bannerbannerbanner
История одной любви

Ирина Критская
История одной любви

Полная версия

ГЛАВА 1. АЛЕША

– Ты Иван-чай собираешь? Я – да. Полезная травка, многое лечит, я вообще только травами и спасаюсь. Рак у меня. Операцию делали.

Новорождённое лето только вступает в свои права, но солнце уже жарит к часу адово, мир, как на сковородке, плавятся травы и одуряюще пахнет распаренная полынь. Мне тяжело и лениво, я жутко устала на своём огромном огороде с непривычки, такое солнце для меня и благо и испытание. Мне бы уйти в дом, подремать, а потом начинать готовить ужин, двое моих мужиков – муж с отцом, сами не не пошевелятся ни в жизнь, предпочтут голодную смерть кухонной работе, а сосед стоит и стоит, донимает меня разговорами, истории сыпятся одна краше другой.

Он странный этот сосед. Если взять Будулая, уменьшить его в два раза, надеть на него мешковатые, грязные старые джинсы, навтыкать в нечесанные седые кудри маленьких колючек (собачек, как мы называли их в детстве) и запустить с голым торсом по узенькой тропинке с задов огородов, по которой он ходит к своей подруге бабе Варе, то получится именно он. Сосед. Алексей. Алеша, как называют его в селе, немного чудноватый, слегка не от мира сего, бывший отличный и знающий агроном и зоотехник в давно почившем совхозе, ныне пенсионер лет семидесяти, одинокий, неприкаянный, но неунывающий.

Я с ним познакомилась, когда он чистил снег у ворот соседки, той самой бабы Вари – пожилой, нелюдимой, почти не выходящей на улицу женщины. Видела я её мельком один раз, хоть мы и прожили здесь почти полгода – она выходила забрать молоко у молочницы. Печально-отрешенная, замотанная в серый, вязаный платок, в цветастом халате, торчащем из под старенького полушубка, она что-то быстро сказала, сунула деньги и сразу закрыла калитку, явно придавив её чем-то изнутри. Три её маленькие псинки разрывались от лая, а девять котов рядом сидели на завалинке, грелись на не теплом зимнем солнышке и смотрели на меня недобро.

– Алексей, поедем обязательно. Мы без вас не найдём куртин, его здесь мало, не то что на севере. Только позовите.

Алеша усмехается, кивает. У нас с ним разница в возрасте, конечно есть, но не так велика, чтобы называть его «дядей», отчество здесь не принято, а «Алешей» у меня не поворачивается язык. Поэтому, я произношу стыдливо-интеллигентское «Алексей». На вы. Получается красиво, но он смущается и очередной, чуть не сорвавшийся матерок прячет в усы.

– Тогда собирайся. Хоть сейчас. Или завтра, с утра. Будем собирать ещё чабрец, хорошая травка. Я тут все овраги, луга и леса пешком исходил. Я все травы тут знаю. Их полно, только ходи. А у вас машина. Давай, не тяни.

На следующий день мы, действительно, едем. Огромные, бывше-совхозные поля пустуют, заросли бурьяна уже стали естественным ландшафтом, правда, кое-где попадаются участки с торчащим прошлогодним быльём подсолнуха. Алеша крутит кудрявой головой, сообщает

– Тут раньше у нас на полях свет везде был проведён. Столбы, провода, едешь, светло, как днём. Я даже по ночам участок свой проверял, а хрен его знает, что ночью случится. Ответишь потом по всем правилам.

Я недоверчиво киваю, он разворачивается ко мне, вдруг сообщает резво, горячо, с болью.

– Всё поля были аэрированы. Раньше-то, когда совхоз был. А потом трубы растащили, расплюшили, заборы понаделали. Вороватый народец… Ты, кстати, Ирина, колбасу ешь?

Я колбасу не ем, но однозначно отвечать не стала, вдруг расстроится человек, мало ли что.

– Воооот. Тут раньше наши совхозные стада паслись. Вдоль оврагов. У нас овраги, знаешь, какие? Огоо. Тыща голов баранов только паслись. А коров? Знаешь сколько коров у нас было? Мама не горюй. Земли не видать, одни рога. А колбасы в магазинах не особо было. Мяса не хватало. А сейчас? Ты хоть одно стадо видела?

Я, действительно, не видела ни одного стада, так, единичные коровки в поле зрения попадались, и отрицательно помотала головой.

