с трудом соображая, где он и что. Тихое сопение сзади сменилось похрапыванием, он обернулся, стараясь не производить лишних движений – румяный колобок Галининого лица с короткими черточками на месте глаз, носа и рта, уютно утопал в пуховой подушке и сладко сопел. Алешка встал, хотел было тихонько натянуть штаны и ретироваться, но задел стул и тот с грохотом завалился, попутно задев вазу на низенькой тумбочке у кровати. Колобок раскрыл сонные глаза, с потягом зевнул и потянулся.
– Куда ты, миленький, родненький? Сейчас встанем, чай будем пить. У нас торт с малиной, я сама пекла, а ты даже не попробовал. Не торопись.
…
Отец жёстко и твёрдо стоял на своём – все должно быть по человечески, сваты, обрученье, свадьба. Галина с Алешкой устали убеждать его, что это прошлый век, что стыдно, что людей смешить не нужно, но мужик упёрся, хоть трактором его тяни. Поэтому в сватов поиграли, с юмором, шутками, да прибаутками, но поиграли, обрученье тоже устроили – с самогоночкой, сальцем, свежезасоленными октябрьскими помидорами, а свадьбу назначили на середину ноября. Хотели попозже, перед рождественским постом, но тянуть было нельзя, животик у Галины, хоть и крошечный, но уже угадывался, особенно, когда она его выпячивала специально. Станет боком к собеседнику, ноги чуть расставит, живот выкатит, руки на него сложит, ну просто вот-вот рожать. Счастливая бегала, об лицо-сковородку хоть блины масли, так и блестит, аж сияет. Алешка и сам не понимал, что творится у него в душе – и горя вроде нет, но и радости с грошик. Так и бродил растерянный, смотрел под ноги, как будто искал этот самый грошик. Но не находил…
В то утро он пошёл к реке, нарубить кольев для нового скотного двора, они с отцом готовились к новой Лешкиной жизни серьёзно, по настоящему. Уже и дошёл почти, но чуть в сторонке, под огромным дубом, на спиленном ребятами толстом бревне сидела женщина. Лёшка сразу понял – Варя. Он приостановился, рванул было к любимой, но Варя встала, тяжело, вроде как ей на плечи тяжесть навесили, протестующе покачала головой и пошла в сторону, чуть покачиваясь, как уточка. И Лёшка понял – там, под её туго натянутом на живот пальтишке, спит Степаново дитя.
ГЛАВА 8. ДРАКА
– Ну что, стервь? Путалась с кем, не иначе. Вон, Петруха ляпнул, что коль столько лет дитей не было и вдруг – бац, не бывает. От кого, говори!
Степан был сам не похож на себя. Пьяный, до такого состояния, что стоять мог только упершись задом в косяк, с белыми, выкаченными от бешенства глазами и серым оскаленным ртом, он тянул руки со скрюченными пальцами к лицу Вари и орал. Но дотянуться у него не получалось, как только отрывал задницу от подпорки, так сразу заваливался набок, хорошо успевал придавить стенку плечом, удерживался. Но рожа у него была страшная, вот – вот удавит. Варя стояла напротив мужа, но ей не было страшно, наоборот, внутри вспыхнуло пламя злой силы, такой, когда море становится по колено. Она подошла поближе к мужу, прищурилась, яркие бесстрашные глаза бросали искры, чуть и подпалят.
– А ты бы меньше дураков с пропитыми мозгами слушал. Да и вообще, пошёл бы ты лесом. Всю жизнь на тебя угробила, толку от твоей штуки поганой никогда не было. Пропил ты её, да прогулял. Сгинь, поганец.
Степан даже сквозь туман самогоночный понял, что жена зарвалась. Он снова протянул крючковатые лапы, пытаясь вцепиться Варе в горло, но она развернулась сильным точеным телом, прикрывая живот руками, резко толкнула плечом мужа в грудь, да так. что он аж квакнул открытым ртом и завалился навзничь, руша тяжелой тушей хлипкие стулья.
– Ещё протянешь ко мне свои сраные лапы – отравлю. Подмешаю отравы в борщ, сожрешь и околеешь. Сволочь.
И развернулась, как королева, плавно и с достоинством, вышла в сени.
