Ирина Андрианова
Сабинянские воины
– Мы с Марком смотрели на вас издали, – сказал он с ноткой зависти, присев рядом на песок. – Я так пожалел, что согласился помогать в лагере! Надо было и мне в лодку проситься.
– Если что, в бою я не участвовал, так что хвалиться нечем, – постарался я улыбнуться. – Да и как от гребца пользы от меня было мало.
– Ну, ты хоть был там. Все видел.
– А как наши раненые? Их много?
– Пять человек. Но, к счастью, легко. Но есть убитый.
– Как это случилось?
– Его товарищи говорят, что он не успел нырнуть под киль катера, как они все умеют. А не успел он потому, что решил выстрелить в капитана и остановить катер.
Я тут же вспомнил туловище в каяке, с отведенным локтем, натягивающим лук, и надвигающийся на него нос огромной железной лодки. Как он выглядел? Видел ли я его раньше? Нет, уже не вспомнить. Но, кажется, у него были темные волосы. И собраны они были в какой-то хвостик… Как печально. Его переломало килем, не иначе.
– Еще один постоялец в пещерном кладбище, – вырвалось у меня.
– О, ты тоже видел эти склады костей? Да уж. Стоит вспомнить о них, и восхищение нашими героями как-то немного отпускает.
– Уже не так расстраиваешься, что не был вблизи?
Марино грустно усмехнулся.
– Уже нет.
– Эй, ребята! – раздался голос сверху.
Мы запрокинули головы и увидели бородатое лицо, высунувшееся из-за перегиба. Это был Ченг.
– Если поторопитесь, вам достанется обед. А если нет, придется ждать ужина!
Мы нехотя поднялись и поплелись к каменной лестнице.
– А он тут освоился, – заметил Марино. – Командный голос приобрел.
Весь вечер и все утро следующего дня сабиняне разбирали катера. Приходили люди с разных стойбищ, выбирали себе подходящие детали, выдирали и уносили. Я был на подхвате, помогал то тут, то там. Больше, конечно, на женской работе – готовил, чистил, мыл, разделывал и коптил рыбу. За короткое время удалось повидать много людей, и в том числе тех, кого приходилось встречать на предыдущих стойбищах и во время переходов. Так, я снова встретил поэтессу Снип и влюбленного парня, который ухаживал за девушкой в Доме любви. Интересно, где она сейчас? И как скоро они вновь свидятся?
Раненые лежали в удобной (в сравнении с другими) полупещерной комнатке, расположенной неподалеку от кухни. Спальные места были под скальным потолком, а остальная часть прикрывалась тентом, сшитым из коровьих шкур. В дальнем конце тента, у вытяжки, был устроен очаг, и его постоянно подтапливали. Это было кстати, так как из-за ветра стало прохладно, а ночью снова шел дождь. Я носил туда еду и питье. За ранеными ухаживали женщины, некоторых из которых я знал; уже на следующий день появилась Абий – девушка с первого стойбища. Она поздоровалась со мной, как со старым знакомым, и сразу отправила за водой и свежими тряпками.
Над пологой скалой вился дым многочисленных коптилен. Теперь-то я знал, что кажущийся монолитным склон на самом деле весь изрезан ходами и круглыми ямками. В ямках разводили костры и коптили наш улов. Костры не успевали погаснуть, потому что мы все подбавляли и подбавляли им рыбу. На второе утро мы снова отправились на рыбалку, и со мной в лодке был Марино, а в соседней – Марк и Ченг. И на следующий день, едва проснувшись, мы снова побежали снаряжать лодки. Еды было вдоволь. Помимо каши, все обитатели стойбища ели рыбу. Один рыбак сказал мне, что до нашего прихода они не вылавливали так много, и что это мы, должно быть, принесли удачу. Это была слишком простодушная фраза, характерная для настоящих аборигенов, а не для этих опростившихся философов. Я подумал, что он нарочно сказал так, чтобы порадовать меня.
