Имран Махмуд
Я знаю, что видел
Глава шестая
Среда
Раз в месяц, по пятницам, папа, будучи физиком, усаживал нас за стол и предлагал случайную тему на обсуждение. Сам он просто слушал или иногда модерировал, а в конце вручал приз за лучшие идеи. Ответы не важны, предупреждал он. Важно – думать. Призы по нынешним меркам были не слишком увлекательными: например, модель самолета для склейки или небольшой электромотор с электрической цепью. Только однажды попался скейтборд, что вызвало у проигравшей стороны бурю негодования. Но в целом наши призы, как любые призы, служили символами, подтверждающими превосходство одного над другим.
Из нас двоих гением был Рори. Я любил покрасоваться, притворялся. А его мозг работал бесподобно. У меня в голове все инструменты располагались на своих местах, но музыки, как у него, не получалось. Папа, хоть и любил нас обоих, еще больше любил совершенство и абсолютную чистоту. Он любил математику. И когда он видел счетные задачи, то через них ему в особенном виде являлась Вселенная; мне такое было недоступно, а Рори – да. Рори был чистым гением. Но он был младше меня, поэтому поначалу мне удавалось как-то оттенять проявления его гениальности. Помню, как всеми силами я стремился сдержать его, чтобы оставить себе хоть небольшой шанс на приз. Или на любовь.
Парадокс Ферми: именно он, как мне сейчас представляется, все изменил. Ты его знаешь. Когда физик по фамилии Ферми задался вопросом о внеземной жизни: если в обозримой вселенной есть триллионы планет, из которых миллиарды похожих на Землю, то где же все? Почему же мы так и не получили ни от кого сигналов?
Открывая дискуссию, папа небрежно играл роль этакого добренького профессора, задавая вопросы, которые якобы случайно приходили ему в голову. Но к тому времени я знал: эти вопросы берутся из ежемесячного журнала по физике. Поэтому я время от времени приходил в местную библиотеку и быстро просматривал каждый новый выпуск. А однажды нашел вот этот: про Ферми. Рори обожал космос и астрофизику, и без определенной форы у меня не было против него ни малейшего шанса. Поэтому я смухлевал. Я провел в школьной библиотеке целую неделю, читая все, что только удалось найти по этой теме, и даже расспросил после урока учителя по физике.
Пришел день испытания; помню, Рори сидел тогда у себя в комнате и занимался программированием. Пришлось дважды его позвать, чтобы спустился.
– Итак, – произнес папа, когда в комнату прошествовал Рори. – Где же все пришельцы?
В руках он держал приз. Складной ножик с рукоятью из черного полированного дерева. У меня аж слюни потекли; Рори же в прострации потирал подбородок.
– Несмотря на то, что существуют множество подобных Земле планет – достаточно, чтобы гарантировать наличие разумной жизни где-то еще, – сама вселенная настолько велика, что вероятность обнаружить эти планеты ничтожно мала. Пришельцы, которые живут, скажем, в десяти миллионах световых лет от нас, должны лететь к нам со скоростью света на протяжении десяти миллионов лет. Что означает, им надо было покинуть свои планеты еще до того, как на свет появилось человечество. Чтобы отправиться в огромную космическую авантюру.
– Но что, если они освоили межзвездные полеты? – спросил Рори.
Я улыбнулся.
– Это невозможно, – ответил я. – Даже чтобы приблизиться к скорости света, потребуется огромное количество энергии – я бы сказал, астрономическое.
– Но развитая цивилизация, чьи технические возможности росли бы по закону Мура, могла бы забирать энергию у внешних источников.
– Что? – хмыкнул я. – Термоядерный синтез?
– Может быть, и синтез. Неважно. Если бы можно было собрать воедино всю энергию на планете, этого бы, вероятно, хватило.
– Не хватило бы. Посчитай темпы расходования энергии и умножь на расстояние, которое необходимо преодолеть.
Я знал это. Изучил. Цивилизации первого типа. А он дошел до этого просто своим умом.
