Ирина Градова
Чужое сердце
Пролог
2000 год
Даша посмотрела на мужа – впервые за все время, что они находились в кабинете доктора Селиванова. Петр выглядел удрученным, но она с изумлением заметила, что в его глазах отсутствовало то отчаяние, которое, вероятно, сейчас читалось в ее собственных. Муж то ли не понимал всей серьезности происходящего, то ли считал, что власть и деньги действительно могут ВСЕ! Обычно так оно и было, но… Не сейчас, нет, только не сейчас!
– Пересадка возможна? – спросил Петр, обращаясь к врачу.
Георгий Андреевич Селиванов уже давно стал практически членом семьи, более того, он являлся личным другом Петра, но даже он понимал, что, как бы ни старался, шансы найти подходящего донора очень невелики.
– Понимаешь, – осторожно ответил он, – я этого не исключаю, однако… Вы же не забыли, с каким трудом нам удавалось добыть кровь для переливания? Редкая группа, отрицательный резус. С почкой, боюсь, возникнет та же проблема. Во-первых, как вы сами знаете, существует очередь…
– К черту очередь, Гоша! – взревел Петр, приподнявшись и нависнув над врачом. – Ты мне это говоришь? МНЕ?!
Конечно, он прав, с тоской подумал врач. Будучи одним из основных спонсоров клиники, Петр Авраменко сделал для маленьких пациентов столько, что подсчитать его заслуги не представлялось возможным. С другой стороны, стал бы он этим заниматься, не окажись его собственный ребенок в тяжелом положении? Что-то подсказывало Георгию: нет. Селиванов никогда не заблуждался на этот счет, ведь Петр – бизнесмен, большую часть времени думающий лишь о капиталовложениях и прибылях, и в его натуре склонности к благотворительности ровно столько, сколько необходимо, чтобы обеспечить сыну надлежащий уход и соответствующее отношение медперсонала. Тем не менее каковы бы ни были его мотивы, их нельзя сбрасывать со счетов. И именно Георгию выпало тяжкое бремя донести до приятеля печальную весть о том, что мальчику, скорее всего, он помочь не сможет. Однако прежде чем он собрался с мыслями, Петр сказал:
– Сколько?
Селиванов даже не сразу понял смысл вопроса.
– Что – сколько? – переспросил он.
– Да брось! Сколько нужно, чтобы передвинуть очередь и поставить Витьку в самое ее начало? Ты же знаешь, деньги не имеют для меня значения.
– Прекрати, Петя! – сдвинув брови, потребовал врач. – Если бы дело шло только о деньгах, я так и сказал бы тебе, поверь! Дело, к сожалению, не только в этом. По-моему, ты не понимаешь…
– Не понимаю?! Да, я действительно не понимаю, почему, потратив чертову тучу бабок на твою богадельню, я не могу получить то, что мне требуется!
– Не надо, Петя… – начала Даша, пытаясь положить руку на плечо мужа, но он с неожиданной злобой оттолкнул ее и продолжил:
– Я знаю, как делаются такие дела, можешь мне сказки не рассказывать. Разве такая большая проблема достать почку для пересадки? Ежедневно в стране гибнут тысячи детей, и я ни за что не поверю, что мой собственный ребенок станет одним из них просто из-за какой-то очереди!
– Ты меня совсем не слушаешь, – вздохнул Селиванов, устало снимая очки и потирая веки. – Дело даже не в этой пресловутой очереди – с ней я еще мог бы что-то сделать. Проблема в том, что достать нужную почку очень трудно. У Вити уже состоялась одна пересадка – и отторжение, и это несмотря на то, что, казалось, все соответствовало необходимым требованиям. Я даже не уверен, что, найди мы снова подходящую почку, мальчик переживет повторную пересадку…
– Это не твоя печаль, Гоша! – прервал друга Петр. – Ты просто найди мне почку. Витька сильный, он очень хочет жить, понимаешь? Он выдержит!
