Ирина Дудина
Путешествия Дудиры
Пока я рассматривала эту безобразную картину сожительства пошлого и пришлого, не имеющего никакой культурной и эстетической ценности кирпичного дома с домом дряхлым, умирающим, на ладан дышащим, но таким неповторимым, таким драгоценным, из железной двери вышло лицо кавказской национальности, что-то гортанно кому-то сказало, посмотрело на меня хмуро. Я стыдливо опустила глаза, будто увидела неприличную сцену, и сделала вид, что спешу по делам дальше, вдоль по деревенской улице. Я всё думала, зачем это кавказец вот так вот прицепил к задней стенке избушечки своё наглый гадкий коттедж, почему не рядом поставил… Потом поняла, он ждёт, когда домик развалится или сгорит, и его коттедж, несгораемый сейф его, будет тогда посреди участка стоять… Это пристройка с перспективой на смерть домика рассчитана.
Мне стало так гадко и грустно, так грустно. Особенно за тех людей, который жили вот в этом домике, прошляпили достояние дедов своих, тех, что завитки эти деревянные вырезали в радости жизни своей для наличников, а детей-внуков плохо воспитали, и те потом совсем всё пропили и продали домик этот пришлым людям, за бесценок. А может кавказец этот – того, насильно в этот домик проник, бабке помог умереть и перед смертью в домик его прописать, и вот воздвиг свой пошлый дворец, и ничего от его жизни хорошего никогда никому не будет. Ни искусства, ни творчества, одни «дэнги, дэнги, дарагой», одно пошлое животное выживание на чужой земле, с презрительным плевком на чужую культуру и местных дураков, которые пропили эти жирные весёлые, пригодные для счастливой жизни земли…
Днём приехала на своём авто хозяйка избушки, в которой мы жили – питерская художница Аня Желудковская со своим мужем Виталием. Виталий был московский галерист, усталый и замученный. Ездил по Москве он только на своей машине, статус не позволял пользоваться общественным транспортом. И это был ужас – ползать по чудовищным пробкам, задыхаться в газах, зажатым со всех сторон такими же автобедолагами. Под глазами у Виталия словно пролегла невымываемая свинцовая пыль. Хозяева протопили крепкую деревенскую баньку. В силу утекающего здоровья чуть-чуть натопили. От этого мытья в прохладной бане тоже веяло грустью. Но зато у Ани на поросших бурьяном огородах стояли прототипы её арт-объектов, которые прославили её на весь мир. Остов железной кровати, восхитительный по чёткости демиургической линии и излучающий строгую красоту минимализма. Остов бороны. Потом Аня в этом стиле стала из железного прута ваять линии платья, ноутбука, всякого другого, и это сделало её знаменитой аж на Венецианском биеннале. А потом Виталий умер молодым от инфаркта, а Аню стрессы довели до бесконечной психиатрии…Но всё это было потом.
В тот год она осваивала и пыталась оживить чьё-то покинутое, некогда полное волшебной ласки и живого труда родовое гнездо…
Финляндия (май, 2008)
У Финского озера
Уезжали из Петербурга, где уже листики у деревьев вылезли, где всё зазеленело, задышало, трава восстала из праха густым ковром. Едем по пустынной Финляндии. Камни, одинаковые молодые сосны в золоте солнца, телесного цвета берёзы, блестят озёра синими чашами. Всё севернее едем, и всё меньше листиков, и уже и снег пятнами лежит, и всё больше снега, и вот уже озёра в полосатой ряби льдов. Приехали на гору, на вершину сопки карельской, взгромоздившись по ленте шоссе. И там уж совсем север дикий, деревья голы, снег лежит сугробами твёрдыми, озеро покрыто ноздреватым льдом. В небольшой проталине, ближе к противоположному берегу, два лебедя патологически красиво плавают, изогнув белоснежные шеи, любя друг друга…. Увидели, загоготали не испуганно, а так, что вот, мол, видим вас, двуногих.
