Ирина Фингерова
Замки
– Посмотри на меня.
– Опять круги под глазами. Плохо спал?
На меня обрушилась его ладонь. От неожиданности я выронила ватку из рук. Правая щека горела. Я с трудом подавила желание расплакаться и посмотрела Моргану в глаза.
– Идиотка! Ты даже не спросила, что это было!
– Героин, – попыталась пошутить я.
– Физраствор, – передразнил Морган, – но могло быть всё что угодно. У тебя что, вообще нет мозгов?
– Просто я тебе доверяю, останови качель, меня тошнит.
Морган изо всей силы крутанул стол.
Мир завертелся.
Я закрыла глаза, чтоб справиться с тошнотой. Мы молчали, пока не остановились по инерции.
Мама так и не поставила решетки на окна.
Глава 4
По субботам мы сидели в Газебе[5]. Сережка, друг Марты – матери Моргана и его друзья собирались в деревянной беседке, после того как сторож проверял, выключен ли свет в туалете, и закрывал калитку детского садика «Гармония».
Я ждала вечера с самого утра.
Время тянулось как патока. Я сидела в душной комнате, односложно отвечала на вопросы родителей, подметала плиточный пол в ванной от своих и маминых волос, красила глаза черным карандашом и смывала, бесконечно кликала по ссылкам Википедии, перепрыгивала из тринадцатого века в двадцатый.
К обеду оказывалось, что я читаю про Диксиленд или особенности вождения в Техасе. Иногда я записывала интересные слова – вроде «мортидо» или «амбивалентность», чтоб ввернуть их в разговоре с Морганом. Иногда мне казалось со скуки, что у меня снова вши, и я просила маму посмотреть. Внимательно! Каждую прядь. Может, мне хотелось её прикосновений, а может, не давали покоя воспоминания о поездке в летний лагерь. Юный судоход, прости господи. Две недели. Каждый вечер мы собирались у костра, обнимались всем «отрядом» и желали друг другу спокойной ночи. Спали мы плохо, но было весело. В барбарисовых конфетах копошились черви, а по подушке ползали черные вши. Мы жили впятером в белой комнате с большими деревянными окнами и одна из нас слыла профессиональной гадалкой. Она сказала, что у меня глаза тигра и сердце носорога. Что бы это ни значило, мне она казалась умной и красивой. У нее были широкие густые брови, я долго хотела такие же, и глаза разного цвета. Когда кто-то украл у меня белый лак для ногтей, она нашла вора (это был мальчик из комнаты напротив) и написала «вор» белым лаком у него на руке.
Иногда я вспоминаю её быструю пружинистую походку, эти суровые брови и то, как хлестко она давала пощечины арбузам. Мы тренировались на будущее.
– В жизни каждой женщины наступает момент, когда надо дать по роже, – говорила она.
А я изо всех сил пыталась создать ситуацию, в которой могла бы отточить свой навык, но ко мне никто не приставал. А бить людей просто так я не могла, была слишком мелкой.
С тех пор подкрашиваю свои жиденькие брови коричневым карандашом и сразу чувствую себя уверенней.
Наконец приходит вечер. Первыми реагируют фонари. Мошки слетаются на смутное сияние и вместе с пылинками заставляют свет двигаться, разрастаться. Пустая аллея наполняется призраками, я втискиваюсь в кеды, выбегаю на лестничную клетку. В подъезде пахнет сыростью и краской. Я стараюсь спускаться медленно, чтоб не запыхаться, чтоб не показать своего волнения.
Морган не здоровается со мной, мы молча идём в Газебу. Обычно нас шестеро – Сережка, отчим Моргана, его рыжебородый приятель Адам, таинственная Лилит (настоящих имен никто не знает, а Серёжка не колется, даже странно, что у взрослых такие причуды), я, Морган и Владислав, фотограф с аниме-вечеринки. Мне с ним некомфортно, он все время акцентирует внимание на том, что я ребенок. С красивыми ключицами. Или что там ему приглянулось. Однажды он заметил, что карандаши у меня вечно обгрызены. Тогда он принес мне блокнот с шероховатой бумагой и попросил нарисовать ему что-нибудь. А я не рисую! Что я делаю с карандашами – так это верчу их в руках. Так я поняла, что ему хотелось бы, чтоб у меня был какой-то талант.