Селиванов с тоской посмотрел на Дашу. Она, похоже, прекрасно понимает, что сделать ничего нельзя. Если бы решал он, то им вообще не следовало жениться – слишком неудачное сочетание генов. Однако какие же пары приходят к врачу перед свадьбой, чтобы выяснить, насколько хорошо они друг другу подходят? Даша еще молодая, она может родить, и не раз, вот только стоит ли это делать? Где гарантия, что со следующим ребенком не произойдет то же, что и с Витей? Георгий всегда с трудом переживал неприятную обязанность сообщать родителям о том, что у их детей практически нет шансов на выздоровление, но в этот раз все по-другому: Петр – его друг. Что ж, если он так хочет, возможно, у Георгия и получится предоставить мальчонке второй шанс, но вот гарантировать благоприятный исход он не сможет. Черт, да сам господь бог не смог бы этого сделать в таких обстоятельствах!
* * *
С самого начала идея начать изучение английского показалась мне абсурдной. Когда тебе почти сороковник, разве можно мечтать о том, чтобы по-настоящему освоить иностранный язык? В школе я изучала французский, более того, он плохо мне давался, и я никогда не получала по этому предмету больше тройки! Тем не менее у меня и в самом деле появилось больше времени: меньше часов в больнице, никаких заданий от ОМР, и даже замужняя жизнь, ничуть не изменившая мой привычный образ существования, а ведь именно этого я и боялась больше всего.
Честно признаюсь, я никогда не жила так хорошо, как в последние месяцы, и материальный аспект играл в этом немаловажную роль. Олег хорошо зарабатывал, да и деньги от ОМР здорово изменили наше благосостояние в лучшую сторону. Мы могли бы даже поехать отдыхать в какое-нибудь экзотическое место, если бы не постоянная занятость Шилова и невозможность оторваться от рабочего места. Раз в неделю я стала посещать салон красоты, записалась в бассейн – в общем, получила возможность расслабляться, чего раньше никак не могла себе позволить. Беготня по частным пациентам, установка капельниц, уколы, бесконечные ночные дежурства в надежде подработать – все это осталось в прошлом. Но человек удивительно быстро привыкает к хорошему, а потому я, признаться, уже начинала скучать. Свободное время оказалось мне не так уж и нужно, ведь Олег занят, Дэн большую часть времени предпочитает проводить с друзьями, а я, получается, должна сама искать, чем бы себя занять? Странно, но раньше я мечтала о том, чтобы работы было поменьше, а теперь маялась от безделья, потому что в больнице проводила не больше трех дней в неделю. Конечно, я могла бы взять больше часов, но тогда моя деятельность в Отделе медицинских расследований оказалась бы под угрозой, ведь для выполнения время от времени поступающих поручений приходилось бы постоянно отпрашиваться у заведующей отделением. Кто станет держать такого врача? С одной стороны, я чувствовала, что отдыхаю и высыпаюсь, с другой – моя деятельная натура требовала дела, работы, напряжения, а все это как раз и отсутствовало!
Именно это обстоятельство подвигло меня на то, чтобы обратиться к бывшей старосте нашей группы, Лене Изюмской. Она давно звала меня на кафедру в мед, а я все кормила ее «завтраками». Преподавание всегда меня привлекало. Мама до выхода на пенсию являлась директором школы, папа преподавал в университете, и я стала первой, нарушившей семейную традицию и посвятившей жизнь медицине. Видимо, гены все же дали о себе знать. Я люблю заниматься со студентами, поэтому практикантов в отделении обычно всегда поручают мне, зная, что я, в отличие от большинства врачей, не посчитаю занятия с ними обузой, а с удовольствием пообщаюсь с молодежью. Присутствие студентов всегда действует на меня положительно, так как среди них я и сама начинаю чувствовать себя гораздо моложе своего возраста, а это, как вы понимаете, положительно влияет на мою нервную систему и самооценку.