Он удовлетворённо кхекнул, спрыгнул с нашего Дастера, как цыган с коня, размял ноги.

– А колбасы завались. Скота нет, колбасы полно. Интересно, из чего она, та колбаска? А потом говорят рака полно.

Я согласно покивала, мне на данный момент колбаска была до лампочки, я любовалась потрясающим лугом, чудесным, светлым, по-июньски ярким, с нежным ароматом утомленной от солнца травы. Алеша понял и враз переключился.

– Вон, гляди Ирина, видишь кустик- это он и есть. Чабрец. Собирай, он пока не зацвел, в самой поре для чая. Зацветет, ещё раз приедем. Целебный он тогда.

Мы пробыли на лугу не долго, жарища грянула такая, что в машину мы лезли, как в доменную печь. И уже на обратном пути я его спросила про соседку, больно скрытно и странно она живёт, а познакомиться надо, соседи же. Алеша неопределённо махнул рукой в сторону её двора и сообщил мужу.

– Туда меня подвези. К бабке пойду кофий пить. А потом на рыбалку, в ночь.

И, обернувшись ко мне, сказал тихонько.

– Хорошая она женщина, ваша соседка. Исключительная. Трудяга. Вот только болеет все. Восемьдесят, не шутка.

И лицо у него, пока он говорил было таким нежным, глаза такими светящимися, что встреть его где-нибудь в толпе с таким лицом, честно, не узнала бы.

…Мы пили чай с мужем, Алеша не выходил у меня из головы.

– Слушай. А что это за странная дружба? Каждый день, по три раза он ходит к этой старухе? Может он ей родственник какой?

Муж посмотрел на меня хитро, подмигнул.

– Нет, Ирка. Не родственник. Хотя, в какой-то мере… Он её у мужа отбил. Сто лет тому назад…

ГЛАВА 2. ВАРЯ

– Алеша, ах, Алешка… Красивенький какой. Маленький. Давай целоваться, сладкий мой. Ух!!! Яблочко!!!

Три молодухи лет двадцати пяти загнали симпатичного, крепкого, невысокого паренька в угол между полуразваленным прилавком на рыночной площади и беленой известью стеной крытого здания рынка, обступили его, хохоча пощипывали крепкими пальцами, как молодые гусыни, норовили чмокнуть в нос. Самая озорная – соседка Варвара, высокая, стройная, да такая, что в талии можно перервать, если неаккуратно схватить, перекинула тугую темно-каштановую косу на пышную загорелую грудь, зазывно приоткрытую нескромным вырезом цветастого сарафана (пока возилась, тяжёлый пучок из косы, свернутой улиткой развалился, разметав шпильки по серой, горячей от полуденного солнца земле, а теперь поправлять его было некогда – парнишка ускользнет), ухватила Алешку за крепкие плечи, притянула близко, обдав горячим, отдающим сладкой ванилью, дыханием. Она сунула ему в руку размякшую молочную карамельку и крепко сжала его пальцы, притянув враз взмокший мальчишеский кулак к своему крепкому бедру.

А он, заглянув в её карие глазищи, в них провалился, как в омут, начал тонуть, почти теряя сознание.

– Уйди, дура. Не лапай, охальница. Я вот сеструхе скажу, а она твоему мужику обскажет. Посмотрим тогда…

Алеша, покраснев, как рак, неловко выкручивался из Варькиных горячих рук, Настасья с Натальей фыркали, чуть отступив назад, чтобы не мешать подруге – хулиганке. Наконец, Варвара отпустила паренька, свистнула, засунув два пальца в рот, как заправский голубятник.

– Ох, маленький. Я б тебя съела целиком, ты ж ещё молоком пахнешь. Любава моя.

Алеша вырвался из плена, выскочил на тропинку, ведущую к рыночным воротам, остановился на безопасном расстоянии, погрозил кулаком.

– Я вот вам. Куры! Лапают ещё, бесстыдницы. Чтоб вам!

Варвара сделала вид, что бежит за мальчишкой, расстопырив руки, как курица крылья, и он пырскнул босыми пятками, выбивая пыль из каменно слежавшейся земли.