Но у меня не было.
С Морганом Владислав держался холодно. Иногда они спорили до потери пульса и соревновались, у кого более меткие плевки ядом, а иногда могли не смотреть друг на друга целый вечер.
Я не уверена, но вроде как Моргану не нравилось, что мы с Владиславом так хорошо ладим.
Сережка, Андрей и Адам дружили с восьмого класса. Адама тогда звали по-другому, а Андрей ещё не умер от огромного эхинококка в печени и невообразимого упрямства. Семен, его брат-близнец, с ними не водился. Он предпочитал общество Джека Лондона в тени абрикосового дерева, старого рояля в музыкальной школе № 1 и Клары, книжного червя из их класса. Клара уехала после окончания школы и с тех пор её никто не видел.
Они все никогда не выезжали из городка больше чем на две недели. По-своему презирали собственную провинциальность, по-своему восхищались её скрытыми ресурсами. С местного автовокзала стали ходить автобусы в Европу, в гимназии оборудовали компьютерный класс, а атомная электростанция регулярно обновляла состояние дорог и предоставляла полный пакет соцуслуг. И Сережка, и Адам работали инженерами, а по выходным собирали молодое поколение в Газебе. Приносили вино, пели Цоя и задавали провокационные вопросы пытливым умам.
Лилит попала в их компанию случайно.
Однажды она взяла и позвонила к Адаму в дверь. Вместо звонка у него – самый настоящий гонг. Так что она ударила в гонг. Попала в самое сердце.
– Мне нужно поработать. Душ. Интернет. Зеленый чай. Я издалека приехала.
Адам позволил ей войти, дважды попросил снять обувь, прежде чем из сандалий (а дело было зимой!) показались синеватые пальцы, и принес большое махровое полотенце.
Лилит в основном молчала. Предпочитала язык программирования. Она могла работать по шестнадцать часов в день, не вставая с простого деревянного стула на кухне, который облюбовала с самого начала. Куда девались её деньги – никто не знал. Вещей у неё почти не было. Может быть, она работала для удовольствия. Адам покупал продукты, а Лилит ваяла из них произведения искусства. Она любила темную еду. Яичницу щедро посыпала перцем, грибы тушила только в соевом соусе, дожидалась, пока бананы сгниют.
– Белая еда – вредно для живота, – говорила Лилит.
Мне она сказала, что приехала из Индии – родины цыган, золота и людей с такими огромными легкими, что и представить сложно. Лилит умела задерживать дыхание на целых три минуты и стоять на голове.
Моргану говорила, что десять лет прожила в Киеве и устала смотреть по сторонам, когда переходишь дорогу на зеленый.
Владислав рассказал по секрету, что она работала в Китае в агентстве эскорт-услуг и только вернулась. Вроде бы именно там она научилась играть в го.
В то время нас всех очень интересовало – спят ли они с Адамом вместе, но Владислав, который иногда бывал у них в гостях, уверял, что Лилит спит на деревянной раскладушке, которую переносит по квартире в зависимости от расположения луны на небе. Если умудряется заснуть. У неё проблемы со сном. Она пробовала всё – от сильнейших снотворных до акупунктуры, сон приходил к ней, лишь когда сам того хотел.
Адам читал ей сказки на ночь.
А потом уходил в свою комнату.
Между ними было что-то. Они напоминали одного человека в разное время суток. Оба с черными как смоль длинными волосами, высокие, тонкие и тихие, они иногда заканчивали предложения друг за друга.
Мы видели, что Адам страдает. Видели, что он любит Лилит. По-настоящему трепетно к ней относится. Он совсем не торопился, позволял ей привыкнуть к их странным отношениям, но всегда был рядом.
Однажды она в шутку сказала, что ей надоела его рыжая борода, и на следующий день он её сбрил.
Пьянели они не так, как друзья моих родителей. Они управляли временем, наматывали его на пальцы как стеклянную лапшу и позволяли языку забрести в дебри своих мыслей.