Был еще один костер. Он взвился дальше других, за лесом. Дым от него был густой и черный, и он долго стоял столбом над деревьями. Это сжигали тело Рапы – того парня, который погиб, стреляя в капитана катера. Я спросил у Треххвостого, есть ли у него родители. Он сказал, что мать умерла, но есть брат, тоже солдат, а еще отец – он тоже служит на Стене, но не оружием в руках, а по хозяйству. Я вдруг понял, кто это.
– Теше! Это старик, который отпирал нам дверь. То есть не старик, ему только пятьдесят пять. Он говорил, что у него двое сыновей в солдатах.
– Да, это несчастье, – кивнул Эгр.
– А его отпустят сюда, посмотреть на погребальный костер?
– Зачем ему это? – удивился Эгр. – Рапа ведь уже мертвый, на костре лежат обугленные кости. Тебе это кажется чудовищным, да? – спросил он, заметив мою реакцию. – Не стану спорить. Наверное, со стороны так должно казаться. Но Теше отлично знает, что другие люди похоронят его сына по обряду не хуже, чем сделал бы он. Душа его все равно не в этих костях, так что – какая разница…
Я так и не понял, что он в действительности чувствует. Он прекрасно умел понимать чувства людей внешнего мира, но одновременно был сабинянином, причем прекрасным сабинянином. Не значит ли это, что он раздваивался, смотрел на все одновременно с двух сторон? Тогда ему, должно быть, было еще печальней.
Иногда я видел Тошука. Он обнаружил на одном из катеров ноутбук со спутниковым передатчиком и, пока заряд батареи не закончился, вел «дипломатические переговоры» по поводу инцидента. На сей раз, как я понял, общественные и чиновничьи настроения больше склонялись в нашу пользу. Погибших в абсолютном исчислении было меньше: с вражеской стороны – трое, с нашей – один. И, хотя у нападавших погибло втрое больше, защитников у них поубавилось. Оказалось, даже в боевом ядре накануне атаки вышел разлад. Большинство после прошлого раза согласились временно угомониться, но радикальное меньшинство этого не поддержало. Морской десант готовился давно, были взяты в аренду катера (их владельцы, судя по всему, не знали, на что они будут использованы, и что возвращение назад вовсе не гарантируется), и организаторам было обидно поворачивать назад. Изначально планировалось участие чуть ли не тридцати разнокалиберных судов, но в последний момент больше половины отказались. Сейчас в кустах, рядом с нашими лодками, лежал завернутый в тряпки труп убитого капитана катера. Семнадцать человек было взято в плен. Их разделили по одному и держали в жилых пещерах; при каждом все время находился кто-то из наших. Сначала я слышал громкие угрожающие крики, но потом они стихли: Гор сказал, что самым активным в первый день пришлось завязать рты тряпками. Потом тряпки сняли, но бунт уже не возобновлялся: пленные устали. Некоторые настолько успокоились, что их даже развязали. Но караулили все равно днем и ночью, постоянно сменяя охрану.
– Когда мы их вернем, они будут рассказывать, что их тут страшно пытали, – улыбался Гор, показывая рот со свежей дыркой от выбитого зуба.
– А что, планируется передача пленных?
– А как иначе? Если мы их не отдадим, то точно станем в глазах «мирового сообщества» кровавым диктаторским режимом, который надо совместными усилиями смести, чтобы спасти бедных пленных. Это только талибы в Афганистане могут себе такое позволить. Мы, увы, нет. Скоро будем передавать их через стену вместе с деликатесами.
– Какими деликатесами?
– Ну как же? Наш ежегодный обмен вкусняшек на утварь. Его решили в связи с пленниками перенести на пораньше. Чтобы не пришлось открывать дверь дважды. Хоть она и маленькая, а все же не хочется давать репортерам лишний повод.