Варвара – самая красивая девка в селе – замуж выходила по любви. Степан, её муж, женихался недолго, потому что Варя – смешливая баловница, любимица старенького отца (мать похоронили давно, сразу после войны, второго ребёнка не выносила, умерла после выкидыша), влюбилась в здоровенного, всегда залихватски весёлого парня ещё школьницей. А он на неё и внимания не обращал, пока вдруг не прозрел, встретив нежную, белокожую, как берёзка, темноволосую красавицу на почте. А как увидел, сразу решил – моя. Ну и выпалил из всех орудий, осаждая эту крепость, но крепость и сопротивлялась недолго, пала на милость победителя, обвилась повиликою вокруг любимого, не оторвать. Как околдовали Варю, ни дня, ни ночи без своего Степана не мыслила, разума лишилась, а когда очнулась – округлый, крепкий животик уже трудно было спрятать, лез он всем в глаза. Отец чуть не умер от стыда и растерянности, но Степан, в один из февральских метельных вечеров заявился к ним домой нарядный и пьяненький, привёл мать – скромную, тихую, как мышка, забитую тётку Саню, деловито обговорил условия их дальнейшей жизни, и через неделю, получив штамп в паспорте Варя переехала в дом к мужу. Вот только жизнь, которая началась в этом доме совсем не была похожа на её девичьи мечты. Степан, как оказалось, обожал выпить, сутками пропадал у друзей, плевать хотел на хозяйство, и вся работа легла на плечи молодой жены. Свекровь очень болела, гематома в голове, которую ей устроил благополучно потонувший по пьяни муж, отец Степана, сдавила важные сосуды, и большую часть времени тётка Саня проводила в постели, сжав от боли зубы и завязав платком голову. Через месяц семейной жизни, Варя ночью проснулась в луже крови, вызванный свекровью фельдшер отвёз её в больницу, а потом долго крыл матом притихшую свекровь – Варя одна передвинула тяжёлую бочку с солёными помидорами, и ребёнка сохранить не удалось.

А потом так и пошла их жизнь – не шатко не валко, в одном доме, в одной кровати, но каждый сам по себе. Степан пил все сильнее, по пьяни нёс ревнивую чушь, но руки не распускал, в этом Бог Варю миловал, по трезвому лез в постель и долго, хмуро, как будто выполнял трудную работу имел жену – мечтал о ребенке. Но ребёнка не получалось, как он не старался – то ли пьянство сделало своё дело, то ли Варя что-то повредила в себе, и через семь лет они остались один на один со своей неприкаянной жизнью – свекровь покинула этот мир радостно, как будто этого ждала. Отец Вари тоже умер, и остались у неё только воспоминания, подружки и разлюбленный полностью муж – алкоголик. Но она не унывала, цвела, как роза, и по прежнему не было красивее, радостнее и озорнее бабы в селе. Сколько по ней сохло молодых ребят, да и мужиков взрослых – одному Богу известно, но она держала себя честно, Степану не изменяла, вела хозяйство крепкой рукой и была счастлива по своему – простым русским бабьим счастьем.

 

– Лёшк! Это что? С ума ты сошёл, что ли? Ремня давно не нюхал, рано я тебя драть перестал. Чтоб я этого не видел, узнаю что, убью.

Григорий Иванович, отец Алеши, приземистый, косматый, кривоногий, полжизни проведший в седле при выпасе овечьих отар (показаковал вволю) навис над сыном мрачнее тучи, грохотал басом подобно дальнему грому, вот-вот и начнётся гроза. Он бросил на стол мятую бумажку, так швыряют мерзкое ядовитое насекомое и Алёшка узнал – это та самая фотография Варьки, которую он втихаря вырезал из старой клубной стенной газеты – лучшие передовые работницы совхоза. Там она смотрела так лукаво и кокетливо, что у Алешки заходилось сердце и щипало в груди. И если бы не его дурацкие шестнадцать, он бы украл эту чортову заразу, увез бы на край земли и любил бы так, как никто другой.

ГЛАВА 3. ГАЛЬКА

Алешка спрыгнул с поезда, с удовольствием подставил лицо свежему степному ветру, поправил китель, и, как тот мальчишка, которого он оставил здесь, в селе ровно два года назад, свистнул переливисто и тут же смутился. Нет больше этого мальчишки, глупого Алешки, нет, пропал, домой приехал совсем другой Алексей – умный, бывалый, серьёзный, взрослый мужик.

– А свистеть при людЯх некрасиво. Такой большой солдатик, а фулюганишь. Ай-яй – яй.