Папа улыбнулся, а потом подмигнул мне.
Рори почесал затылок.
– Можно было бы использовать энергию звезды. Этого бы хватило.
– Что?
– Чтобы поддерживать жизнь на планете, нужна звезда. Если собрать всю энергию солнца, этого бы хватило.
Чистой логикой он додумался и до цивилизаций второго типа. Я прекратил улыбаться.
– Не получится. Это невозможно, – сказал я.
Папа потер руки и улыбнулся Рори.
– Или все-таки возможно? – Он вопросительно взглянул на него.
Рори приподнял пальцем бровь. Меня раздражало, что он постоянно так делал, именно пальцем.
– Стой. А что, если, ну не знаю, построить какую-то штуку вокруг солнца, которая бы вобрала в себя всю его энергию или большую ее часть? Тогда бы у тебя появилось нечто, способное к воспроизводству, используя энергию солнца.
Я встал, резко отодвинув стул. Бросил на него полный ненависти взгляд и вышел. Позже я обвинил его в жульничестве, а он убеждал меня, что ничего не делал. Он говорил: «С точки зрения статистики разница между победой и поражением в том, что в конце концов неудачники сдаются сами. Ты слишком быстро сдаешься», – прямо добавил он. У него не было желания поиздеваться, похвастаться или побесить меня, он просто сказал то, что думал, озвучил свое наблюдение.
– И поэтому побеждаешь ты, да? – оборвал его я.
– Победа мне безразлична. Возьми нож себе. – Он протянул его мне.
– Тогда зачем?
– Чтобы решить уравнение. Иногда нужно идти до конца, чтобы решить. Ты же сдаешься. Не борешься.
* * *
Что-то стучит по макушке. Что-то острое, ледяное, будто иглы. Пытаюсь продрать глаза, но тепло сна затягивает меня обратно.
– Эй, парень, – слышу я голос.
Нехотя открываю глаза и переношусь из одного места в другое – туда, где холоднее. Из двери тяжело нависает какая-то фигура, и на секунду я представляю, что на меня сейчас нападут.
Фигура неподвижна. Флуоресцентная вспышка на рукаве.
– Пэ Эс триста семьдесят пять Экс Ти. Нужна помощь на Лордшип-лейн-ист, Далич. Нужна скорая.
Полиция.
Сердце ускоряется. Значит, они как-то нашли ее труп и уже связали его со мной.
– Я этого не делал, – говорю ему.
Он делает знак подождать и продолжает вещать себе в плечо:
– И еще Ю. Принято. Сэр, к нам едут парамедики. Можете назвать ваше имя?
– Что? Ксандер Шют.
Только эти слова вылетают, нещадно кляну себя. Будь я хоть на толику не такой сонный, назвался бы по-другому. Но он застал меня врасплох, в тумане дремоты.
– Ладно, Ксандер. Просто сиди на месте и не опускай голову. Они приедут с минуты на минуту.
Моргаю, пытаясь осмыслить происходящее.
– Парамедики? – наконец выдавливаю я.
Солнце только-только начало окрашивать небо цветом, нанося на мир позолоту, как бывает во сне.
– Да, сэр. У вас очень неприятная травма. Просто не опускайте голову, – продолжает он и легонько приподнимает мне лицо.
Бутылка. Тот идиот швырнул в меня бутылкой. Порез, видимо, закровоточил. Осторожно дотрагиваюсь до головы, запускаю пальцы в волосы. Кончики у пальцев красные. Пытаюсь встать на ноги, но в глазах все кружится, и я вынужден снова сесть.
– Офицер, подождите, – кричу я в его светоотражающую спину.
Он утыкается в свой приемник на плече.
– Сидите спокойно, сэр. Постарайтесь не двигаться, – говорит он вполоборота.
– Нет, правда, – настаиваю я, – мне не нужны парамедики. Да я вот прямо сейчас встану и пойду.