Итак, Лена с радостью восприняла мое решение попробовать преподавать на кафедре меда и тут же нашла мне место. Часов, правда, пока было всего шесть, то есть три лекционные пары, но это-то как раз пришлось мне на руку: требовалось появляться на рабочем месте всего раз в неделю. Так как я являюсь кандидатом медицинских наук, в ближайшем времени меня могло ожидать место доцента. Кроме того, Лена заметила, что мне следует «развиваться и расти», а потому, возможно, следовало подумать о докторской диссертации. Работая в профильном вузе, написать ее гораздо легче. Эта мысль немного меня повеселила: вот будет номер, если я стану доктором раньше, чем Шилов, ведь он, занятый своей новой должностью заведующего, практически забросил научную работу!
Однако пока мои планы вовсе не простирались так далеко, достаточно и простого преподавания. Оно позволит мне постоянно держать себя в тонусе и потребует чтения профессиональной литературы, чтобы быть в курсе новейших разработок в своей области. Не секрет, что большинство врачей теряют связь с наукой, полностью погружаясь в практику. Прохождение квалификационной комиссии в большинстве случаев является чистой формальностью, хотя и здорово действует на нервы тестируемого, но ничуть не повышает его мотивацию к познанию чего-то нового. К сожалению, в наше тяжелое время врачам, как и работникам других специальностей, приходится в первую очередь беспокоиться о хлебе насущном, отсюда и нежелание развиваться в профессии.
Вот тут-то у Шилова и родилась мудрая мысль о том, что мне прямо-таки необходимо выучить наконец хоть какой-то из основных европейских языков. Конечно, можно было продолжить с французским, но неприятные школьные воспоминания навсегда отбили у меня охоту его изучать. Шилов в совершенстве владеет немецким, так как учился и некоторое время даже работал в Германии, но он твердо сказал, что за его изучение мне не стоит даже браться: слишком сложно. И мы остановились на английском – все-таки язык международного общения. Большинство профессиональных материалов издаются именно на нем. Интернет, опять же, весь на английском, что значительно облегчает доступ к необходимой информации. Ну и немаловажную роль сыграло то, что, с точки зрения студента, английский гораздо легче большинства европейских языков!
Вот так и получилось, что я вновь села на студенческую скамью – никак не думала, что когда-нибудь решусь на подобный эксперимент! Олег сам нашел мне курсы. Преподавание велось по новой методике, не предполагавшей усиленной зубрежки, а практически целиком основанной на живом общении. В группе было семь человек разного возраста – от двадцати пяти до шестидесяти лет, и я втайне порадовалась, что являюсь не самой старшей, так как боялась оказаться среди детей и подростков, которым, в отличие от взрослых, учение обычно дается легко. Как выяснилось буквально на первом занятии, нам очень повезло с преподавателем. Им оказалась симпатичная стройная женщина примерно моего возраста. Звали ее Елена Вадимовна Красина, однако, увидев, что группа состоит из взрослых людей, она тут же предложила отбросить в сторону формальности и называть ее просто Леной. Разумеется, мы с радостью согласились. Лена сумела сделать так, что нам стало интересно на ее занятиях. Мы быстро сдружились, начали встречаться и в неучебное время. Это предложила именно наша преподавательница. Частенько мы приходили к ней домой. Лена жила с престарелой матерью и восьмилетним сынишкой Владиком. Занятия проходили три раза в неделю, а раз в две недели мы обычно шли в кафе или ресторан, где общение протекало, по возможности, на английском языке. Сначала это выглядело довольно примитивно, так как мы знали слишком мало, чтобы поддерживать полноценную беседу, но со временем я поняла, что желание высказаться непременно влечет за собой дополнительную работу, которая не кажется трудной именно потому, что тебе действительно хочется донести свою мысль до окружающих. Так как общаться по-русски Лена категорически запрещала, нам приходилось как-то выходить из положения. В результате примерно через четыре месяца я смогла худо-бедно читать журналы – со словарем, конечно, но это уже казалось мне огромным прогрессом. С разговорной речью дело обстояло куда лучше, и моя самооценка здорово выросла по сравнению с началом курса. Учеба стала для меня не только способом получения знаний, но и своеобразным клубом по интересам. Шилов со смехом замечал, что я променяла один вид деятельности на другой и мы по-прежнему видимся мало. Однако, так как в этом есть и его вина, Олег не пытался жаловаться: проводя слишком много времени на работе, он никогда не приходил домой рано, и я почти всегда оказывалась там раньше его, несмотря на занятия, бассейн и прочие дела.