Утром окружность воды во льдах озера стала больше. Солнце жаркое. На глазах зоны снега сокращаются, но сухонько, без ручьёв и луж. У избы финской, бревенчатой, с одной стороны сугробище лежит, с другой стороны оттаявшая полностью поляна из мягких вялых трав. Солнце так нещадно жарит, что земля тёплая, сухая, летняя совсем земля. Не выдержала, вытащила коврик финский, сплетённый из натуральных х-б нитей на улицу, коврик национальный такой – белый, сизый и блёкло-красный, три нити волнами плетутся, плетутся, цвета сдержанной финской природы, рябь озера, лебеди серые в закате…Легла на коврик и загораю. Конец апреля, ещё первая верба тут пушок даёт, но такое солнце надо уважать, такое, может, теперь за всё лето не поймаешь.
Надоело лежать, иду к озеру. Боже, как жарко, прямо голыми ногами иду по снегу. Белый снег жжёт весело, выпрыгиваю на каменистую в мелких камушках оттаявшую дорогу, прыгаю босиком. На озере мостки сделаны, две скамьи друг против друга, – сидеть, медитировать по-фински. У неоттаявшего озера ещё холодно, лебеди на меня посматривают, утки со свистом и воплями взлетают, удирают к лебедям, серебристо плюхаются в воду.
Ночь наступает чёрная, с маленькими северными звёздами. Ночью снятся финские ужасы, привидения, духи приходят ко мне и душат меня на моём деревянном ложе под крышей треугольной. Снятся финские мужики, тётки, девки какие-то, все они входят в мой несчастный домик без замка, говорят, спят на первом этаже, какой-то мужик плюхается рядом и храпит на соседнем матрасе. Я понимаю, что сон, я открываю с трудом веки, никого нет, закрываю глаза – опять рядом мужик финский хрюкает, проходя сквозь меня и меня не видя. Глаза открывать всё труднее, всё труднее выходить в реальность из зоны сна, в которую набились все-все финские постояльцы этой турбазы, за 25 лет много, наверное, финских тел здесь в деревянном домике спало и всё такое делало, кому что нравится.
В СССР нам так мечталось юными телами попасть на такую вот турбазу цивилизованную, под деревенскую избу сделанную, но со всеми благами цивилизации. И, чтобы в гущу ровесников… И всё это тут тогда уже было. Душ с горячей водой, унитаз в доме, всё устлано стильной плиткой, на века выстлано, до сих пор не отвалилось нигде ни миллиметра, холодильник, микроволновка, кофеварка, плитка электрическая, шкафчик с посудой и красивыми бокалами. Тогда все слушали АББУ и Бони-М, их счастливые голоса манили в горнолыжный рай, в такие вот деревянные домики посреди природы, где много молодёжи в лыжных фирменных костюмах жизнерадостных светлых цветов, где бокалы с вином по вечерам, жаркие избы, сауна, занавесочки-шторы в народный клюквенный цветочек и радостные спортивные ровесники. Рай, тут был рай.
Потом сон мой совсем стал отвязным. Будто после финских парней-упырей вдруг Вий пришёл, пришло Оно, такое ужасное, тяжкое, аж земля колыхалась. А дверь-то на тоненькой защёлке, а Оно подходит, подходит к моей избе, земля дрожит, Оно в окна смотрит, хоть я и на втором этаже, под крышей сплю, а я знаю, что Оно тут уже у стены, вот Оно, дышит громко, сопит. Это лось, всего лишь сохатый финский притоптался, или медведь, ну и что медведь, карху, не будет же он окна мордой бить, еды тут нет никакой, лишь моё накофеиненное и пропаренное винным спиртом тело, это, карху, невкусно. Оно уходит. Я открываю с большими усилиями глаза. Ура, наконец то я не во сне глаза открываю, а наяву! Свет другой, реальный свет финского солнечного наступившего дня, в оконце луч яркий горит, птицы многорядно поют разными лучезарными холодными голосками.
Ба! Да это же была Вальпургиева ночь на 1 мая! Вот откуда эти призраки душные! Вот откуда ужас гоголевский. Язычество! Тут земли ведьминские, неотмоленные, души язычников сюда как к себе домой приходят, во цвете своих тел… А может, дерево тут всё помнит и фонит, транслирует прошлое, отпечатавшееся в брёвнах.