Я вспомнил. Ну да, этот знаменитый обряд, в ходе которого жителей внешнего мира утонченно дразнят редчайшими морепродуктами, которые за Стеной давно стали легендами. Впрочем, такая продукция, как мясо белуги или калуги, и в Сабинянии явление штучное. Но ей очень нужны качественные металлические изделия, поэтому примерно четверть годовой добычи деликатесов идет «на экспорт». Однако я уверен, что выменять топоры и лопаты можно было бы и на банальную ставриду. Тем более, что Жак Бриньо – нынешний представитель того самого избранного семейства, которое имеет «золотой ярлык» на эту своеобразную торговлю с Сабинянией – более чем лоялен к нам, и наверняка бы согласился. Его исключительное положение посредника между таинственным заповедником и остальным миром и так приносит ему хорошие репутационные дивиденды. Так зачем же растрачивать драгоценную калужью икру на лопаты? Думаю, затем, чтобы похвастаться превосходством. Вот, смотрите, какое чудо есть у нас. У вас его нет и не будет. Но мы, презирая всякую экономическую коньюнктуру, почти даром отдаем его этому хитрому Бриньо, который наверняка потом сбывает все по цене в десять раз дороже. Что хотим, то и делаем, потому что понятие стоимости для нас ничего не значит!… Да, я уверен, что подоплека тут имена такая. Но я ничуть не виню моих друзей-сабинян за подобную слабость. Хотя, будь я Верховным… ну, тем, кто тут принимает решения… короче, будь я Сабиной, я бы отменил этот обычай. Все же не стоит дразнить зверя так откровенно.
Но почему слова Гора так встревожили меня? Вряд ли из-за деликатесов… И тут я сообразил.
– Ты сказал – чтобы дважды не открывать дверь… Выходит, нас выпроводят вместе с пленниками и рыбой? Наша экскурсия закончится?
Гор отвел глаза.
– Не знаю. Как решит Сабина. Она еще не решила… Но, наверное, это будет самое логичное.
Я умолк. Все вокруг вмиг подернулось серой пеленой, как старая цветная фотография, которая от времени теряет свои краски. Но сейчас все краски слетели разом. Неужели на этом – все? Я ведь только-только начал осваиваться, «врастать» в эту землю, перестал стесняться людей… И вот – уже на выход. Правда, никто не говорил, сколько продлится экскурсия. Неделю, две – никто не знал. Или я думал, что меня оставят здесь навсегда? Да, наверное, глубоко в душе я мечтал об этом. Но при этом был уверен, что такое невозможно, и оттого не боялся мечтать. Готов ли я порвать со своим старым миром и стать, как они, грязными работягами? И так на всю жизнь, вплоть до ниши в подземелье. Да, будут небольшие радости в виде Дома любви. Но это – если мне повезет. Если меня будут любить. Хорошо быть выдающимся, исключительным сабинянином вроде Эгра или Гора! Они – солнце Сабинянии. А многие другие – просто покорные кроты. Из их жизней, как из кирпичиков, складывается легенда этого места, так же как из их душ – Единая Душа, Сабина. Но готов ли я стать бессловестным материалом для построения великого здания? Должно быть, нет. Что тогда? Значит, моя судьба – вернуться домой, чтобы всю жизнь потом сидеть у экрана компьютера и жалеть, что не использовал шанс? Правда, никто мне и не предлагает шанса. Но ведь я и сам не прошу. А не прошу, потому что не хочу и боюсь. Значит, все правильно? Значит, правильно. Но как же это грустно!
Я сидел и ждал, что Гор, по здешнему обыкновению, услышит мои мысли и что-то скажет в ответ. Но сейчас он молчал. Выходит, все и вправду решено.
– А через сколько дней планируется обмен… Когда обоз двинется к Стене?
Гор оживился.
– Еще пару дней порыбачим, закоптим рыбку. За это время из соседнего стойбища привезут осетрину.
Я припомнил. На спутниковых снимках хорошо были видны круглые рыбоводные садки в бухтах. Но, так как я не знал точно, где мы находимся, то не мог определить, насколько это близко от нас.
– Это там, за мысом, разводят белугу и калугу?
– Ага, наши главные редкости. Когда мы отдаем их Жаку за железки, блогеры брызжут слюной от негодования. Рыба стоит тысячи евро за килограмм, а мы отдаем ее непонятно как выбранному счастливчику почти даром! – усмехнулся Гор.
– Эти же журналисты уверяют, что семья Бриньо перепродает наши деликатесы со стократной наценкой, и калужья икра оказывается на столах олигархата. То есть как раз там, где ей положено быть согласно законам экономики.
Гор кивнул.