Алешка резко обернулся на низкий скрипучий голос – позади стояла бабка лет ста, не меньше. Настоящая баба Яга, прямо, как из сказки сбежала, седая, патлатые лохмы торчком из-под назад повязанного цветастого платка, скрюченная и с клюкой. Маленькие, умные мышиные глазки смотрели из под нависших бровей лукаво и хитро, узкий рот, почти спрятанный между подбородком и носом-сливой ухмылялся. Алешка ещё больше смутился, неловко поправил воротник, хрипло оправдался

– Я, бабусь, нечаянно. От радости. Домой вот приехал.

Бабка кивнула, как будто прощая великодушно, подошла поближе, от неё пахнУло старым сундуком и хозяйственным мылом.

– Да, понятно, милок. Я ж пошутила. Ты б мой чумодан помог донесть, а то дед, старый дурак, вишь, не встретил. Дни перепутал, не иначе, осел этакий. А внучка в город уехала, наверное, по делам. А этот чумодан мне и не допереть. Тут недалече, под холмом. Пять минут ходу.

Алешка закинул свой рюкзак на плечо, подхватил бабкин чемодан и чуть не крякнул от натуги – бабка Яга, наверное, везла там булыжники, не иначе. Кое – как выперев адову тяжесть на тропку, он, чуть покачиваясь, пошёл вниз, за старухой, которая, не смотря на клюку, перла впереди на полной скорости, только развевались оборки длинной юбки, выглядывающей из-под короткого, старомодного пальтишка.

Дошли они, действительно, быстро. Небольшой домушка затерялся в зарослях вишни и сирени, пока голых и бесприютных. В покосившимся палисаднике бушевал прошлогодний бурьян, и на откосе окошка, чудом примостившись, грелся котяра – огромный, мохнатый, седой, как хозяйка. Бабка резко затормозила, юзом пролетела вдоль палисадника, остановилась у калитки, сплюнула, потом развернулась на сто восемьдесят градусов, и с криком: " Опять у Вальки чаи гоняет, щас прямо по хребтине старой клюшкой, греховодники!», – понеслась по тропинке к соседскому дому, нарядному, свежепобеленному, сверкающему на уже вошедшем в силу солнышке, хорошо промытыми окнами. Алешка растерянно поставил чемодан и хотел было идти восвояси, но из калитки вышла девушка, совсем юная, полненькая, небольшого росточка, с круглым румяным лицом и толстой рыжей косичкой, перекинутой через плечо.

– Привет. Ты чемодан в дом занеси, а то мы его не вопрем, она опять из города всякой всячины привезла, хоть что говори, все по-своему.

Алешка затащил чемодан в сени, отдышался, присел на лавку.

– Воды дай, если не жалко. Тебя как зовут?

Девушка ещё сильнее зарумянилась, хихикнула, принесла кружку с ледяной водой, бросила кокетливо.

– Галька. Галина, в смысле. Галя. Может чаю тебе вскипятить?

Алешка мотнул головой, залпом выдул всю кружку, выдохнул.

– А что же ты, Галина, бабусю на вокзале не встретила? С таким – то чемоданищем за ней телегу надо было бы прислать. А она пешком. Нехорошо.

Галя откинула косицу, допила остатки воды, села напротив, уставилась на Алешку зелёными, в рыжих мохнатых ресницах, круглыми, как у птицы, глазюками

– А ты, думаешь, что? Она правду говорит, про дату? В смысле, когда приедет. Не в жизнь! Всегда врет, хочет деда с поличным застукать. А он и правда к соседке чай ходит пить, пирожки любит. Она его на пирожки с капустой да вареники с вишнями заманивает. А он – пожрать мастер! Вот и все дела.

На крыльце послышалась возня, потом дверь распахнулась, и бабка с воплями буквально втолкнула в сени маленького, черненького, похожего на жука деда. Он смущенно жужжал что-то в своё оправдание, и одно ухо на шапке опустилось вниз и виновато подпрыгивало в такт старухиному крику.

Галя проводила Алешку до калитки, накинув огромную, старинную пуховую шаль, встала в в проёме, перегородив проход, и когда Алешка попытался пройти, подалась пышным телом вперёд, вроде нечаянно. Алешка вылетел, как пробка, остановился поправить съехавшую фуражку, буркнул.

– Вот, дурная. Чуть не задавила.