Он продолжает бормотать себе в плечо, выставив ладонь, чтобы остановить меня. Закончив переговоры, он присаживается рядом со мной.
– Они уже едут. Я запишу кое-что, пока мы ждем. Адрес? – спрашивает он, однако, заметив грязь и лохмотья, добавляет: – У вас есть место жительства?
Мотаю головой, и он ставит галочку в формуляре в блокноте.
– Дата рождения?
– Тридцатое, седьмой, шестьдесят девятый.
– Семья? Ближайшие родственники?
– Никого. Мать умерла. Отец тоже.
– Ладно, – говорит он, бросая озабоченный взгляд на мою голову, – а что тогда здесь произошло?
Пытаюсь раскопать все, что осталось в памяти. Ведь что-то случилось, но я не могу сразу сообразить. Там был человек. Бутылка.
– Поскользнулся, – отвечаю я.
Женщина в доме вытеснила все остальное, и я в своем расшатанном состоянии не понимаю, стоит ли мне что-то скрывать. Я бы мог спасти ее. Становлюсь ли я тогда так или иначе виновным в убийстве?
Он записывает что-то в блокнот, смачивая языком кончик ручки.
– Где?
Встаю, опираясь на дверь, чтобы получше его разглядеть. Он молод. Его лицо светится юностью.
– Где поскользнулся? Без понятия.
Он с подозрением смотрит на меня.
– В парке, – спешу тут же уточнить, – в Гайд-парке.
Слегка улыбается и проводит рукой по волосам. Светлые – под утренним солнцем они отливают золотом.
– Как это случилось?
– Я же сказал вам. Упал.
Чувствую, как во мне закипает раздражение.
Он сглатывает и снова смотрит на меня – ручка наготове.
– И как же все-таки? – спрашивает он. – Почему вы упали?
– Я не знаю. Было мокро. Я упал.
– На что вы упали?
– На землю, – щурюсь я в ответ на его настойчивость. – Какое это имеет значение?
– На траву? – продолжает он.
– Да. Офицер, послушайте, мне уже лучше. Я бы хотел уйти, – говорю я и пытаюсь подняться на ноги.
Ловлю на себе взгляд молодой женщины, которая в этот момент проходит мимо. Ей всего лишь любопытно; она, наверное, возвращается домой с вечеринки, но даже этот брошенный походя взгляд создает некую эмоциональную связь, которую я ощутил.
– Стойте, вот и парамедики, – говорит он, махнув приближающейся на всех парах карете скорой помощи.
Он снова усаживает меня на землю и продолжает расспросы, пока машина не останавливается.
– Я не понимаю. – Он втягивает носом воздух.
Мое сердце на секунду замирает.
– Что? Не понимаете что?
– Как вы порезались, упав на траву?
Я закрыл глаза.
– Я упал на траву, но ударился об угол скамейки, пока падал.
В этот миг у меня в голове проносится картинка падающей женщины, ее ноги беспомощно подламываются под весом тела. Голова бьется об угол стола. Он записывает мой ответ, а затем идет представиться бригаде парамедиков. Их двое – мужчина и женщина, – и держатся они на удивление свободно. Слишком они легкомысленны для скорой помощи.
– Привет, Ксандер, так ведь? – радостно восклицает женщина, подойдя ко мне.
Она широко улыбается не только ртом, но и глазами – так, что я могу разглядеть зеленые пятнышки в коричневых радужках.
– Я просто задам несколько вопросов. Вы можете назвать свое имя?
Я вздыхаю.
– Зачем спрашиваете, если и так его уже знаете?
– Тогда запишу, что вы в сознании и отвечаете на вопросы, – так же радостно продолжает она и, надев мне на указательный палец пластиковую прищепку, замеряет пульс. – Мы быстренько отвезем вас в больницу на обследование. С травмами головы лучше не шутить.
Снимаю прищепку с пальца и встаю. Все это мельтешение, свет от мигалки, шум – от них кружится голова и начинает мутить.