– Надеюсь, ты понимаешь, что эта стократная наценка оседает не в его карманы, а идет на благо Сабинянии?
– Мне хочется в это верить.
– Правильно, верь. Ты еще не знаешь всего. Точнее, ты не достаточно раскрыл глаза, чтобы видеть очевидное.
Я внимательно посмотрел на него. Мне предстоит напоследок услышать еще какую-то сенсацию? Но Гор продолжал, будто не заметив.
– Вобщем, сюда привезут осетров, мы увяжем их вместе с нашим лучшим уловом, поднимем на ноги сопротивляющихся пленников и двинемся вверх. По пути к нам добавятся обозы с других стойбищ. Всю дорогу мы будем бдительно охранять наших гостей, а они, в свою очередь, вдоволь кривляться, изображать страдания и пытаться при первой же возможности улизнуть…
– Такое уже бывало?
– И не раз. Потом мы дойдем до Стены. По ту сторону к тому моменту соберется уже человек пятьсот. А при нынешних обстоятельствах, боюсь, и больше. Бедный Жак! Надеюсь, его будет охранять полиция, как всегда. Но несмотря на это, его со всех сторон обступит толпа. Будут наседать журналисты, активисты всех мастей. Одни будут кричать, что он продался кровожадным сабинянским жрецам, которые мучают своих братьев. Другие заявят, что он, наоборот, обманывает простодушных сабинянских дикарей, выменивая у них драгоценную рыбу за стеклянные бусы, и продавая потом втридорога. А третьи будут просто лезть со всех сторон, пытаясь завладеть таинственным, загадочным и совершенно на самом деле бесполезным запретным плодом – кусочком калужьего мяса. Говорят, в дикой природе калуг осталось всего несколько сотен особей, и это делает его особенно привлекательным.
– В неволе она тоже не очень-то приживается. Сколько их у вас плавает? Штук сорок-пятьдесят?
– Не считал. Кстати, как она тебе? Тянет на вес золота, которое у вас за нее дают?
Накануне вместе с кашей нам выдали по куску копченой осетрины. Вот он, сладостный бонус ко всем трудностям и лишениям естественной жизни! Но вкус меня, признаться, не впечатлил. Обычная ставрида была ничуть не хуже.
– Может быть, в ресторанах для олигархов ее как-то по-особому готовят? Но я ничего не понял.
Мы рассмеялись.
– Те из ваших, что помешаны на идее здорового питания, считают, что чем сложнее и экзотичней продукт, тем он полезнее. Наверное, они считают мясо калуги панацеей от всех болезней. Когда вернешься домой, не забудь рассказать всем, чем тебя тут на самом деле кормили.
Я улыбался и кивал, но внутри у меня словно камень придавил сердце. «Когда вернешься домой», сказал он. Значит, никаких вариантов. Я возвращаюсь.
Глава 14. Возвращение
Все вышло, как говорил Гор. Сначала обоз был маленьким: шесть человек с поклажей на спине и еще шесть с гружеными тележками. Но вскоре, как ручейки в реку, к нам стали вливаться другие группы. От их тюков пахло копченой рыбой и вяленым мясом. В тележках ехали корзинки с овощами и ягодами.
– Но разве это – экзотика? – спрашивал я, заметив ящик груш.
– Конечно, нет, – отвечал Треххвостый. – Но то, что их вырастили на «экологически чистой» земле, да еще и в таинственной закрытой Сабинянии, придает им ценность. Бриньо сбудет их втридорога любителям «здорового питания». А нам хватит пил и гвоздей на целый год.
– Если бы тебя сейчас слышали за Стеной, сабинянский миф бы несколько поколебался, – рассмеялся я. – Ты разве не знаешь, что благородные дикари вроде тебя должны быть далеки от подобных суетных измышлений?
– Тем, кто любит творить мифы, все равно не угодишь. Они хотят представлять себе за Стеной простодушных идеалистов, не знающих цену деньгам. Мы не против, но в программу «идеализм» входит также жесткая расправа с любыми оккупантами. Идеалистов ведь не купить за деньги, понимаешь? Договариваться они не способны. И что тогда? Тогда мы сказу оказываемся свирепыми фашистами. И наши фанаты опять разочарованы.