– Да ладно тебе. Седня в клубе кино и танцы, приходи. Придёшь?

Алешка глянул на деваху – стоит этакая, рыжуха, лыбится, как тёлка, усмехнулся.

– Поглядим. Может и приду.

– Ну, ты сына, мужик. Молодца, повзрослел, красавец. Прям хоть сейчас в совхоз, трактористом, рук у нас не хватает. Ты чего планируешь, трудиться хочешь?

Отец за два года здорово постарел, пригнулся к земле, чёрные, разбухшие от работы руки висели, как клешни, тёмное лицо ещё глубже изрыли морщины – совсем старик. Зато сеструха Елизавета не старела – высокая, дородная, кровь с молоком, в модном городском брючном костюме, в туфельках на каблуках, щурилась на брата ярко-голубыми глазами, поглаживала наманикюренными пальчиками кожаную сумку – братнин подарок.

– Ты, папка, к нему не лезь, сразу-то. Пусть осмотрится, подумает, девок потискает. А там и решит. А то ты его прям завтра на трактор готов загнать, успеешь. Глянь, Лёшк, что у меня есть…

Она жестом фокусника выдернула из-за огромной хлебницы запотевшую поллитру, отец крякнул, заулыбался, кинул на сундук кепку, подаренную сыном, полез в холодильник за салом. И, когда посидев, как следует, раскрасневшись так, что от их физиономий можно было прикуривать, они вышли на крыльцо, закурили Алешкин «Родопи», отец благосклонно выслушал сына.

– Я, отец, учиться на агронома хочу. Меня земля тянет, хочу её красивой делать. В район поеду в училище поступать. Как ты?

– Это, сына, дело хорошее. Отличное, просто, дело. Учись. Потом приезжай, работай, на хозяйство становись. Женись. Ты, кстати, трычку эту, Варьку, не видел ещё? Нет? И не надо. Ведьма прямо, зараза. Из-за неё Матюха, ветеринар наш, чуть не повесился, из петли достали. Страшная сила у бабы. Ты к ней не лезь, добром прошу. Поезжай…

Весенняя ночь была тихой, ласковой, в середине марта было ещё прохладно по-зимнему, но уже другие запахи и звуки не давали уснуть. Лёшка смотрел в ночное окно, и что это было – сон или явь, в темном стекле он видел отражение тонкого и гордого женского профиля – точеный подбородок, высокая, нежная шея и тяжёлый пучок, оттягивающий чуть назад красивую голову.

ГЛАВА 4. ТАНЦЫ

– Ты, Алешенька, никак на танцульки собрался, красивый такой? Два года тебя ждали, еле дождались, так ты мимо не проходи, обрати внимание на моё страдание. Я ж теперь вдова, мой допился, наконец, помер, так свободной женщине у нас в селе и прислониться не к кому. Иль не подхожу?

На лавке у клуба развалилась Настасья – сочная, как августовская груша, белая, румяная, с кудрявой овечьей стрижкой выбеленных перекисью волос. Пальто распялила до пояса, пудовую грудь, обтянутую тонкой кофтенкой вывалила на Божий свет, да так, что маленькие жемчужные пуговички еле сдерживали напор, и вроде весёлая, лыбится, а глаза тоскующие, жалкие, как у побитой собаки. Алешке что то прям жалко её стало, присел рядом, подержал за локоток, спросил ласково

– Что, Насть? Плохо тебе? Может зайти, по хозяйству что помочь? Только так, по дружбе, я по этому – самому погожу пока, присмотрюсь.

Настасья всхлипнула, то ли всплакнула, то ли засмеялась, прижалась к парню упругим плечом, хмыкнула.

– Да ладно. Помощничек. Сейчас Варьку увидишь, ум потеряешь, все вы одинаковые. Только зря. Не по зубам орешек. Ещё не один Щелкунчик не раскусил. Только зубы ломают.

Алешка усмехнулся, поправил воротничок белоснежной рубахи, встал, по военному согнал складки назад, поиграл мышцами крепких рук, проверил ровно ли расположена пряжка узкого ремня на модных брюках.

– А, что, Настюш? Варя в клубе?

– Вот-вот. И этому Варю подавай. Помешались.

Настасья тоже встала, запахнула пальто, вздохнула, по утиному пошлепала вытянутыми губами, крякнула резко, басом.