Они могли часами играть в го и пить зеленый чай. Никогда не говорили о работе, политике или деньгах. Лилит приносила мне книжки раз в месяц, и если мы оставались наедине, всегда допытывалась: прочла ли я? Так я прыгала из Бхагавадгиты в Коран или из «Бойцовского клуба» в позолоченный сборник хокку (вроде таких, что дарят на день рождения коллегам). Я никогда не понимала, чем она руководствуется при выборе книг, но читала, смотрела и думала обо всем, чего мы касались.
– Почему вы общаетесь с нами? – я, наконец, задала этот вопрос.
– Вы – самые интересные люди в городе, – не задумываясь, ответил Сережка и подлил мне вина, – пока не выросли.
– Ей хватит, – Владислав забрал у меня бокал, выпил залпом и заиграл какой-то знакомый перебор на гитаре Моргана горлышком от бутылки. Получился такой потусторонний звук.
Позвонила мама. Я сказала, что скоро буду.
Сережка учил Моргана вязать беседочный узел[6].
Мне так не хотелось домой. Отсюда видно звезды.
Адам и Лилит держались за руки, вино всё не заканчивалось. Я ела мягкий сыр, вкусный, я такого раньше не пробовала. Всё было так органично, а если и случались паузы – их не надо было заполнять. Эти паузы были как выдох после того, как набрал в грудь слишком много воздуха.
И снова – вздох.
А дома что? Червяки варикозных вен на ногах моей мамы и россыпь папиллом у нее на шее, я все время проверяю свои ноги и свою шею, у себя дома я боюсь старости, а здесь я вечно молода! Это так глупо, мне пятнадцать! Я не хочу, чтоб на меня смотрели снимки папиной печени, огромной циррозной печени, висящие над диваном, «для людей, чтоб стыдно». Людям все равно, папе все равно, а я не хочу! Не хочу!
Сережка сделал петлю, протянул через неё незакрепленный конец, проделал ещё несколько точных, быстрых движений, и одна петля оказалась внутри другой. Затянул.
– В честь Газебы, – пошутила я.
Сережка кивнул.
– Или хорошей беседы. Это всегда петля в петле.
Морган повторил за ним.
Мы все сосредоточенно молчали.
Что-то волшебное происходило прямо у нас на глазах.
– Ну, всё, – Морган выдержал паузу, – теперь смогу пришвартовать свой корабль, если что, – легонько пнул меня ногой, – пошли, проведу.
Глава 5
Если вы когда-нибудь смотрели «The Wall»[7] – вы знаете всё, что нужно про общеобразовательные школы.
Не то чтобы я чувствую себя немым куском мяса, который безжалостная мясорубка выплевывает прямо в огромный рот уродливого цветка-вагины, не то чтобы я сбриваю себе брови и ресницы перед зеркалом, не то чтобы толстогубый учитель зачитывает мои стихи перед всем классом (я не пишу стихи) и в классе у детей вместо голов – тыквы.
Но лучше и не скажешь. Правда.
Недавно я впервые пришла в «Отвертку». Это место держит друг Владислава – вертлявый скуластый Жук. Я смотрела на него, стоящего за барной стойкой, в окружении вытянутых бутылок из темного стекла, пивных стаканов, блестящих алюминиевых отверток, разноцветных лампочек, распечаток из атласа по лепидоптерологии[8] (ночная бабочка крупным планом – ужасающее зрелище), парящих в воздухе ловцов снов, диджариду, с которым он не расставался, кучи разобранных часовых механизмов, чемоданов вместо стульев, столов, подушек, я смотрела на него и думала, что он настоящий инопланетянин. Он бросил вызов Земле. У него своя планета.
Место, где можно улечься на широком подоконнике и плевать в потолок, не боясь, что плевки вернутся. Здесь не работают законы физики.
Жук разбавлял водку апельсиновым соком, мешал отверткой с желтой ручкой и производил натуральный обмен.
– Даешь бухло, получаешь восхищение, – сказал Владислав.
– С тебя десятка, – добавил Жук.