– Ясно, сплошное противоречие. Как же быть?
– Думаю, роль расчетливого крестьянина, который готов торговаться за каждую луковицу, только бы его поместье процветало, будет оптимальной. Это вполне патриотично и традиционно. Считаю, что фанаты одобрят.
– Только вот у вас нет столько лука. Вам вообще почти что нечего продавать. А если б и было… Ну, положим, у вас была бы нефть? Хотя нет, мне даже подумать страшно о раскуроченных сабинянских лесах…
Эгр поморщился.
– …Боюсь, если бы у вас обнаружили хоть какие-то полезные ископаемые, Стена не устояла бы и дня. Ее бы смели.
– Зачем? Устояла бы. К чему ломать такую отличную туристическую достопримечательность, на которой потом можно делать большие деньги? Они бы ее просто обошли. По воде, или по воздуху. Разве что снесли бы кусочек, чтобы построить сюда дорогу. А там и мотели-кемпинги. Что верно, то верно – нам повезло, что у нас нет нефти. Эти наши деликатесы – вещь в вашем мире дорогая, но все-таки не сверхнеобходимая. Поэтому нам позволяют продавать их через Бриньо разным глупым любителям экзотики.
– Хорошо еще, что пустая земля у моря пока не ценится так же высоко, как нефть. А то бы…
– Раз нас пока терпят, значит, ваши начальники еще не испытывают столь острого территориального голода, чтобы наплевать на приличия.
В последние дни мы часто вели с ним такие разговоры. Можно было бы подумать, что я по-прежнему сижу у себя дома перед компом и переписываюсь с очередным «френдом» из соцсети. Эгр умел быть любым. Разве что в его речи было поменьше расхожих оборотов и модных словечек, что показывало, что в интернет он все-таки заходит не часто. Иногда к ним присоединялся Ченг и Мария (последняя – молча). На «последнем пути» (так я называл наше возвращение к Стене) он шел без вьюков, но вез позади себя груженую тележку, которая тяжело стучала о камни.
– Моя спина уже слаба таскать местные рюкзаки, – виновато улыбаясь, объяснил он. – Я восхищаюсь теми, кто на это способен, но еще один такой переход, как на «Море», и кому-то из вас придется нести меня вместо рюкзака, хе-хе.
«Морем» называлось наше рыбацкое стойбище. Я еще раньше спросил, почему столь обобщенное название досталось именно ему, а не другим приморским лагерям, и мне сказали, что оно появилось на берегу самым первым, пятьдесят лет назад. Тогда в Сабинянии было всего два стойбища – «Горы» и «Море». И людей было на порядок меньше.
Мария сначала крепилась, но потом тоже переложила поклажу на колеса.
– Если бы мы тренировались таскать эти груды сызмальства, то наверняка бы хорошо научились, – продолжал Ченг.
– Если бы не померли, – отозвался Марино, плетясь позади.
Ему было очень тяжко, но котомку он не снимал. Марк тоже кое-как переставлял ноги, хотя и сильно отставал. Что до меня, то – удивительное дело – мне было легче, чем по пути туда. Хотя тогда мы спускались, а сейчас шли вверх. Наверное, мне помогали постоянные разговоры с Эгром. Он был нагружен, как всегда, вдвое больше моего, однако не только не выказывал усталости, но, кажется, еще и меня тащил. Когда он оказывался рядом, у меня словно крылья вырастали. Я забывал о ноше и хотел только одного – чтобы наша беседа продлилась подольше.
В середине процессии, окруженные конвоем, шли пленники. В отличие от нас, они были налегке, однако беспрестанно жаловались и призывали на нашу голову всевозможные кары.
– Эй вы, работорговцы! Приятно видеть наши страдания, да?
Это кричал смуглый парень с волосами до плеч, весь затканный татуировками – они уже добрались у него до подбородка и вот-вот должны были выплеснуться на лицо.
– Ты имеешь в виду унижение, что вам не дали поклажи? – спросил его Многокосый. – Ты прав, мужчины должны тащить груз. Если настаиваешь, мы поделимся с вами мешками.