– Для этого нужно мое согласие?
– Да, – отвечает она, – но благоразумным на вашем месте было бы…
– Отлично, – прерываю я, кутаясь в пальто. – Тогда я никуда не еду.
Глава седьмая
Среда
Сижу на краю больничной койки, а медсестра промакивает мне голову. Затем она уходит и снова появляется с небольшим набором, похожим на хирургический. У нее такие голубые глаза. Если б меня хватило еще на несколько шагов, перед тем как подкосились ноги, меня бы здесь не было.
– Сейчас наложу пару швов, – говорит она.
Тон у нее веселый, чуть ли не игривый, чтобы не было страшно.
– Надеюсь, шрам быстро заживет. Просто сиди ровно, вот умница. Так.
– Спасибо, – отвечаю я. – Это было совсем не обязательно.
– Здесь у вас кровоточит. Вам бы всю одежду залило кровью, – говорит она.
Ее мысли не поспевают за голосом, и она слишком поздно это осознает. Делает вид, что и правда думает, будто мою одежду еще можно испортить пятнами крови.
Мои джинсы были во вполне приличном состоянии, когда я достал их из ящика для переработки в супермаркете. Похоже, сегодня одежду выбрасывают почти новой – только ради места в шкафу. Когда я нашел эту большую красную рубашку в клетку, на ней даже были все пуговицы. А серый джемпер – как ни странно, из кашемира – наследство от моей прошлой жизни. Храню его потому, что теплый, а вовсе не из сантиментов. Мое пальто из благотворительного магазина. Зима тогда выдалась суровой, холоднее нынешней, и я, собрав немного подаяния, зашел в магазин за носками. А вышел с этим тяжелым шерстяным пальто. Сотрудники магазина пожалели меня, а я в тот день слишком замерз, чтобы гордо отказываться.
– Далеко вам до дома? – спрашивает она, не прекращая работы.
И тут же замирает, медленно закрывая глаза.
– Моя кровать – весь мир, – отвечаю я так радостно, как только могу.
В этот момент я дергаюсь, и подо мной рвется бумажная подстилка на койке.
– Простите меня, – говорит она, заканчивая зашивать, – вам действительно некуда пойти, даже на одну ночь?
Встаю с кровати и потираю ладони. Хочется пожать ей руку, но на моей коже столько грязи, что не решаюсь. Вижу в углу небольшую раковину; отправляюсь к ней, включаю локтями сразу оба крана. На белый фарфор льется поток коричневой воды.
– Спасибо вам за это, – указываю себе на голову. – Теперь буду в порядке. У меня неподалеку живет друг, остановлюсь у него.
У меня и правда когда-то неподалеку отсюда был друг.
Вот он – улыбается – Себ. Кидали друг другу фрисби во дворе напыщенного исторического дома. Руки его загорели после лета на семейной вилле. Он бросал диск – тот взлетал высоко, планировал мимо меня и плавно приземлялся у двух пар ног. Нины и Грейс. Как давно это было!
Закрываю глаза.
– В первые пару дней возможно легкое головокружение, но вряд ли тут что-то серьезное, – говорит медсестра, и я снова возвращаюсь. В больницу.
Вытираю рукавом глаза. Женщина из того дома, с красным пятном на белой блузке, расталкивает все остальные мысли.
– Ой, поосторожней, – вскрикивает она, – вы сдерете швы.
– А вы что, зашили мне глаз?
Я сажусь и кончиками пальцев провожу по брови.
– Да. Не волнуйтесь. У вас могут возникать периодические провалы в памяти. Все будет хорошо, не накручивайте себя, – улыбается она.
– Надо было все-таки что-то сделать, – отвечаю я.
Она вопросительно смотрит на меня.
Я позволил ей умереть. Наблюдал за тем, как ее убивали.
Она идет к двери.
– Проверю, есть ли доктор неподалеку, чтобы сделать сканирование, – говорит она и выходит.