С отверткой в руках, в окружении бледно-голубых стен, бесконечных ламп разных форм и размеров (которые все равно не давали достаточно света, и это было хорошо), Жук напоминал Алекса из «Заводного апельсина»[9] и ещё одного мальчика с соседней улицы, нюхающего клей. Когда как.
Но он был Жуком. Отважным инопланетянином.
Пока я не встретила его на субботнем рынке, он покупал сушеную рыбу, картошку и что-то ещё, я не рассмотрела. Рядом стояла женщина в красном пальто с пушистым искусственным мехом и высоких сапогах, которые обтягивали полные икры, как чулки. У нее были черные жидкие волосы с пробивающимся светлым пробором и синие перманентные брови. Улыбалась она искренне. Но не мне. Пыталась сбавить цену на помидоры.
– Ромчик, еще творог надо, – сказала она Жуку.
Он помахал мне, и они ушли.
Хорошо, что они едят творог. Кальция много. Хотя лучше бы он пил молоко в баре «Корова» и совал отвертку в глаз бармену, если тот дерзит. Но он сам бармен. К тому же вполне счастливый Ромчик. Без всяких превращений в жука. Землянин.
Несколько дней назад я мыла в «Отвертке» пол. Не знаю, как так вышло. Я и дома-то не особо полы мою. Жук созвал всех на ночной кинопоказ. Как раз крутили «The Wall». Бесплатный вход. Ожидалось много народу, Жук даже притащил кучу старых матрацев и накрыл их цветастыми покрывалами, а кто-то взял и наблевал прямо на пол.
Жук принялся за уборку, но тут понял, что забыл купить вино, и сыр, и свечи, что-то ещё он говорил… Унесся быстрее, чем я успела сообразить.
В конце концов я заметила их с Владиславом на крыше соседнего здания. Пожарная лестница начиналась в полуметре от земли и, подтянувшись, можно было легко залезть на треугольную крышу. Они накурились в хлам и чуть не разбили головы, когда слезали.
В общем, я нашла какую-то вонючую тряпку, шампунь в туалете (Жук иногда оставался ночевать в «Отвертке») и повозила шваброй по полу. Стало чище.
Морган застал меня с тряпкой в руках. Пришлось выслушать лекцию по поводу того, что я не умею говорить «нет».
А я не умею.
Неделю назад у меня была сильная ангина, я провалялась дома дней десять. А всё из-за Моргана, потому что нахваталась холодного вечернего воздуха! Я думала, что умру, и все время щипала себя за шею. Есть такой китайский рецепт. Щипать, пока не появится синяк. Улучшает кровообращение. Мама тыкала мне в горло карандашом с ваткой, вымоченной в растворе Люголя. На вкус как йод. Или это и есть йод? Было трудно подавить рвотный рефлекс. Но в качестве альтернативы она предлагала уринотерапию. Так что я согласилась на йод. А потом она разрисовала мне все пятки оранжевой сеткой.
А кроме того заставляла пить не меньше десяти кружек чая в день. Ненавижу чай с лимоном и малиновым вареньем.
Мама нашла подработку во Дворце культуры. Украшает зал для областного фестиваля театра кукол и готовит декорации. Терпеть не могу театр кукол. Это как англоязычные псевдонимы, за которыми скрываются Ваня или Тарас, даже Артур, один чёрт. Куклы красивые, а руки, скрывающиеся за ними, – нет.
Я всегда исправляю тех, кто говорит «кукольный театр». Кукольный значит игрушечный, ненастоящий. А он настоящий и поэтому такой отвратительный. Перчаточные куклы обречены на фальшь. У них крикливые голоса, ломкий смех и большие рты. Марионетки – безвольные существа, вечно несчастные, изломанные, драматичные. Они смотрят на кукловода с восхищением, а однажды ночью похищают его разум. Ростовые куклы вечно лезут обниматься и потеют в своих жарких костюмах.
Это всё так жизненно.
Когда я рассказала об этом Сережке, он сказал:
– Бог мертв[10]. Поэтому ты не любишь кукольный театр.
– Правильно говорить театр кукол.