– Фашистская сволочь! Тебе не сломить нас!
Надо добавить, что они начали все это выкрикивать, только когда окончательно убедились, что их не собираются убивать. Пока оставалась хоть толика сомнения, все сидели тихо, как мыши.
– Почему фашистская? – спросил Многокосый, делая вид, что удивлен.
– Потому что вы… расисты!
– Это всем известно, – подхватил другой пленник, арабской наружности. – Вы устроили себе тут резервацию для белых. В райском саду!
– Так вы напали на нас для того, чтобы отобрать сад у белых и отдать черным? Но тогда тебе тоже ничего не достанется. Ты же не черный.
– Тебе не удастся стравить нас между собой! – истошно завопил араб. – Мы не делимся по цвету кожи, как бы тебе не хотелось!
На самом деле его речь была далеко не так чиста, как я привожу здесь. Но если убрать всю брань (ругался он, кстати, на смеси английского и французского), то смысл будет примерно таким.
Треххвостый, который шел рядом с нами, повернулся и посмотрел на него долгим взглядом. Араб сразу умолк, но было поздно.
– Ты осквернил наш рай своими недостойными речами, – сказал Треххвостый. – Придется заткнуть твой фонтан красноречия.
Пленник не успел ничего сделать, как он произнес короткую гортанную команду. Тут же один из конвоиров (ради мобильности они были почти разгружены; «почти» означало лишь легкие котомки за плечами) пошарил за пазухой, достал донельзя грязную тряпку и, подскочив к арабу сзади, накинул ему на рот. Парень замычал, принялся извиваться и вырываться, а затем демонстративно упал на землю и задрыгал руками и ногами. Но Нег – так звали солдата – ловко уперся коленом ему в спину и быстро стянул тряпку узлом на затылке, а затем поднял и легонько подтолкнул вперед. Произошло это в считанные секунды. Колонна даже не успела застопориться. Я боялся, что следом взбунтуются остальные, но они лишь тревожно покосились на товарища и молча продолжили путь. Руки у них хотя и были связаны, но несильно: солдаты позаботились о том, чтобы веревки не давили, и связка позволяла держать ладони на некотором расстоянии. Больше до вечера мы их не слышали. Смирились даже курильщики, прежде требовавшие у «фашистов» дать им удовлетворить потребность в табаке.
Мы остановились на ночлег на новом стойбище. Дорога назад, очевидно, шла западнее пути туда, поэтому теперь мы проходили совсем другие места. Отсюда хорошо была видна западная секция Стены: она то пряталась за холмами, то вновь выныривала широкой лентой на фоне леса. Рельеф в целом был положе, и вокруг было много полей, засеянных пшеницей. Это отчасти объясняло, где сабиняне берут крупу. По пути к морю таких полей почти не было, и я недоумевал, как они могут прокормиться. Но здесь, в западной части, похоже, расположилась главная житница страны. Да и не только житница: стад здесь тоже было больше, чем вдоль «главного тракта» (мы его так окрестили). Повсюду и на лугах, и в лесу бродили под присмотром детей-пастушков коровы и козы. Слышалось уютное мычание и блеяние, напоминавшее об обычной, а не экзотичной сабинянской, деревне. Стойбище, безыскусно называемое «Пшеница», было окружено желтыми лоскутьями полей; на них среди колосьев мелькали фигуры жнецов. В центре, между полей, оставался зеленый лесной островок. Там стояли два дома – мужской и женский. К мужскому был пристроен сарай и открытая кухня. Женский отделялся от него деревьями и стеной колючего кустарника, а еще ручьем с маленьким мостиком. Но по мостику ходили лишь женщины, дети и пожилые. У мужчин считалось хорошим тоном, разбежавшись, перемахнуть полутораметровое препятствие одним прыжком.
Пленников сразу же разместили в мужском доме, но не всех вместе, а по одному, так чтобы каждый оказался в кабинке с двумя конвоирами. Они было перепугались, что их разделили для того, чтобы пытать, и возобновили свои вопли. Солдаты сперва терпели, но кто-то вновь прибегнул к помощи кляпа, и воцарилась тишина.