На озере уже две проталины, лебеди плавают в новой луже, лёд совсем посинел и почернел, похож на модные японские синтетические ткани, с чернотой и серебром внутри.
Работники турбазы Паша и Рая выставили два новых шезлонга на пригорке. Пока хозяева спят, мы валяемся в шезлонгах на жирных тюфяках, пьём кофе, едим бутерброды с красной рыбой, смотрим на озеро с патологически красивыми лебедями.
Рая из гарных дивчин украинок с вишнёвыми глазами, дочери её выросли, выучились и разъехались, кто куда. Рая вот и согласилась здесь в глуши на финском озере работать. Паша из породы бывших фарцовщиков. Затянула его Финляндия и финики по самое не хочу, он совсем уже как финн, только язык не выучил, а так – с машиной, солидный, голубоглазый. Хозяйка Татьяна устроила капиталистический перформанс. Привезла всякие дизайнерские штучки для улучшения вида и так прекрасной и безупречной турбазы. В том числе висячие качели из ниток. Заставила Пашу лезть на берёзу, подвешивать качельки. Лестница хлипкая для богатыря Паши, берёза тоже, он влез, висит на берёзе, как зажиревший кот, трясясь от напряжения, что чебурахнется.
Снегу ещё поубавилось. Иду гулять с хозяйским бульдогом Гарри, вспоминая фразу из «Горя от ума» Грибоедова – про подлизывание к хозяйской собаке. Гарри – хороший парень, он бежит по лесной дороге в никуда, дорога грунтовая, посыпанная мелким острым камнем, кой-где в снегу, на сугробах наложено лосем кудрявыми катышками, зайцами – золотыми шариками. Гарри то и дело нюхает, замирает в сторону леса, там явно животные резвятся. Из сугроба вылетает перепуганный насмерть тетерев. Мы с псом сами почти падаем в обморок от испугу.
Загораю опять на излюбленном половике, почитывая книжку Захара Прилепина. На моё тело тяжко плюхается большая финская бабочка, чёрно-коричневая, крылья в белых ободках, какая-то постзимняя северная крапивница, что ли. Я ей нравлюсь, она мне то на пятку садится, то на плечо, то на руку, я её лениво сгоняю. Прилетает стройная после зимы пчела, она настырно кружит вокруг моей красной первомайского цвета футболки с надписью «СССР». Может, думает, это алые цветы? Я гоню её, она настырно жужжит прямо у лица. Я делаю из Прилепина веер, машу на пчелу, она отлетает и возвращается тупо и настырно. Я вдруг понимаю – это виноват купленный мною одеколон дамский из магазина «Перекрёсток» – для бедного класса, с сильным ароматом розы, искусственный такой синтетический запах, духи в розовом пластиковом флаконе, для бедных горожанок, сделаны в Китае. А финская пчела вот купилась, думает, что роза это расцвела, за нектаром прилетела на мои подмышки.
Жара, белая зимняя кожа солнце не впитывает, отражает его ультрафиолет как белый снег, пчела и бабочка надоели, к тому же лёгкий страх окутывает. Тут на десятки километров никого нет, вдруг карху или рысь придут? Берёзы рядом удивительные стоят. Нерусские берёзы. Огромные, все в лишайниках и пятнах, какой-то особый северный ведьминский мох клочьями седыми свисает по всему стволу, ветер чуть обдувает старые эти берёзы, и лохмы их чуть шевелятся…
Гарри выбегает на берег озера и истерично гавкает. Я понимаю, что он делает эхо и изумляется этому хору собак, тысячами пастей гавкающему ему в ответ из лесных далей… Над озером стоит марево, воздух заметно трепещет, льётся, струится, лёд тёмно-синий тает зримо, лебеди в мареве маячат зыбкими извилистыми белыми пятнами.
Вечером мы пьём водку, белое вино, красное вино. Выяснилось, что с Таней вместе учились в художественной школе. Вот так вот. А Юрий Николаевич, смешной учитель небольшого роста, лысый, голубоглазый, который мне советовал в косички вставить проволоку и задирать их завитками такими стоячими, он не женился, бездетен, ушёл в монахи, живёт отшельником.