Вот и сегодня, в субботу, Олегу пришлось ехать в больницу, а у меня должны были состояться очередные «посиделки» с группой. Как обычно, я на несколько минут опоздала, и к моему прибытию все уже сидели в кафе «Каприз» неподалеку от набережной Фонтанки. К моему удивлению, Лена еще не появилась: обычно она приходит одной из первых. Тем не менее мы заказали кофе и болтали в ожидании педагога. По прошествии двадцати минут один из моих одногруппников, мужчина чуть за пятьдесят, с беспокойством сказал:
– Надо бы позвонить Елене, а то вдруг что случилось по дороге?
Мы так и сделали. К телефону никто не подошел. Наше хорошее настроение постепенно улетучивалось. Выпив несколько чашек кофе, мы мрачно разошлись по домам. Меня не покидало неприятное ощущение того, что с Леной наверняка что-то случилось, ведь никогда до этого она нас не подводила. Тем не менее произойти могло все, что угодно, и вовсе не обязательно – трагедия. Для себя я решила, что вечерком обязательно позвоню Лене и выясню, почему она не пришла на запланированную встречу.
Дома, как обычно, нашлась масса дел, требующих моего немедленного вмешательства. Теперь я и сама путаюсь, какое именно место называть домом – квартиру Олега или свою собственную. Я характеризую этот факт положительно. Раньше я просто не могла подолгу оставаться у Шилова, меня постоянно тянуло домой, а у него я чувствовала себя не в своей тарелке, как в гостях. Чтобы изменить мое отношение, сразу же после свадьбы Олег предложил мне заняться обустройством нашего «семейного гнездышка». Надо признать, это действительно помогло. Я принялась носиться по магазинам в поисках мебели, так как Олег за все время проживания в этой квартире не озаботился покупкой самого необходимого. Я приобретала все – от кресел до занавесок, от кухонных принадлежностей до скатертей и ковриков в прихожую. В результате моими стараниями жилище преобразилось до неузнаваемости, а я, сознавая свою причастность к этому, начала воспринимать квартиру Олега как свою собственную. По своему старому адресу я теперь бывала только для того, чтобы пообщаться с мамой, сыном и Кусей, моей огромной черной терьершей. Я надеялась перевезти собаку на новое место жительства, и Олег не возражал, так как и сам любит животных. Однако мои родичи встали стеной на защиту своего права на Кусю, и мне пришлось удовольствоваться лишь кратковременными свиданиями с моей «бывшей» собакой. Но я отвоевала себе право время от времени забирать ее к себе!
Когда я практически уже закончила с домашними делами, включавшими уборку и стирку, Шилов позвонил с работы и предложил пообедать в ресторане. После обеда нам пришло в голову сходить в кино – сразу на два сеанса, так что домой добрались лишь к десяти вечера. Я решила, что еще не поздно позвонить Елене, так как в такое время кто-то обязательно должен быть дома. Трубку сняла ее мама. На мой вопрос, не случилось ли чего, женщина извинилась и скупо ответила, что сын Лены неожиданно заболел, и она не успела предупредить группу. Я спросила, насколько серьезна ситуация и не нужна ли помощь, но мама Лены заверила меня, что все в порядке, и она сейчас в больнице с ребенком. Ближайшее занятие, в связи со случившимся, отменяется, но Лена обязательно перезвонит и скажет, когда уроки возобновятся.
– Ну что? – поинтересовался Олег, которому я рассказала об отменившейся встрече с преподавателем.
