Ирина Борисовна Седова
Метафорическая призма
На третий день стало очень тяжело. Хотелось есть, пить и плакать, плечо ныло от боли, внутри всё ныло от тоски. Без телефона я понятия не имела сколько времени. Вроде в щелях светло – значит день. Дождь затих.
И почему я в первый же день не спрыгнула вниз? Ну сломала бы что-то, ну поранилась, но доползла бы до тропинки. Сейчас сил уже нет ни выползти, ни спрыгнуть.
Я сделала глоток и снова провалилась в сон. Мне снился Геннадий Иванович Пчелинцев, который выпадает из нашего с ним окна, потом поднимается по ступеням, заходит в квартиру и снова идёт к окну, перевешивается через подоконник и исчезает. Я высовываюсь посмотреть, но его внизу уже нет, слышен только хруст шагов по развалинам, чертыхания и голос: “Ээй, есть тут кто-нибудь? Ээй!” Голос я услышала так чётко, что даже проснулась. Уставилась в ободранную стену и прислушалась. Хруст слышался и наяву. Я с трудом села и прислушалась внимательнее. В оконных щелях было не слишком ярко, наверное, уже вечер. Да, пожалуй, хруст продолжался. “Ээй, есть кто живой?” Да неужели у меня слуховые галлюцинации или я ещё сплю? Это же голос из сна. Опираясь о стену, я поднялась и медленно пошла. Вообще мне казалось, что я бегу и распахиваю дверь, но нет, я еле переставляла ноги.
Внизу, на развалинах, стоял парень с фонариком. Когда я открыла дверь, из-под неё что-то посыпалось вниз и он оглянулся на звук. Я не смогла ничего сказать, только отшатнулась назад и потеряла сознание.
Что за страшное дежа вю – снова очнуться на этом полу. На этот раз я сразу вспомнила, что произошло что-то очень хорошее. И в этот момент открылась входная дверь. “Не дай ей захопнуться!” – закричала я. Вернее, мне хотелось закричать, а получился только шёпот. Но парень понял, и ногой пододвинул под дверь какую-то рухлядь из общего коридора.
– Ты как? – он опустился рядом со мной на колени, схватил запястье, приложил руку ко лбу. – Идти сможешь?
– Было бы куда! – я постаралась улыбнуться. – Воды нет?
У него в рюкзаке было всё: и бутылка воды, и влажные салфетки, и свёрнутая куртка, и даже бутерброд в фольге.
– Хочешь позвонить кому-нибудь? – Он хитро улыбнулся и протянул телефон, но я покачала головой, даже не посмотрев. – Я на улице вот этот разбитый самсунг нашёл, не твой случайно?
Не думаю, что я когда-нибудь чувствовала себя счастливее, чем в тот момент, когда спускалась по ступенькам с бутербродом и бутылкой воды, в мужской куртке, надетой поверх дедовского пальто без подкладки, надетого поверх своей спортивной куртки.
– Ты там на лестнице ничего странного не встретил? – я вспомнила про деда.
– Нет вроде. Обычная разруха. Тут больница недалеко, сможешь дойти или вызвать скорую?
– Дойду, если на тебя опираться. – Мне было не до флирта, но я, наконец, оглядела своего спасителя с головы до ног и вдруг обнаружила, что он одет в чёрную кенгурушку с капюшоном и чёрные шорты ниже колена. Я даже рассмеялась. Это же тот самый парень! – Как ты меня нашёл?
– Слушай, история тёмная, мог и не найти. – Мы наконец выбрались из этого проклятого дома и проковыляли через грязный двор. Я старалась даже не смотреть по сторонам, чтобы поскорее забыть всё это. После калитки повернули направо, туда, откуда прибежали собаки. – Вот туда метров двести, и будут ворота больницы. Я там интерн в хирургии, а три дня назад остался дежурить в приёмном. С улицы привезли деда-бомжа еле живого. Я так понял, что уличные собаки покусали, и упал ещё. Пока его обработали, прокололи всем необходимым, вроде пришёл в себя. На следующий день я стал его опять расспрашивать, что помнит про себя, а он начал как будто бредить: про барак в лесу и девочку в закрытой квартире. Фамилии своей не вспомнил, а про девочку повторил сто раз. Пальцем в окно тыкал на лесопарк наш. И как видит меня – начинает плакать: девочка там заперта. Спрашиваю – внучка? Мотает головой. Спрашиваю – у тебя дома? Мотает головой. Спрашиваю – где-то в лесу чужая девочка в доме? Обрадовался, закивал, за руку меня схватил, мол, спаси. А я что – МЧС что ли?