И как вот наши пути разошлись. Я в гостях у Тани, купившей эту туристическую деревню в Финляндии. Таня веселится с деньгами, я без них. Всё дело в характере, а деньги – это у кого как получается играть в эту жирную наслойку на тощей коре жизни. Да и ладно… Сын её Фёдор с другом, на него сильно похожим, и с девочками, уезжают на шикарнейшем джипе, при виде которого у мужской части населения начинаются пароксизмы и судороги зависти. Я в машинах и деньгах ничего не понимаю. Ну да, вот бы мне такой хутор… Но мне скучно выжимать из него деньги. Я бы хотела просто в нём жить, может, лошадь и корову бы завела, друзья бы приезжали. Но без денег. Как тяжело, когда эти деньги ещё нужно крутить, варить, считать, какие-то сверхсущности липкие, как без них хорошо. Дармовое молоко из-под коровы, трава всякая на грядке растёт. Поставить ветряк, чтобы всё было даром от природы. А деньги – это гадость. Придуманы, чтобы людей доить за вымя, отжимая из них соки, иногда чуть излишние, а иногда и с кровью, последние необходимые, чтоб не жирели.
На вершине горы стоят развалины старого каменного сарая, сложенного как из конструктора лего из гигантских кубических глыб, высеченных из чёрной скалы. Откуда они? Неужели в Финляндии была история до 19 века? Она ведь наверняка была, здесь тысячелетиями жили люди, но следов не очень видно. Я трогаю тёсаные глыбы, сделанные, пожалуй, тысячу лет назад и перекладываемые новыми поколений людей. Здесь, может, крепость была гипербореев.
Приехали бывшие финские хозяева турбазы. Старик, его жена, их дочь лет сорока с сынишкой. Старик после инсульта, в светло-сером, сухощавый, голубоглазый. Деловито ходит, но с большим трудом, сильно волоча ногу, по своей родной земле. Жена, тоже во всём светло-сером, всё время вежливо улыбается. Ходят, прощаются со своей землёй, своим трудом, своей жизнью длиной в 25 лет. Мне больно на них смотреть, они здесь 25 лет содержали эту базу, и в каком она идеальнейшем порядке! Всё до последней мелочи здесь продумано, привинчено, каждый крючок на месте, до последнего миллиметра подогнан каждый кирпич печи, каждая доска рамы. Дочь хозяина со своим сынишкой, белёсым тихим мальчиком лет 12, заняла соседний домик, сидит на крыльце во всей одежде, несмотря на жару, читает скучную финскую книгу. А может и не скучную. Но энергия на спаде, зачем хозяева, которые 25 лет вылизывали эту свою деревянную натуральную турбазу, зачем они продают её, почему она не нужна детям и внукам, это так грустно, так грустно! Лучше б финская женщина не читала книг, лучше б она вертела бы деньги на этой земле, своей родной земле…
Уехали, наконец-то уехали на двух машинах финны, теперь наша русская Татьяна – полная хозяйка этой чужой финской земли, этого озера с лебедями, этих плакучих лишайчатых суровых растрёпанных берёз, этой сопки с горнолыжным подъёмником, этих саун и домиков, этих каменных развалин на горе… Я как-то по-особенному чувствую себя, сидя на финской скамейке на финском синем озере в своей алой футболке с белой надписью «СССР»…
Утро. Лёд полностью сошёл. Озеро всё покрыто чёрной плёнкой какой-то, со слюдяным масляным оттенком. Что это, неужели и здесь, в такой глуши, цивилизация гадит, или же это природная плёнка, ну, там, следы сгнившей палой листвы прошлогодней, ну мало ли, пыльца с травы… У берега плавает бурая слизь, в ней круглые пузырьки. Наверное, икра, что ли, рыбья, лягушачья, стрекозиные личинки… Гладь озера масляно-синяя, в ней красиво отражаются верхушки карельского леса. Берёзки молодые вдоль озера стоят голенькие, голопузые, задрав вверх ручки-веточки. Две лодки лежат кверху брюхом у воды, розовая и рыжая. Набегает ветер, морщит голубой шёлк воды, отражения берёз превращаются в змеистых белых фурий, которые куда-то вглубь хотят ввинтиться своими змеями-косами.