– Да все в порядке вроде бы, – неуверенно ответила я. – Просто у Лены сын заболел.
– А почему тогда такой тон? – удивился он.
– Даже не знаю… Что-то здесь не так.
– Да брось ты, Пинкертон! – рассмеялся Шилов, утягивая меня на недавно купленный диван. – Тебе везде мерещатся преступления – даже в такой банальной вещи, как болезнь ребенка!
Наверное, Олег прав: я действительно стала очень подозрительной в последнее время. Надо с этим что-то делать.
* * *
Осень – грустное время. Еще тепло, но дни неуклонно становятся короче, солнце светит все так же ярко, но уже не дает столько тепла, как весной или летом, а дожди затягиваются на целые часы, а то и дни. Их тяжелые капли сбивают с деревьев желтые листья, которые уже едва держатся на ветках. Они опадают прямо тебе под ноги, словно страницы зачитанной до дыр книги. Так что, несмотря на хорошую погоду, мое настроение в этот день оставляло желать лучшего.
С недавних пор я стала замечать, что отношение ко мне в моей больнице изменилось. Оно не стало лучше или хуже, но раньше я была как все – рабочая лошадка, озабоченная тем, как бы «сшибить» лишнюю копейку, готовая трудиться в выходные и праздники. Дома меня не ждал муж, требующий внимания, ребенок уже вырос, мама, к счастью, не требовала неусыпной заботы, и потому вся моя жизнь сосредоточивалась на рабочем месте – и именно это делало меня нормальной, похожей на всех остальных. Теперь все изменилось. Мне больше не нужно сильно напрягаться, рвать жилы ради куска хлеба, дома меня ждут и любят, и не кто-нибудь, а муж, заведующий отделением травматологии и ортопедии. Я работаю в вузе, проводя в больнице не так уж много времени, и некоторым моим коллегам моя жизнь, видимо, кажется чересчур уж «богемной» для простого российского врача. Это порождает зависть и недоброжелательство – слава богу, никто, кроме моей заведующей Охлопковой, не знает о том, что я являюсь штатной сотрудницей ОМР, иначе, боюсь, меня вообще игнорировали бы, как парию, человека, находящегося, так сказать, вне касты врачей! В общем-то, оно и понятно: к Отделу медицинских расследований относились точно так же, как силовые структуры относятся к Службе собственной безопасности: кому понравится, когда кучка посторонних людей копается в твоем грязном белье? Поэтому и я, и Охлопкова считали за лучшее помалкивать о еще одной моей работе.
На самом деле далеко не все коллеги относятся к моему изменившемуся статусу подобным образом – в основном это касается только моего отделения анестезиологии и реанимации, где я, к счастью, появляюсь довольно редко в силу того, что тружусь исключительно в операционной. Тем не менее иногда я все же чувствую обиду, когда ощущаю на себе косые взгляды или ловлю чью-то кривую усмешку, неожиданно обернувшись. Может, пора подумать о смене места работы? А что – хорошие анестезиологи нужны везде, вот, например, в частных клиниках, где работают многие из моих бывших однокашников. Стоит лишь снять трубку, и «тепленькое» местечко у меня в кармане! Но я, к сожалению, из тех людей, которые панически боятся перемен. Именно поэтому я так долго размышляла над тем, стоит ли выходить замуж за Олега и надо ли соглашаться работать в ОМР. Разумеется, я могла уволиться, но за долгие годы так привыкла к тому, что в моей больнице мне все знакомо, и не только люди, но и предметы, порядки, каждый угол, каждый предмет мебели… Нет, все же еще рано думать об уходе. Может, это осень так на меня действует? В такие минуты я начинаю задумываться о собственном возрасте. Чего я достигла в этой жизни? Вышла в первый раз замуж – неудачно. Родила Дэна – это, пожалуй, большая удача, и я не устаю благодарить бога за то, что у меня такой замечательный сын. Работала много лет в одном и том же коллективе, не хватая звезд с неба, но все же хорошо себя зарекомендовав перед коллегами и начальством. Потом встретила Олега…
Мои размышления прервал телефонный звонок. Он завопил так громко, что я подпрыгнула от неожиданности. Я давно жаловалась сынуле, что не слышу звонка мобильного, когда он у меня в сумке, и Дэн «скачал» мне из Интернета такой звонок, что и мертвого разбудит.