…
Алешка, как был, в тонком свитере вышел на улицу покурить. Курить он вдруг начал разом, месяц назад, а как будто смолил всю жизнь. Хотелось ему, заглушало это пустоту в душе, которая сосала под ложечкой, как глист, безжалостно высасывая душу. С молодой женой жизнь не получалась, хотя Алешка старался изо всех сил. И ласковым был, и внимательным, все соседи смотрели вслед, как он отнимал у Галинки даже маленькую сумочку, поддерживал под локоток, чтоб не упала, вон, живот – то уже до небес. Судачили, повезло, мол девке с мужиком, не каждой такой билет счастливый выпадает, даром лицом да фигурой не удалась, зато судьба такая. Людям – то и невдомек, что Галинка рыдала ночами, кусая подушку – уж больно любила она своего Алешку, уж больно чувствовала, как он не любит её.
– Что, парень? Своя жена не сладка, на чужую заришься? У соседа воруешь, свинья, зенки бесстыжие. Щас я тебе струмент твой вонючий попорчу, чтоб ты его пользовать не смог больше.
Степан, выскочивший, как черт из коробочки, из ивовых кустов у палисадника был трезв и злобен. В расстегнутом полушубке, огромном, дедовом он казался огромным, а месяц, вдруг выглянувший из-за чёрных туч, делал это ощущение особенно ярким. В руках у него что-то блестело, опасно отливая в серебристых лунных лучах, и Алёшка каким-то седьмым чувством понял страшное, сконцентрировался и одним точным ударом ноги выбил нож из рук идиота. Степан взрывел, они сцепились, как два бешеных кота, и с ревом покатились по грязной ноябрьской дороге, насмерть, наверное до последней крови.
…Григорий вскочил, как заполошный от визга двух баб, бросился к окну, а потом, одним прыжком выскочил во двор, прихватив вилы, но он уже запоздал, мужики разнимали двух драчливых кобелей. Алешка подбирал разорванным рукавом свитера кровь, потоком льющуюся из разбитой губы, старался высвободиться из цепких рук, повисшей на нем жены, … утопал в тоскующем свете Варькиных глаз, стоящей за спиной мужа, и не мог от них оторваться…
…
Утро проходило в гробовом молчании. Отец, угрюмо и быстро покидав в рот свой завтрак, собрался и молча вышел, Галинка, поджав губы, собирала посуду. От неё так и веяло злобным удовольствием, и Алёшка, уже немного изучив жену, понимал, что что-то здесь не так. Наконец, он допил чай, встал из-за стола, хотел было пойти перекурить, хотя дико болела разбитая губа, но Галинка перегородила ему дорогу, выкрикнула, скривив губы, прямо в лицо.
– Твою красотку утром в район отвезли. Роды у неё начались, да никак, ребёнок ножками встал, ни туда, ни сюда. Вертолёт вызывали. Так то.
Алешка, с трудом справляясь с приступов, вдруг накатившей дурноты, упал на стул, стащил уже повязанный шарф. Галинка продолжала язвительно и злобно
– Вот – вот. Бог он все видит. Бабы сказали, что коль нормально разродится, в городе останется, вроде у неё там тётка. И Степан с ней поехал. Там будут жить.
Алешке хотелось отмахнуться от назойливого голоса жены, зажать руками уши, потому что у него в воспаленной голове мерно бил колокол. Но голос проникал в самый центр сжавшегося мозга, Галина уже не говорила, кричала
– Думаешь, я не знаю? Что у тебя с ней шашни были, вся деревня говорит, гудит, прямо. Может, у неё и ребёнок от тебя? А? Что молчишь, гад?
Алешка молча смотрел в красное лицо жены, потом тихо, почти неслышно прошелестел
– Ты же знала, Галь. Я видел, знала. Так на что ты надеялась? Да, я её любил и сейчас люблю. Но живу с тобой, стараюсь, плохо тебе? Я тебя не бросаю, забочусь, чего ты хочешь от меня? Любви? Нету у меня любви. Её всю Варька высосала, вместе с душой.
Галина вдруг отпрянула, как будто налетела на каменную стену, ойкнула и, схватившись за живот, сползла на пол.