Из воды выпрыгивают рыбы, что-то происходит с птицами. Лебедей сегодня нет, зато чайки сошли с ума. Орут так, так бьют крыльями по воде, будто их за ноги держит выдра, или запутались в рыболовных сетях. Смотрю против солнца на противоположный берег. Лес стоит тихий, отражается зеркально в масляной воде, но по воде идут полосы, и лес отражается ступенчато, орнаментом карельского коврика – треугольниками и полосками. Чайки подплывают ближе и орут. То ли дерутся, то ли это секс такой у них. Глядя на чаек, вдруг сходят с ума мелкие местные утки-нырки, очень трусливые. Они улетают со свистом на тот конец озера и начинают там устраивать какое-то водное шоу, гоняются друг за другом, поднимают хрустальные водопады брызг, поднимают утиные цунами, мчатся, разворачиваются, бьют друг друга крыльями. То ли это турнир самцов, то ли секс такой у них.
На дальнем берегу озера пара финских домиков, там живёт финский старик, он всё время кашляет – то ли курильщик заядлый, то ли простыл. Кроме него слышен иногда женский голос, лает тонко собачка, не такая, как Гарри, простая, нежная. Финн не выдерживает, садится на лодку и плывёт, издавая громкие звуки веслами. Теперь вот плавает у своего края озера.
Я взяла вдруг акварельные краски и нарисовала тот берег озера, пыталась передать эти треугольные узоры ёлок на том берегу, их ступенчатые отражения в воде. Я подумала, что хорошо, что фотоаппарат не взяла. Ну, наснимала бы щелчками всю красу, похитила бы её навсегда лёгкими щелчками, высосала бы всю до нитки грубыми поцелуями объектива. Ну и что! Фотографии ужасно быстро надоедают, даже самые красивые. Это радость на миг, радость мига, одноразовая радость. Как глоток пепси-колы во время жары и жажды. Как акт проститутки для переполненного самца. Как плевок бензина в баке, позволяющий продвинуться вперёд. Фотоаппарат, по сути, это те же скважины нефтяные и газовые – выкачал ради минутного удовольствия и забыл. Может, дыру в природе оставил незатягивающуюся.
Иду по дороге, которая вся оттаяла за три дня. Из глубины иногда вдруг доносится чуть слышный запах хвои, пронзительно свежий, холодный такой запах, сентиментальный, будто плакал до чистых соплей в носу, и пылью чуть пахнет зимней, после снега…
Едем домой в Россию через Иматру и Светогорск. Лес в Финляндии скучный, чистый и рационально человеку подчинённый. Видно, что были вырубки, а потом посадки. Лес как грядка с луком, для денег, а не для буйной стихийной жизни. Озёра чистые. В каждом по паре лебедей плавает. Домики финские похожи на сараи для сена и животных в России, низкие, без украшений, в стиле минимализма, красно-коричневых натуральных тонов, с серыми крышами. Цветовая гамма мрачная и суровая, как камень и кора, камень и хвоя. Никаких игрищ колорита, как это бывает в русских деревнях, никаких загогулинок и завалинок, никаких заборчиков и палисадников, наличников резных и выкрашенных в яркие краски узоров под крышей, как любили и любят в России.
Зато маленькие города из новых домов в Финляндии – это сплошной дизайн, до которого у нас не дотягивают. Простые геометрические формы, но всегда тонкое чувство фактуры, пропорций, всегда увязка с ландшафтом. Серый простой блочный дом, но оштукатурен шершаво и ровно, и на его фоне так хороша чистая берёза, и так не раздражают большие чистые окна, и вставки из стекла не раздражают, они не разрушены, они уместны.
Но вот мы на территории России. Как много разрухи, колдобин, хаоса. Мы едем, видим, как жители российские порадовались весне, вскопали под окнами панельных обшарпанных домов типа могилки и воткнули цветуёчки в них, окружив попками пустых пластиковых бутылок. Или в круг чёрной резиновой покрышки посадили цветик в горбик земли. Гадость жуткая. Типа красавица-цветок и чудовище-шина, несочетаемое никогда.