Больше всего меня пугают тантамарески – эти стенды с дырками для головы. Человеческие лица и двухмерные тела. Бородатый мужчина с красным одутловатым лицом, втиснутый в монашескую рясу, или костюм супермена, маленький мальчик в платье невесты, лысая женщина с телом жирафа.
Я пыталась заниматься чревовещанием.
Я ставила на стол свой зеленый термос, открывала крышку и говорила: «Не лейте в меня чай, это больно! Больно!» Мольбы о помощи – хорошая тренировка на первых порах, их часто используют, чтоб создать иллюзию, что куклу схватили за грудь, доставая из коробки, или вроде того. Нужно представить, что легкие – это шарик с маленькой дырочкой, набрать побольше воздуха, а потом медленно и незаметно выдыхать, втянув живот. Первым делом я научилась стонать. Из-за напряжения диафрагмы стон получался сдавленным и звучал будто издалека. Мне всегда было немного стыдно во время моих занятий чревовещанием, со всем этим учащенным дыханием и странными звуками, я боялась, что родители неправильно поймут, и ничего ужаснее себе и представить не могла. Но у папы была серная пробка в левом ухе, а на правом он обычно лежал, уткнувшись в экран телевизора, а мама так громко водила карандашом по бумаге, что заглушала даже собственные рыдания. Но я все равно чувствовала напряжение.
Морган сказал, что это не моё, когда я устроила для него небольшое шоу с плюшевой совой.
Посоветовал начать со скороговорок.
Линолеум линял-линял, полиловел да вылинял.
Терпеть не могу линолеум в нашем узком коридоре, заставленном старой обувью и поломанными зонтиками. Почему мы ничего не выбрасываем?
Морган хотел зайти проведать меня, но у меня грязная голова. Терпеть не могу люстру с пятью плафонами, сделанными в форме тюльпанов, и двумя работающими лампочками, этот душный свет, мои грязные волосы… Мама отключает горячую воду, а я не умею пользоваться дурацкой колонкой, нужно поднести спичку к огнедышащему жерлу и одновременно с этим запустить газ. Я боюсь. Мама говорит, что у меня будет менингит, если я не дай бог помою голову, когда из носа течет. Так что она не включит. На меня укоризненно смотрит недоеденный бутерброд с вареной колбасой. Я отказалась. В зубах застрял жасминовый листик (мама, я терпеть не могу жасминовый чай!).
Не успела я выздороветь, как мы снова принялись за дело.
Морган научил меня вызывать галлюцинации и путешествовать между мирами.
Мы встречались за гаражами, загадочными гаражами, из которых никогда не выезжали машины. Казалось, они стоят только для того, чтоб в темноте испуганные и счастливые школьники могли распылять свои генитальные фантазии на сжавшиеся от страха стены и писать «Мара – овца». Никто не знал, что это была за Мара и почему она овца, но мой отец рассказывал, как однажды они с друзьями выпили десять литров пива на троих, залезли на крышу школы и помочились в трубу химкабинета. Окрыленные, они схватились за баллончики и написали «Мара – овца», повинуясь безусловному инстинкту (тому же, который заставляет поджигать мусорные баки и ездить зайцем на кряхтящем от старости трамвае). Должно быть, эта Мара – ведьма, раз десятилетие за десятилетием она умудряется появляться то тут, то там в моменты наибольшего юношеского потрясения. Когда между «я вечно молод» закрадывается «я стану таким же, как и все» и не остается ничего больше, кроме как покупать баллончики и убегать от невидимых взрослых, которые вот-вот застукают…
За гаражами часто прятались от холода бродячие псы, и я старалась не заходить туда без лишней необходимости. Морган подкармливал их хлебом и сосисками и даже иногда гладил против шерсти, а я замирала и только надеялась, что ничто не выдаст мой страх.
Но страх был очевиден.
Морган был моим проводником. Я приседала около тридцати раз, чтоб дыхание сбилось. Садилась на корточки и часто-часто дышала. Тогда Морган затягивал шарф на моей шее. Я купила его в секонде два года назад. Сразу почувствовала – это моя вещь. Орнамент из васильков и треф на светло-голубом полотне напоминал мне диковинную бабочку. Трепещет-трепещет, машет крылышками, вдруг замирает, увидев прекрасный цветок, а потом превращается в пену. Как Ариэль, русалочка, отдавшая свой голос старой ведьме ради призрачной возможности быть вместе с принцем. Это история моего шарфа и моих бабочек.