Тем временем мы с Марино и Марком возились под навесом сарая, помогая друг другу отвязать наши заспинные кули. Вдруг с кухни послышался знакомый голос.
– Эй, ребята, помощь не нужна?
Бог мой, это был Ержи! Он стоял в окружении дымящихся котлов, совсем как сабинянин, и деловито помешивал в одном из них. Футболка его, уже давно утратившая белизну, теперь окончательно стала грязно-серой. Потому-то мы и не узнали его издали.
– Ух, похоже, ты выбился в повара? – спросил Марино, когда мы, освободившись от поклажи, устроились на бревне около кухни.
– Представь, сам себе удивляюсь. Думаю, я ли это тут стою? – Он засмеялся. – В заповеднике сейчас острая нехватка квалифицированных кадров. Жатва началась, а это вам не шутки. Все, включая повара, сейчас в полях, а на обслуживании поставлены стажеры вроде меня.
– Погоди, но как же знаменитая сверхсытная каша? – спросил я. – Ты же не знаешь чудо-рецепта! А если варить обычную, то не хватит ни продуктов, ни объема мисок. – Я посмотрел на деревянные вымытые рюмочки, стоявшие на поставце в ожидании ужина. – Из таких можно только чудо-кашей наесться.
– Рецепта не знаю, он же секретный. – Ержи развязал холщовый мешочек, понюхал, подумал, вздохнул и – ухнул все его содержимое в котел. – Но я запомнил последовательность высыпания трав. Говорят, весь секрет в них. Сначала этот мешочек, потом тот, потом тот… Главное – не перепутать!
Он принялся перемешивать варево. Запах был вполне съедобен, да и цвет – зеленоватый – вроде бы соответствовал местным привычкам.
Марино, оглянувшись по сторонам и заметив свою любимую рабочую точку – колоду с топором у поленницы – вакантной, переместился туда. Марк, немного посидев, тоже куда-то ушел – наверное, принимать горизонтально положение в спальной кабинке. Мы остались с Ержи одни.
– Говорят, у вас там было настоящее морское сражение? – спросил он, закончив с мешочками.
Я в двух словах рассказал ему, что видел.
– Эх, чует мое сердце, нашему заповеднику добра осталось недолго. Вихри враждебные сгущаются! Эти идиоты-анархисты, конечно, сами по себе ни с кем не связаны – я так думаю. Но ими наверняка воспользуются те, кто, что называется, «заинтересован в дестабилизации ситуации». Типа их тут мучали, убивали, надо прийти, навести порядок и все такое. Кстати, а где мертвец? Я слышал, там у вас…
При этом воспоминании я поежился.
– Его везли позади всех в тележке, – поспешил я ответить. – Это чтобы его товарищи лишний раз не нервничали. Кажется, его спрятали в кустах.
– Тоже будут передавать родным, значит. Что ж – правильно, по-человечески. Но для Сабинянии это создает новые риски: за Стеной наверняка будет ждать толпа, при виде трупа она совсем озвереет, и там уж ее будет не удержать.
Я с тревогой представил себе это.
– А ты знаешь, что наша экскурсия на этом закончится? – спросил он, помолчав. – Нас сдадут за Стену вместе с продуктами и мертвецом.
– Да. Мне сказали. Ты огорчен?
Ержи долго молча помешивал кашу. Затем, надумав что-то, подлил туда воды.
– С недавних пор – очень огорчен, – выдохнул он наконец. – Как странно. Ведь еще неделю назад я и не представлял себе, что такое со мной может случиться.
Я взглянул на него и все понял. Ну, конечно же, это Ру! Та рыжая девушка с «Ойта». Они с Ержи вместе помогали раненым под Стеной. Бедняга, он влюбился в нее. И теперь им придется расстаться. Да они уже и так расстались. Небось, Ру оставили на том стойбище. Или перебросили куда-то еще, как это тут делается. По мановению воли Единой Души…
– Знаешь, я никогда не думал, что могу стать героем средневекового любовного романа, – подал голос Ержи. – Как ты сам не раз говорил, в наши дни у влюбленных дефицит внешних препятствий. Помнишь? Мол, эти препятствия как раз и распаляют чувство. Выходит, я должен радоваться, что ухитрился попасть в такое дивное место, где все просто завалено внешними препятствиями. Я имею возможность наблюдать, как распаляется мое неудовлетворенное чувство. Это ли не научная удача? – Он горько усмехнулся. – Только вот я не ученый, и не собирался ставить над собой никаких экспериментов.