– Лицкявичус, – раздалось в трубке. Глава ОМР всегда представлялся, хотя и знал, что его имя высвечивается на экране. – Вы сейчас где?
– Иду домой, – ответила я. – А что?
– Сможете подъехать к детской больнице № … через полчаса?
– Да, а что…
– Я вас встречу у главного входа, – сказал Лицкявичус, не позволив мне закончить вопрос, и дал отбой. Что ж, это его обычная манера вести беседу, так стоит ли удивляться? Меня иногда посещает мысль, что у нашего начальника существует некий пунктик, связанный с тем, кто должен начинать и заканчивать разговор. Может, он так спешит сказать последнее слово, потому что боится услышать то, к чему не готов? Или просто опасается быть прерванным на полуслове, потому и торопится прервать собеседника сам? Или… Или, что, наверное, ближе всего к правде, Лицкявичус – просто дурно воспитанный, желчный тип, презирающий женский пол и не терпящий возражений и обсуждений собственных приказов – возможно, сказывается военное прошлое! Почему я до сих пор ему этого не высказала? Не знаю. Наверное, потому что, несмотря на все его недостатки, на этого человека всегда можно положиться в трудную минуту. Он не раз выручал и меня и других моих коллег по ОМР, когда, казалось, все так плохо, что хуже уже и быть не может. И еще: являясь сотрудницей Лицкявичуса, я всегда знала, что он встанет на мою сторону, что бы ни случилось, – перед непосредственным начальством, перед милицией, властными структурами и даже потусторонними силами, если понадобится. Вот поэтому я и терплю его.
До больницы меня довезла маршрутка. Как и обещал, Лицкявичус ждал меня на скамейке напротив главного входа.
– Что за спешка? – спросила я, поздоровавшись. – Новое дело?
– Пока неизвестно, – ответил он, осматривая меня с головы до ног, что показалось мне странным. Мы не виделись с главой ОМР с самой моей свадьбы. Вернее, на свадьбе он отсутствовал, хотя и был приглашен. Насколько я знала, Лицкявичус уезжал в командировку, но никто не знал, куда именно. – Хорошо выглядите – брак явно пошел вам на пользу, Агния.
Он сказал вроде бы комплимент, но таким тусклым голосом, словно гораздо больше обрадовался бы нашей встрече, если б я находилась в коме или, как минимум, с головы до пят в гипсе!
– Поступил сигнал, – сказал Лицкявичус, направляясь к входу и вынуждая меня почти бежать, примериваясь к его широкому шагу. – Мальчик, пять лет, зовут Толик Лавровский – он сам так представился. Сейчас Карпухин пытается разыскать его родителей, но ребенок не знает своего адреса, так что это займет некоторое время.
– И что не так с этим Толиком? – поинтересовалась я. – Почему вам сообщили? Он болен?
– Абсолютно здоров, по крайней мере – был здоров, пока у него не отхватили кусок печени.
– Что-о-о?! – взвизгнула я, останавливаясь: если бы я была автомобилем, то забрызгала бы Лицкявичуса грязью, вырвавшейся из-под колес при столь резком торможении.
– Успокойтесь, Агния, – вздохнул Лицкявичус, прекрасно знавший о моем отношении к детям. – С ним все будет в порядке: печень, она ведь, как саламандра, способна к регенерации, так что через пару лет мальчишка и не вспомнит ничего!
– Послушайте, Андрей Эдуардович, я что-то не понимаю – кто «отхватил» у Толика кусок печени, почему и где?
– К сожалению, я не знаю ответа ни на один из ваших вопросов. Возможно, врачи прояснят дело?