Лес впереди, действительно заканчивался. Если бы я в тот день побежала налево, то довольно скоро оказалась бы на той же улице, где заходила в лес, только немного подальше, как раз у больницы. Как мы дошли до неё – не помню. В приёмном меня попросили раздеться, стали измерять давление и температуру, спрашивали адрес и телефон родных. Пришлось дать родительский. Мой спаситель крутился рядом, хотя его смена давно закончилась, и все его вежливо называли Александр Игоревич. Потом сел рядом со мной и продолжил рассказ.
– Сегодня утром дед умер. А я всю смену только и думал про девочку в закрытом доме. Узнал, откуда деда привезли к нам, посмотрел по карте, что там рядом. Подумал, что милиция вряд ли такому поверит, и после работы пошёл сам. Дальше ты знаешь, Даш. Ты ведь Даша, я правильно расслышал? А я Саша. Теперь твоя очередь рассказывать, как ты там оказалась. – Мне стало очень жаль, что я не смогу больше увидеть этого деда, чтобы поговорить обо всём и поблагодарить, получается. – К сожалению, имя деда мы так и не узнали…
– Пчелинцев он! Геннадий Иванович! Из деревни Обухово! – возбужденно зашептала я, подняла с пола пальто, достала из кармана свернутую в трубочку и тетрадь и протянула Саше. – Вот!
Из приёмного меня повели по каким-то кабинетам, что-то спрашивали, что-то высматривали у меня внутри и снаружи, постукивали, прощупывали… Похоже, что дали что-то успокоительное, потому что мне стало очень хорошо. Потом привели палату и сказали, что нужно понаблюдать за мной пару дней. Я была не против. Чистое постельное бельё и стакан компота на тумбочке манили сильнее, чем протухшая курица в съёмной квартире. Я легла.
Через несколько минут вошёл смеющийся Саша с дедовской тетрадкой в руке.
– Ты уж извини, я до конца прочитал. Что ж ты сразу не сказала, что давно следишь за мной? Бывают же такие совпадения…
Я покраснела.
– А почему ты с марта по декабрь в шортах? Морж, что ли?
– Да я просто в прошлом ноябре новую татуху набил на лодыжке, глупо было сразу прятать её под штанами.
Он повернулся боком и продемонстрировал на ноге значок голливудского Супермена.
Золотое руно материнства
В послеродовом отделении на утренний укол выстраивается очередь из казённых бесформенных ситцев. Они измяты и окровавлены в неравной битве природы и медицины.
Напротив сестринского кабинета открыта дверь в палату. С ближней кровати свисает толстая
чёрная коса Айнуры. Она смотрит в окно. После тяжёлой ночи в родильном зале шевелиться совсем нет сил. Всё, что ниже талии, ощущается как одна огромная рана. Губы засохли и потрескались от того, что рот несколько часов подряд был открыт для крика. Соседки по палате, разродившиеся днём раньше, до сих пор щедро рассказывают интимные подробности подругам и родственникам по телефону. Всё, что может вспомнить Айнура – как
ей показывают синюшного орущего младенца, и тут же забирают.
Айнура просыпается от громкого голоса нянечки, развозящей детей на кормление. Соседки по палате тянут руки к одинаковым свёрткам. Айнура пытается подняться, но сидеть очень больно, она поворачивается на бок. Взволнованно подглядывает, как женщины прилаживают к открытым грудям маленькие сморщенные мордочки, подслушивает, какие слова используют русские в таких случаях. В коридоре слышны шаги, сердце Айнуры
замирает, но напрасно. Ей ребёнка не приносят…
Вдруг становится так же страшно, как когда муж увозил её в Москву. Не решился оставить одну после всего, что с ними тогда произошло.
Главврач отделения приходит к Айнуре на второй день и говорит с ней, не стесняясь соседок.
Он старается быть одновременно беспристрастным и убедительным, поэтому разговаривает,
как учитель первых классов.