– Э-э… никто же не мог предположить, что ты влюбишься…
– Все верно. Но знаешь, что самое печальное? Все эти внешние запреты – они на самом деле внутренние. Да, это все в ней самой! Никто ей на самом деле не приказывает, никто за ней не следит. Но у нее внутри звучит постоянное слово «нельзя». И это при том, что она меня любит. Я точно знаю! Но она и мысли не допускает, чтобы уйти отсюда вместе со мной. Она знает, что ей будет очень плохо, когда мы расстанемся. Но она готова страдать всю жизнь. Нет, я знаю, что такая верность долгу сейчас – редкость, что это просто чудо и все такое, но почему-то у меня не получается умиляться по этому поводу.
– Ты говоришь, «когда вы расстанетесь». Но ведь вы уже расстались?
– Еще нет. Она здесь, в женском доме. Мне можно будет прийти попрощаться. Нет, не то, что ты! – Заметив мой вопросительный взгляд, он замахал рукой. – Просто постоять внизу, под навесом, как все тут делают, и поговорить, задравши кверху голову. Подтянуться на руках у меня не получается, я пытался. – Он печально хмыкнул.
Я долго придумывал, что сказать.
– Так ты бы хотел, чтобы она нарушила запреты и уехала с тобой?
– Боги, ну конечно! Или ты думаешь, что я готов, как ты, культивировать нереализованное чувство? Наслаждаться тем, что попал в атмосферу «Ромео и Джельетты» в качестве главного героя? Нет уж, такие извращенные удовольствия не для меня. Да, я хочу, чтобы она со мной уехала. И не говори, пожалуйста, что без этого антуража запретов она станет мне неинтересна, что в декорациях нашего мира ее привлекательность пропадет, и прочие бла-бла, – быстро заговорил он, хотя я даже не пытался ничем возразить. – Она для меня – просто удивительный, уникальный человек, безотносительно всяких там декораций и костюмов. Она одна такая. Такой, как Ру, больше нет ни у нас, ни у них. Она – чудо, исключение. Человек, который одним взглядом умеет делать тебя счастливым, ты представляешь! И мне больно, что они ее угробят. Ну да, просто сгноят. Этим бесконечным трудом, холодом, кашами этими. – Он с ненавистью взглянул в котел. – Точнее, это она сама себя сгноит. И ведь знает это! Но все равно сгноит… Слушай, правда, иногда я бываю согласен с анархистами, которые хотят разнести эту рабовладельческую шарашку вдребезги.
– Во всем – во всем согласен?
– Нет, не во всем…
Он устало сел, опустив руки на колени. Я уже давно незаметно начал помогать ему: уже стемнело, и на бревнах вокруг костра стали собираться работники. Пришла вся «бригада Треххвостого», как я их про себя окрестил. Они вновь были на передовой фронта, только теперь трудового. Не успев скинуть с себя поклажу, они побежали помогать жнецам. Люди у костра были оживленней обычного. Хоть они и старались, как положено, вести себя тихо и скромно, но эмоции иногда прорывались короткими довольными возгласами. Похоже, поработали они сегодня на славу. Хотя многие устали так, что с трудом поднимали руку, чтобы принять миску и пробирку с чаем, лица сияли радостью.
– На восточном поле ни одного колоска не оставили. Все снесли в амбар. Это не считая репы и картошки, – похвастался Эгр, усевшись поближе ко мне.
– Раз убираете урожай, значит, верите в хорошее будущее, – осторожно заметил я.
– Будущее случится так или иначе. И для кого-то оно наверняка окажется хорошим. Угм, прости меня за высокопарные банальности, – Эгр рассмеялся. – Просто я сегодня так устал, что нет сил качественно разыгрывать перед тобой благородного дикаря.