Леса варварские. Кругом валежник, стволы гниют, корни торчат, то густо, то пусто, то вырубки страшные, то мрачно и всё дико заросло. Будто пьяный медведь шалил. Мусор, бесконечный мусор вдоль шоссе, будто каждый шоферюга в ненависти к родине и жизни своей норовит выбросить бутылку, бумажку, упаковку, мешок с дерьмом каким-то. Вроде и люди-то тут не живут, тут огромные перегоны без домов и людей, но всюду след человека, всюду след не любящего красоту, грубого человека, срывающего своё раздражение на зелёных полянках и моховых кочках…
По шоссе с тяжким гулом едут и едут фуры. Вывозят в Финляндию из России лес, а из Финляндии в Россию иномарки. Из леса сделают экологически чистые мебель, полы, стены, дома. А от иномарки останется горка пластика и резины. Обмен евромусора на лес, как у дикарей принято. Говорят, с ельцинских времён мы подписали договор какой-то невыгодный, как «проигравшая в холодной войне страна», отдаём по дармовой цене кругляк. А финнам, собственно, вывозить нечего. Лес у них по сравнению с нашим – детское недоразумение. Молодые, в 30 см по диаметру, брёвнышки. Больше 40 лет деревьям расти не дают.
Мне больно за мою страну, за парней, которые – когда ещё – смогут работать на русских заводах, делать русские машины на русских станках по проектам русских дизайнеров и инженеров.
Но, с другой стороны, я вдруг замечаю, что воздух на нашей, русской стороне намного гуще, свежее, пахучей. У финнов воздух дистиллированный какой-то, отжатый, бедненький, как и их хозяйственно нещадно эксплуатируемые леса. У нас лес как хаос могучий и натуральный, пригодный для богатого разнообразия жизни под корнями и на ветках. И аромат весенний над ним стоит животворящий, веселящий. Долой скудность капиталистического Запада! Даёшь роскошную вольницу России!
А с кругляком, настанут времена, мы разберёмся…
Левашово(июнь,2009)
На Празднике Ивана Купала
Несомненно, языческая сила затащила меня на этот праздник. Не столько сила и дух язычества, интерес к национальным корням, сколько сила глупого языка. Анатолий, импозантный пожилой вождь свободных профсоюзов позвонил мне – я сказала «да». Отказываться было неудобно, хотя я постеснялась уточнить, что меня будет ждать ночью в лесу. Что именно и кто, и в каком количестве. Про то, что, чтобы я взяла с собой спутников – об этом ничего сказано не было.
Уже на Удельной я поняла, куда еду. В электричке моё внимание привлекли две коротко стриженные и ярко окрашенные в платиновый цвет блондинки. Обе были в белых бриджах на толстых задницах и ярких кофтах. Напротив сидел длинноволосый старец и играл на гитаре. Его сопровождало несколько пожилых дам, ничуть не желающих выглядеть моложе и свежее. Всё это были внезапно состарившиеся хиппи, смешанные с бардами и переплетённые с артистической богемой, слегка с примесью национальной идеи. Особое внимание привлекла пожилая старушка в брюках. На её седых лохмотьях волос прикольно смотрелся кожаный ремешок с висюльками и кованными прибамбасами. Она в детстве, очевидно, слишком много читала про индейцев. Наверное, никто не помог ей за всю её долгую жизнь повзрослеть. Она плевала на всех откровенно, и делала то, что хотела. В Левашово из электрички прикольный народ повалил валом.