Морган сдавливал мою шею изо всех сил, дожидался, пока глаза мои застилал молочный туман (я тренировала драматичное закатывание глаз перед зеркалом), и резко отпускал. Нескольких секунд хватало, чтоб увидеть, как красные треугольники превращаются в толстую бабу с пирожками вместо щек, которая плюет так метко, что дрожит земля.
Морган позволял мне быть его проводником куда реже. Ему было интересно исследовать мое состояние, он записывал все образы в толстый блокнот с кучей вырванных страниц. Эти страницы лучше всего иллюстрировали наши отношения. Как бы мы ни были близки – я читала только то, что он позволял прочесть.
Морган часто видел близнецов. Отца и дядю. Он хорошо представлял себе, как они выглядят. Марта не была сентиментальной и сразу выкинула все вещи Андрея из дома, чтоб глаза не мозолили. Но фотографии оставила. Спрятала в глубине комода, в своей спальне. Морган их нашел. Когда ему было десять, он увидел под подушкой в гостиной странные ампулы и всё понял.
«Вот почему она такая счастливая!»
Около месяца он пытался начать этот разговор. Но прежде нужно было убедиться – он провел тщательный обыск. Перевернул все вещи в комнате матери вверх дном, но не увидел других следов употребления. Зато нашел альбом с фотографиями. Темно-синий квадрат. На обложке аквариум. Бултых! Морган начал тонуть. Клейкие страницы с прозрачной пленкой. Вот она, его история. Мелкие ракушки. Записки на обрывках бумаги. Ленточка из роддома. Два серебряных кольца. Засохшая веточка мимозы. Как будто под стеклом, но вместо стекла – время. Всего одна свадебная фотография. Праздновали скромно. В общежитии политеха. Собрали только близких друзей. Марта держит в руках остроконечную шляпу и улыбается, Андрей достает из неё бутылку шампанского. На нем твидовый пиджак в клетку. У него смеющиеся глаза, рядом сидит брат. Его сфотографировали с застывшей у рта ложкой. У него на тарелке огромный кусок торта. Несколько крошек запуталось у него в усах. Семен носил пышные усы, у него даже была специальная расческа. Так их с братом можно было сразу отличить друг от друга. Марта босиком, на ней просто кремовое платье чуть ниже колен. Волосы заплела в колосок. Её лицо кажется совсем юным.
– Ты колешься? – спросил он у Марты, когда терпеть напряжение стало невмоготу, и протянул ей найденные под подушкой ампулы.
– Это для кожи, – засмеялась Марта, – гиалуроновая кислота. Иди сюда, – она попыталась обнять Моргана.
– Фу, у тебя кожа кислая!
Такими он их запомнил. Живыми, веселыми. Сливающимися в одного человека. С усами или без. Не важно. Важно, что глаза смеются, а большие сильные руки подбрасывают его в воздух, и нет никаких сомнений – поймают!
Больше Морган никогда и никому не позволял подбрасывать себя в воздух.
Небо было ясное. На улице пели птицы.
С утра они с папой уже успели сходить в птичий домик и покормить гусей. Андрей смеялся и предлагал Моргану купить пирожки с капустой у старой бабки на углу. Пока мама не видит. Кипящие в желтоватом масле, набитые капустой с луком, хрустящие пирожки были их маленьким секретом. Папа брал Моргана на руки, поднимал на уровень окошка, и он мог заглянуть в царство жареного теста. По ту сторону стояла горбатая бабка, её длинные волосы были заплетены в косу и перехвачены синей косынкой. Она всегда просила дать ей побольше «мелких», и папа тогда весело звенел монетками и обменивал их на пирожки.
А вечером – он уехал на большой белой машине. Сказал, что скоро вернется.