Мы не пошли к заведующему отделением реанимации: в приемном отделении сказали, что Лавровского уже перевели в обычную палату в хирургическом отделении. Лицкявичус на пару минут заскочил в кабинет завхирургией, после чего вышел в сопровождении невысокого пожилого мужчины и назвал номер палаты. Было время ужина. По коридорам сновала нянечка с большим алюминиевым столом на колесиках, жутко громыхавшим по каменному полу. Запахи, исходящие от огромных кастрюль, на мой взгляд, могли вызвать аппетит лишь у очень голодных или совсем неприхотливых людей.
Я ожидала увидеть Толика лежащим в койке, но дети, находившиеся в палате, сидели на краешках своих кроватей, болтая ногами, переговариваясь и с интересом глядя в экран маленького черно-белого телевизора (где они только достали такую допотопную модель?). Показывали старый мультфильм – кажется, «Ежик в тумане».
– А вот и наш Толик, – сказал заведующий хирургией, подходя к светловолосому мальчику в застиранной больничной футболке с инвентарным номером на рукаве.
Большие серые глаза с любопытством взглянули на нас.
– А где мама? – спросил мальчик, переводя взгляд с Лицкявичуса на меня.
– Мы ее ищем, милый, – сказала я. – Обязательно найдем – очень скоро!
– Подними-ка футболку, приятель, – сказал заведующий. – Пусть тетя с дядей посмотрят на твои «боевые шрамы».
Видимо, Толику приходилось это делать не впервые, потому что он с готовностью задрал одежку, продемонстрировав большой, но аккуратный шов с правой стороны.
– Безупречная работа! – задумчиво прокомментировал Лицкявичус.
Я посмотрела на него расширенными от ужаса глазами: неужели это все, что он может сказать?!
– Это верно, – согласился заведующий. – Работа настоящего мастера. Мальчик чувствовал себя неплохо, когда его привезли, а это значит, что после операционного вмешательства имел место период реабилитации. Судя по всему, ребенку переливали кровь, – он указал на следы от игл или капельниц на локтевых сгибах рук Толика. – Мы поначалу поместили его в реанимацию просто потому, что боялись за последствия, но очень быстро перевели в обычную палату.
Во время разговора я наблюдала за маленьким пациентом. Наша беседа не представляла для него ни малейшего интереса, поэтому он вернулся к просмотру мультика, больше не обращая на нас внимания.
– Думаю, нам лучше вернуться в мой кабинет, – предложил заведующий отделением.
– Где нашли мальчика? – спросил Лицкявичус, как только мы расселись вокруг стола.
– На лавочке у одного из торговых центров, кажется, – неуверенно ответил зав. – Если нужно, я выясню в приемном.
– Да, нужно, – кивнул глава ОМР. – Это может оказаться важным. Еще надо узнать, как случилось, что он вообще попал в такую ситуацию. Хорошо бы поглядеть на его мамашу – возможно, нам следует обратиться в социальную службу?
– Подождите! – возмутилась я. – Зачем сразу такие крайние меры? Мальчик выглядит вполне ухоженным, на его теле нет следов побоев, да и маму он хочет видеть, разве не понятно? Если бы его избивали дома или плохо относились, думаю, Толик не спрашивал бы о матери и не хотел поскорее вернуться домой!