На дачном участке у актёра, собиравшего всю толпу, уже сесть было негде. Приглашённые гости порадовали меня. Возрастного ценза не наблюдалось. Преобладала национальная идея. Старушка-индейка переоделась в русский ручной работы сарафан. К ней присоединилась ещё одна Наина. Выбежала очаровательная цветущая девушка, тоже в русском сарафане. Анатолий был великолепен – в красной рубахе-косоворотке, сплошь в крупных жёлтых горохах. Он оправлял свою седую бородку и приглаживал кудри вокруг загорелой лысины. Несколько сочных, красивых мужчин задушевно играли на трёх гитарах русские романсы, им подпевала чернявая красивая женщина в спортивной форме. Рядом со мной, на небольшом пятачке между кустом смородины и грядки с луком, пыталась уместиться семейная чета – очень солидный пожилой мужчина, добротно одетый, и его супруга, слегка перепутавшая уик-энд у ночного костра в лесу и светскую вечеринку. Она была в юбке, в шёлковой нарядной блузе, на ногах её были лакированные туфли и колготки. Её безжалостно кусали комары. Она начинала понимать, во что вписалась.
За калиткой всё прибывали и прибывали машины. Половина из них были солидные иномарки. Звучали возгласы приветствий. Центром притяжения был красивый, высокий, роскошный мужчина по имени Ярослав. Что-то в облике его было княжеское, исконно русское – и этот матовый румянец на овальных щеках, и этот здоровый блеск бирюзовых очей, и русые прямые волосы чуть длинней, чем надо. Было видно, что он богат и артистичен. Его славянские гены были, судя по всему, безупречны. Он словно сошёл с византийской иконы, поменяв расшитое золотом княжеское одеяние на спортивные треники и простую мужскую рубашку.
В половину двенадцатого прозвучал приказ «по коням». Все вышли за ворота дачи на поселковую дорогу, утопавшую в золотистой пыли. Меня посадили с двумя старушками-индейками в русских сарафанах в видавший виды «форд». Очевидно, эти дамы входили в число элиты праздника. Какие-нибудь заслуженные художницы, подруги юности хозяина дачи и режиссёра праздника. Может быть, благодаря им этот праздник превратился в массовую акцию единения интеллигенции и народа, с целью возрождения русского самосознания.
Я ничего не могла с собой сделать. Я чувствовала себя скованно. Кроме Анатолия я никого не знала, старушки вызывали у меня слишком много почтения к их раскованной смелости, я не была в силах начать общаться с ними, ласково и подхалимски улыбаясь. Они все ломали мой имидж. В голове моей звучали панк-рок ритмы, непристойные песни, ненормативная лексика. Я была как волк облезлый посреди тучных и состарившихся в сытости добродушных, никем не пуганных овец. Я бы с удовольствием прочитала на их празднике что-нибудь типа –«Я маленький поэт, я делаю минет», или «Опять отпиздили поэта», или про «Трупаря». Но я понимала, что здесь это неуместно. Неприлично. Не поймут. Отпиздят. Опасно. Это был не мой день. Не мой праздник. Следовало вести себя тихо.
На лугу у озёр народ всё прибывал и прибывал. Это было, по крайней мере, четыре пласта народа – военные, местные жители, творческая интеллигенция и случайно приглашённые любители массовок на свежем воздухе. К полночи на берегу озёр уже набралось несколько сотен людей всех возрастов и полов. Под берёзами дымила походная военная кухня, готовясь накормить солдатской гречей . Подневольные солдатики пилили приготовленные для костров дрова, складывали их небольшими кучками по всему лугу. Возле кухни раскинулся довольно обширный шатёр. Под его пологом стояли накрытые столы и горели свечи.
Внезапно, из глубины сырого луга, громко разбивая сплетение свежих ветвей, выехала сытая лошадь. На её чудовищной, жирной спине подпрыгивали, тяжело приземляясь задницами, два серых худосочных солдатика в одних трусах. Один был русский, второй, за его спиной уцепившийся – молоденький казах с раскосыми глазами. Мне хотелось видеокамеры. Чем не символ России – Запад и плюгавенький Восток, прицепившийся сзади. Добрая широченная спина России, которая всё выдержит.
Я чудовищно мучалась. Я была абсолютно одна, легкомысленно отказавшаяся от сопровождающих. Я бродила по роскошному свежему лугу, путаясь ногами в белых зонтиках, мышином горошке и сплетении клевера, присматривалась к воде. Вода была великолепна – нежная и тёплая, как кожа живого человека. Хотелось искупаться голой. Перспектива переодевания в купальник в кустах, скользя ногами по чёрной мокрой земле, трясясь за свою задницу – солдаты могли увидеть, или деревенские мужики, – она меня не прельщала.