Он не любил больницы. В детстве Андрей упал с дерева и сильно ударился головой. У него было большое кровоизлияние, понадобилось делать трепанацию. Маленькому мальчику никто не стал объяснять, что сейчас произойдет. Это было самое страшное. Просто поволокли в отделение, искололи все вены, надели маску на лицо и сказали, что он крепко заснет. Но почему-то он видел облупленные синие стены, блестящие скальпели и проволочную пилу. Почему-то он помнил боль, хоть и не чувствовал боли. В память врезались слова холодной операционной лампы: «Я бы согрела тебя, но не могу». Разве лампы умеют говорить? Даже операционные. Мамы нигде не было. Только чужие взрослые в смирительных рубашках. Нужно дышать. Глубже. Глубже. Погружаться в сон.
Когда Андрей проснулся, один из врачей подарил ему апельсин. А ещё протянул черный камешек.
– Вот это мы достали из твоего черепа, представляешь? Это камень глупости, теперь ты будешь самым умным, парень!
С тех пор он старался не лазить по деревьям и не доверял ни одному врачу на свете, кроме своего брата.
Андрей уехал на большой белой машине и сказал, что скоро вернется.
Но больше не вернулся.
Марта плакала и обнимала Сережку, папиного друга. Сережка готовил еду, наливал многочисленным гостям водку, починил дверь в туалет.
Скоро в доме стали появляться его вещи.
Моргану никто ничего не объяснил.
Так начался пожар.
Посреди ясного неба. На улице пели птицы. Два человека, слившиеся воедино. С усами или без. Не важно. Пламя уносило их со скоростью ветра, сметая на своем пути поля и дома, пока не выплюнуло на одиноком острове, превратив их обезображенные руки в львиные лапы, а лица – в львиные морды.
Вот что видел Морган.
Бывало, что удушье не работало. Морган сдавливал мою шею, но ничего не происходило. Я просто чувствовала, что задыхаюсь. Но боялась в этом признаться. Вдруг что-то сломалось, и он больше не будет… прикасаться ко мне? Это малодушно, но я не могла этого допустить. Поэтому я выдумывала всякий бред. Неслась как угорелая за случайными ассоциациями и облагораживала их как могла.
Так мы придумали историю про корабль дураков[11]. А может, он всегда существовал в воображении Моргана? Или моём? Может, у каждого в голове бездонный колодец, но запускать туда ведро страшно. Вдруг и не вода вовсе?
Уж лучше мучиться от жажды.
Или мучить.
– Короля делает свита, – сказала мне однажды мама, когда мы в первый раз в жизни пошли в театр.
Это был театр юного зрителя, и я ела втихаря сухарики с холодцом и хреном, потому что от них горело во рту. Я знала, что от театра должно «всё внутри пылать», и решила перестраховаться. Не помню, что был за спектакль, но взрослые там играли детей и говорили дурацкими голосами, а дети – играли деревья, и я не поняла, почему они все перепутали. Тощий мужчина вышел на сцену в меховом плаще, и голос его оказался неожиданно грозным. Я засмеялась. Он выглядел нелепо. Через несколько секунд появились толстая кухарка, шут-коротышка со смешным колпаком, несколько бравых солдат в военной форме и две женщины с вязанием. Все они кланялись королю один ниже другого и пели дифирамбы. Он уже не казался таким тощим, а когда произнес пафосную речь о том, что грядет война, я прониклась и даже отложила сухарики в сторону.
Так я усвоила кое-что очень важное.
Контекст иногда важнее фигуры.
Морган поделился своей идеей с Владиславом (тот умел программировать, так и возникла идея создать форум для ролевой игры[12], я предлагала написать настоящий роман).
Морган рассмеялся и сказал, что если бы я была книгой, то разве что «Собором Парижской Богоматери», а он предпочитает современную литературу. Живую и хлесткую. Я застряла в эпохе романтизма. Не знаю, комплимент ли это.
Основной сюжет придумывал Морган, Владислав отказался от участия, но помогал с организационными вопросами. Сразу предложил расписать роли и установить четкие правила взаимодействия. Сказал, что важно определиться с иерархией. Бывают разные типы ролевых игр. Два основных – «мастерские» и «свободные». В «мастерских» сюжет прописывает «мастер». Он даёт задания игрокам, правит их тексты, может добавлять и убирать сюжетные линии, никому ничего не объясняя.