Социальные службы по защите материнства и детства с недавних пор стали настоящим «пугалом» для несчастных родителей. Как показывает практика, всем глубоко наплевать, что происходит с ребенком за стенами квартир – это доказывают многочисленные случаи доведения детей до голодной смерти, бесчеловечные наказания родителями и даже побои, заканчивающиеся смертью. Ни один голос, как правило, не поднимается в защиту несчастных! Тем не менее если соответствующий сигнал все же поступает, дети немедленно отбираются у родителей и водворяются в детский дом. При этом чрезвычайно мало внимания уделяется тому, виноваты ли мать или отец в случившемся, или нет. У меня складывается впечатление, что, как и во многих ситуациях в российской системе права, мы снова имеем дело с перегибами. С одной стороны, дети абсолютно беззащитны перед родительской жестокостью, с другой – совершенно нормальным родителям частенько приходится доказывать свою состоятельность лишь потому, что кому-то из представителей социальных служб показалось, что они состоятельными не являются. Видимо, как в старые времена существовала необходимость «давать план», так и сейчас мы имеем дело с чем-то похожим, требующим от органов соцзащиты повышенного внимания к делам, которые на самом деле и яйца выеденного не стоят. Я не хочу сказать, что изъятие у ребенка части печени не является преступлением, но не лучше ли сначала разобраться, прежде чем немедленно огульно обвинять мать или отца?
Лицкявичус неодобрительно взглянул в мою сторону, но сказал:
– Разумеется, сначала нужно выяснить все как следует. Что говорит сам мальчик?
– Ну, вы же понимаете – ему всего пять! – развел руками заведующий. – Что он может рассказать? Говорит, что потерял маму, а некая тетя обещала ему ее найти. Это все, что мы смогли из него вытянуть.
Лицкявичус в задумчивости потер длинными пальцами подбородок.
– Ладно, – проговорил он наконец, – полагаю, с этим я смогу справиться: у меня на примете тоже имеется одна тетя, которая поможет разговорить малыша. Пока что позаботьтесь о нем как следует, а мы разберемся с мамашей.
Покинув больницу, мы пошли к припаркованной за воротами больницы машине Лицкявичуса. Он молчал, и я подумала, что глава ОМР разозлился на меня.
– Послушайте, Андрей Эдуардович, насчет соцзащиты, я вовсе не имела в виду…
– Да ладно вам, Агния Кирилловна, – прервал он меня. – Может, я и в самом деле поторопился!
Я не ожидала, что Лицкявичус со мной согласится, а потому просто не нашлась, что на это ответить. Вспомнилось то, что рассказывал Никита о его семье. Все, что было мне известно – что у моего начальника есть дочь, но вот уже много лет ни он, ни его бывшая жена ничего о ней не слышали. Судя по всему, Лицкявичус был не слишком-то опытным папашей. Постоянно находясь в разъездах по горячим точкам, он крайне редко проводил время с семьей, и дочь Лариса выросла практически без его участия. Очевидно, когда он все же решил заняться ее воспитанием, оказалось уже слишком поздно. Что он вообще знал о детях? Иногда мне казалось, что он их побаивается, а то и вообще думает, что они появляются на свет уже с усами или грудью второго размера. Странный он человек, Лицкявичус!
В машине он закурил, а я открыла окно, чтобы дым выветривался. Вообще-то я терпеть не могу курения в моем присутствии, но глава ОМР никогда не спрашивает разрешения. Кроме того, он курит очень дорогие сигареты, и их запах раздражает не так сильно, как большинство других.
– Ну, – сказал Лицкявичус, выпустив дым через ноздри несколько раз, – что скажете?
– Ужас! – мгновенно ответила я. – Просто кошмар какой-то, вот уж не думала, что когда-нибудь столкнусь с кражей органов! По телевизору много раз видела передачи, фильмы, опять же – но лично?!
Лицкявичус молча стряхнул пепел за стекло, и я решила спросить:
– А вы-то сами что думаете?
– Я думаю, что мальчишке здорово повезло, – ответил он, откидываясь на спинку сиденья. – Обычно в таких случаях они не возвращаются.
Сначала я не поняла, что имел в виду глава ОМР, но потом ужаснулась, подумав, что он, скорее всего, прав. Толик остался жив, и это большая удача, ведь у него всего лишь отрезали кусочек плоти. Конечно, «всего лишь» звучит цинично, но Лицкявичус прав, и через несколько лет малыш и не вспомнит о том, что с ним произошло. А вот его родители до конца своих дней станут вспоминать обстоятельства этого дела, как свой самый худший кошмар!