– Нету в клубе Варвары. Замужние приличные бабы по танцулькам не таскаются. Иди, девок щупай, теленок молочный. Варьку ему!

В клубе было душно, несмотря на холодный мартовский вечер, пахло печкой, духами, откуда то тянуло табаком. Народу уже подвалило, все толпились группами, мужики важно беседовали о своём, женщины тоже хихикали в стайках, нарядные, жеманные, этакие красотки. Музыка, которую включали с определённой периодичностью, разбивала группы и стайки на пары, а потом снова образовывались кучки, и все это было похоже на странную игру. Алешка осмотрелся, потом подошёл к свободному стулу у сцены, сел.

– Ба!!! Леха!!! Откинулся!! А поляна где? Ишь ты, жук. Думал так проехаться.

Петруха, самый шебутной парень в их бывшем классе, здоровый, неуклюжий, настоящий иноходец, покинул томную блондинку, повесившуюся у него на шее и заглядывающую ему в глаза, подкатил к Алеше, шибанул по плечу. Лёшка поймал его руку, сжал, почувствовал, как теплом окатило его сердце – наконец! Он дома!

– Да погоди. Дай очухаться. Всех соберу. А это кто с тобой?

Петруха стрельнул хитрым глазом, повернулся к блондинке, шепнул

– Так это ж Инка. Ты что, не узнал? Такая оторва стала, так и лезет. Как клещ – вцепится, не оторвешь.

Алеша обалдел – Инна, тоненькая, стеснительная отличница, которую было в классе не слышно, не видно – это она? Хотел присмотреться, но не успел – завели томную, тягучую мелодию, и кто – то постучал его по плечу – легонько, дробненько, как будто птичьей лапкой.

– Вас можно пригласить? Белый танец.

Птичкой оказалась Галина, та самая, бабкина внучка-рыжуха, вот только сейчас её было не узнать. Толстенькое тело было затянуто в узкое платье – огромные ромашки на изумрудном поле (вырви глаз), ножки – бутылочки кокетливо втиснуты в узкие лодочки. Галина смотрела кокетливо, щурила зелёные, ярко подведенные глаза, покачивала туго завитыми рыжими кудрями. Жирно накрашенные ресницы, и так, длиннющие, казались просто коровьими, конопатые щеки, напудренные и нарумяненные превращали девчонку в куклу. Алешка, с трудом сдерживая смех, кивнул, обнял Галину за талию-бочонок и чуть не задохнулся от сладкого запаха противных духов.

Когда закончились танцы, Галина подкараулила Алешку во дворе клуба. Тихий снег падал сплошной белой, тяжёлой завесой, вроде впереди целая зима, долгая, снежная, бесконечная, и сейчас не конец марта, а сказочный декабрь. В белой пелене трудно было разглядеть что-то даже на шаг, и Алёшка не сразу признал девчонку, в шапочке, облепленной снегом и в серой шубейке, она была похожа на заблудившуюся Снегурочку, правда, если бы не чёрные дорожки туши на мокрых щеках.

– Ты чего, Галь? Плачешь, что ли?

Галина сняла варежку, потерла пухлой ладошкой щеку, помотала головой.

– Да ну, Леш. Что это я плакать буду. Это от снега, тушь поехала. Ты домой?

Алешка достал платок, сунул девчонке в руку.

– Пошли уж. Провожу. Темно вон.

Бабка выскочила, как мышь из норы, только стоило им подойти к палисаднику. Как будто весь вечер сидела у окна и караулила – настоящая баба Яга. Ухватив Алешку сухонькими, но крепкими пальцами за рукав, вытащила на свет, падающий из окна, вгляделась, довольно хмыкнула

– Ааа. Вот кто к нам пожаловал. Проходи-проходи. Мы хорошим людЯм завсегда рады. Я чайку заварила, да на травках, выпьешь, прям богатырем себя почуешь. Да с вареньем малинишным. А Галька с утра ватрушек напекла, вкууусные. Пошли, парень. Не топчись.

 

Домой Алёшка выбрался далеко за полночь. Отец открыл дверь, промолчал, только недовольно поднял бровь. Алешку долго качало на кровати – то ли от усталости, то ли от впечатлений, то ли от бабкиных трав. И, уже засыпая, он видел, как кружится перед глазами что – то рыжее, лисий ли хвост, Галькины ли кудри…

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10 
Рейтинг@Mail.ru