– Ты хорошо понимаешь по-русски? – Айнура испуганно кивает. – У ребёнка инфекция. Возможно, у тебя тоже. Нужно сдать дополнительные анализы. Ребёнку нужны редкие препараты. Муж сможет купить? – Она трясёт головой. – Тебя мы обязаны выписать завтра, а ребёнка – не можем, его переведут в специальный детский корпус и будут лечить. Ты согласна? – Она согласна. Потому что привыкла быть согласной, не умеет спорить с мужчинами и понятия не имеет, куда идти в этой огромной Москве, если её
завтра выпишут с больной дочкой. – Скажи, что случилось с твоим первым ребёнком?
– Он умер через двадцать дней.
– Ты знаешь почему?
– Нет, мне никто не говорил.
– Но в роддоме тебя и ребёнка обследовали? На какой день выписали?
– У нас там нет роддома, это была простая сельская больница. Я родила и ушла домой через два часа.
– Ясно. Сколько времени прошло с первых родов?
– Год.
– Как год? Ты потеряла ребёнка год назад и забеременела через месяц?
– Через три. Муж сказал, надо пробовать ещё.
Доктор разводит руками, порывисто встаёт со стула и оборачивается к соседкам,заглядывая в их карты.
– Тааак, у вас сегодня третий день, по УЗИ всё в порядке, так что обеих выпишем после обеда, через час подойдёт детская сестра.
Соседки улыбаются и сжимают в руках телефоны, готовые к срочной рассылке новости.
– У меня молоко пришло, что делать? – робко спрашивает Айнура у доктора, уже выходящего в коридор.
– Придётся сцеживать руками и выливать. Кормить тебе пока нельзя. Я попрошу нянечек, чтобы подошли и помогли.
Дальше в палате начинается радостная суета, соседки без конца звонят родственникам, объясняя, где лежит атласный конверт для ребёнка и бумажные конверты для врачей. Айнура сквозь навалившиеся сны и отчаяние чувствует, как тяжелеет её грудь, наполняясь чем-то
таким, чему невозможно противостоять.
Когда счастливых соседок с их здоровыми детьми забирают их радостные мужья, Айнура остаётся в палате одна. Вчера, когда её позвали в детское отделение, она видела дочь. Маленькую, с густыми чёрными волосами, оплетённую трубочками внутри прозрачного
кювеза. Рядом лежали и другие дети, но лишь увидев эту девочку, Айнура почувствовала, как внутри живота сжалось то место, что вынашивало эту малышку из кювеза восемь беспокойных месяцев. Утром третьего дня дежурная сестра заглядывает по очереди во все двери, напоминая молодым матерям о необходимости забора крови и получения уколов. Последняя дверь, ровно напротив сестринского кабинета, уже открыта.
В утренних сумерках на заправленной кровати сидит, готовая к выписке и одетая в своё, Айнура. Толстая чёрная коса аккуратно закручена на затылке. Одной рукой девушка достаёт из разреза блузки тугую грудь в голубых прожилках, другой пытается нажимать на неё так, как показали вчера грубые бесцеремонные нянечки. Прямо под грудью, на её коленке, стоит пустая баночка из-под йогурта, в которую неравномерно то стекает, то брызгает материнское молоко.
Туда же капают и слёзы, которые нечем утереть.
Дружок
– Мам, я обувь снимать не буду, у тебя все тапки и пол в кошачьей шерсти. В прошлый раз даже носки выбросила.
Алёна недовольно поджимает губы, глядя в зеркало, и идёт в ванную комнату. На раковине лежит такой жалкий обмылок, что она просто ополаскивает руки под тёплой струёй. Затем стряхивает воду с рук, избегая несвежего полотенца. На кухне охает Анна Ивановна, разбирая привезенный дочерью пакет с продуктами.
– Ну зачем же всё такое дорогое? И маслины – разве я буду их есть? Забери, а? – Анна Ивановна раскладывает по полкам старого маленького ЗИЛа деликатесы, и начинает шаркать между плитой и столом. – Картошечка сварилась, из селёдки выбирала косточки целый час!
– Тут даже сесть негде, мам. Всё в шерсти. Брысь! – Алёна машет ухоженной рукой на серую кошку, и та недовольно спрыгивает со стула. Анна Ивановна расстилает на стул кухонное полотенце – на этот раз чистое, из шкафа. Выставляет перед дочерью свой обед, та морщась, присаживается. – Ладно, давай маслины откроем прямо сейчас!