Привлекла внимание одна одинокая девушка. На ней было роскошное длинное платье, очевидно, ею самой сшитое. У неё были пышные волосы, курносый простоватый нос и очки на близоруких глазах. Она выглядела подчёркнуто артистически, кутая плечи в старомодную вязаную шаль. Ей плевать было на то, что она выпала из моды, выпала из тусовочной моды, выпала отовсюду. Она сделала себя странной, ни на что не похожей, единичной, чудаковатой и смело несла свой взваленный тяжкий крест. Она демонстративно покуривала трубочку. Это было потрясающе. С ней никто не знакомился. Она бродила одна среди цветов, как и я. Я в своих полосатых матрацно -матросских штанах, в своей футболке выглядела тоже дико. Мы были как две одинокие гагары посреди гусей. Немолодые дамы, стусовавшиеся по две, три, четыре или пять (при последнем раскладе среди них присутствовал обычно один мужчина – чей-то неполенившийся муж), эти дамы посматривали на нас покровительственно. Им было уютней, чем нам, молодым.
Примерно в полночь на середину луга вышел пышный, упитанный мужчина в славянском костюме, со шкурой волка на плечах, с настоящим мечом. Ну прямо молодой Илья Муромец, скрещенный с Портосом и Гаргантюэлем. Его сопровождал высокий юноша с огромным молотом. Где-то в сумерках мелькала княжна в русском золочённом костюме – зрелая дама, жена хозяина дачи. Красивый Ярослав, его жирненькая жена и славянский, русоволосый, голубоглазый их сынок в коляске лет двух были в центре внимания – как образец здоровой, крепкой славянской семьи, которому следует подражать всем братьям-славянам.
Зрители были выстроены в каре вокруг ритуальных кострищ. Началось ритуальное действо. Толстый славянин в волчьей шкуре сочным громким голосом взывал к Перуну, давал сдувать пену с браги, налитой в ритуальный рог, поливал чем-то камень, стучал по нему молотом. Все его речи сводились к призыву благоденствия для русской нации, к её процветанию и плодородию, к возрождению русских корней. Хотелось во всём с ним соглашаться. Жить большими крепкими семьями, трудиться, процветать, плодиться и богатеть, поедая здоровую пищу, выращенную на родной доброй земле. «Да изыдут враги русской нации – всякие там немцы и другие иноземцы! Смерть им!», – что –то такое ритуальное вдруг прозвучало напоследок.
Рядом со мной стояло трое солдат и их руководитель – почти не превышавший их по возрасту, но, очевидно чуть-чуть превышавший по уму и образованию, молоденький сержант. Все четверо были ужасно пьяные. В глазах у них от водки проступило что-то белое, как будто они начали превращаться в зомби в фильме ужасов. Один из солдатиков, внимательно слушавший речи ритуального славянского вождя вдруг решил внести свою лепту в праздненство. «Смерть жидам!», – вдруг крикнул он. Народ и без того гудел, тут гул усилился. Стоявшая рядом со мной жирненькая чёрненькая женщина с хорошеньким чернявым жирным мальчиком одна решила противостоять солдатской неожиданности. Она закричала: «Какое безобразие! Какое хамство! Пошли, Сеня, отсюда! Это плохой праздник!». Никто не поддержал её… Дама сделала несколько кругов по сочному вечернему лугу, и опять вернулась…
Молоденький сержант махал кулаком перед лицом молоденького солдата, что-то объясняя ему. Его указания касались в основном правильной выправки.
В это время дюжий славянин призывал выйти из толпы двум здоровым мужикам, у которых есть сыновья старше пяти, но младше пятнадцати лет. Такие нашлись с большим трудом. Наконец, счастливые полноценные отцы маленьких сыновей обнаружились. Они разделись до трусов и вошли в парные воды озера, подталкивая на середину водоёма плот с ярко разгоревшимся на нём костром и венком из цветов. Вскоре всё озеро мерцало в тёплых огнях плавающих костров, самые смелые мужчины возвращались на берег, взбодрённые ночным плаванием и прилюдным раздеванием.