Конечно, Моргану это пришлось по душе.
Я была подмастерьем. Больше власти, чем у простых смертных, но меньше, чем у мастера. Я в основном сыпала художественными деталями и занималась оформлением форума.
Мы позвали Сережку, Адама и Лилит писать вместе с нами. Расширяться не планировали, но у нас быстро появились читатели. Некоторые из них стали участниками.
Это Адам придумал «Остров свободы».
– Любая вечеринка заканчивается, – сказал он, – даже для аутсайдеров. Рано или поздно кораблю придется причалить. Куда-нибудь, где на деревьях растут бананы и никто не стареет…
– Вот почему у нас дома столько переизданий Джеймса Барри[13], – прокомментировала Лилит.
Она сказала «у нас»?
Я проснулась посреди ночи. На моей груди сидела черная жаба. Я не могла пошевелиться, в ушах раздавался «белый звон», высокочастотный писк. Я поняла, что жаба говорит со мной. Я не могла пошевелиться! Тело превратилось в чугунный гроб, из которого невозможно вырваться! Я даже не могла закричать!
Через несколько секунд всё прошло, я вскочила с кровати, включила свет и проплакала до рассвета.
Я пообещала себе, что больше не буду участвовать в экспериментах Моргана с асфиксией, но он проигнорировал моё неуверенное «нет» и сказал, что сонный паралич[14] – обычное дело, надо спать на спине. Спасло меня то, что Владислав заинтересовался нашим способом выдумывать истории и предложил свою кандидатуру.
Я засекала время, Морган сдавливал шею Владислава галстуком. Руки у него почему-то дрожали, я объяснила себе это недостатком сна и вечным кофе. Из-за экзаменов Морган снова вошел в кофейную фазу и пил по три чашки в день.
Владислав часто-часто дышал и садился на корточки.
Морган резко ослаблял хватку…
Такими нас и застал Егор Васильевич – старьевщик. Он собирался подобрать бутылки, лежащие около мусорки, и унести их в своей клетчатой торбе, но передумал.
Вместо этого он закурил и сказал с явным знанием дела:
– А, собачий кайф…[15]
Так мы завязали.
ФОРУМ
«Друг мой, Господу Богу было угодно, чтобы заразился ты сей болезнью, и великой осеняет тебя Господь благодатью, желая покарать за то зло, какое ты совершил в мире сем».
Требник Вьеннской церкви
Картина, представшая перед его глазами 17 ноября 1521 года, была выбита тысячами иголок на внутренней поверхности его век.
Во французской провинции Лангедок за один день сожгли 600 человек, из которых половина была больна проказой[16]. Остальные лишь подозревались в этой страшной болезни. В том числе Жозефин Лафар – его мать, Игрейн – златокудрая младшая сестра десяти лет от роду, Жак Лафар – его отец и их собачонка Жужу.
По роковой случайности Жужу цапнула за ногу старого Чарлайна, обладателя «facies leonina»[17]. Чарлайн был вполне доволен своей жизнью – до того момента, как был издан указ о борьбе с проказой: полное уничтожение зараженных и контактных лиц.
Презренный Луи донес на собачонку Жужу, получил несколько честно заслуженных монет и уснул в тот кровавый день с легким сердцем, радуясь, что спас горожан от опасности!
Морган служил подмастерьем в мастерской оружейника на окраине городка. Следующим утром, по обыкновению своему, он возвращался домой. Он спешил поскорее рассказать отцу, что мастер его похвалил! Вместо дома Морган увидел пепелище. Не получив ни единого шанса на то, чтоб осознать происходящее, он был схвачен.
Морган получил три удара тупым предметом по голове и один – ногой в живот.
Его уложили на носилки, накрыли черным покрывалом и под пение погребального псалма доставили в церковь, где служилась месса за упокой. Морган был парализован отчаянием, страхом и виной перед всеми этими людьми. Он наверняка все это заслужил, другого объяснения нет…