Выглядываю в коридор. Там теперь другой полицейский, не тот, что привез меня. У него выражение человека, привыкшего убивать время, глядя в смартфон с детским выражением лица. Увидев меня, он приходит в движение со всем своим громоздким обмундированием.
– Готово, – говорю я, выглядывая из комнаты.
– А, – отвечает он, не сдвигаясь с места, – ну хорошо. Не возражаете, если задам вам пару вопросов?
Мой взгляд в этот момент, кажется, выражал больше встревоженности, чем мне того хотелось бы.
– Я всего лишь зафиксирую в блокноте. Для учета рабочего времени, и все. – Он похлопал по блокноту.
На телеэкране у меня над головой идет какой-то старый сериал. Змейкой оттуда ползет тихая музыка: «Ma belle amie, ты была одним ударом в барабан и целой симфонией».
* * *
И эта музыка по какой-то неведомой тропинке уводит меня к Грейс, к нашей первой встрече. То была неделя знакомства первокурсников. Приехав в колледж, я почувствовал, будто сбросил с себя старую истрепанную кожу. Ни грамма грусти, что оставил маму, папу и Рори. И вот я уже за столом подписывал заявление на выдачу карточки члена студенческого союза. Не успел я сунуть карточку в карман, как, обернувшись, увидел ее. Стояла вот так запросто, прямо за мной.
– Грейс Макинтош, – представилась она.
Человек за столом, нахмурившись, принялся искать ее имя в длинном распечатанном списке. Она повторила свою фамилию, и тогда наконец он нашел.
– А, – сказал он, бросив взгляд на меня, – так вы из одного класса.
Я застыл. Она улыбнулась мне, а я мог лишь стоять и пялиться на нее, это белокурое солнце. Я словно купался в ее лучах.
– Привет, – сказала она, – я Грейс. А это – Нина.
Ее чернота была полной противоположностью свету Грейс. Словно острый горный камень и обкатанный морем валун.
– Привет, я Ксандер. Ксандер Шют. – Я снова не мог пошевелиться.
– Ксандер Шют?
Я поднял голову.
– Я арестовываю вас по подозрению в нападении на человека, повлекшем тяжкий вред здоровью. Вы имеете право ничего не говорить, но навредите своей защите, если не расскажете то, на что затем будете опираться в суде. Все, что вы скажете, может быть использовано как доказательство.
– Что? – спросил я.
– Простите, сэр, но я должен надеть на вас наручники – ради вашей же безопасности.
Я отстраняюсь, но его движения настолько профессиональны, что сопротивляться бесполезно. Наручники оказались тяжелее, чем я предполагал. Они защелкнулись, и я поежился от прикосновения холодной стали.
– Сейчас я вас обыщу. У вас есть что-нибудь, способное нанести травму мне или вам?
– Что? – снова не понимаю я. – Нет.
Он садится на корточки и похлопывает меня по ногам, продвигаясь понемногу вверх.
Затем останавливается. Достает откуда-то хирургические перчатки и надевает. Даже представить не могу, что он там, по его мнению, обнаружил. Мою зажигалку?
– Чарли, – обращается он к другому офицеру, которого я только что заметил. – Дай мне контейнер для оружия. Нашел кое-что.
Мое сердце подскакивает. Нож. Нож старого пьяницы.
– Это не мое, – затараторил я, даже чересчур быстро. – Я нашел это в парке.
Через несколько минут другой офицер возвращается с цилиндром из плексигласа. Кладет в него нож. Вещдок. Как они смогли так быстро связать меня с убийством женщины?
– Что происходит? – спрашиваю я, но уже и сам знаю: что-то не так.
Тяжкий вред здоровью.
Она должна быть жива. Все еще.
Глава восьмая
Среда
Сидя в машине по дороге в полицейский участок, прокручиваю в голове события, собираю по крупицам детали. Мертвая женщина. Хотя теперь уже совсем не мертвая, а живая. Но ей причинен вред. Серьезный. Усиленно вспоминаю: где-то под тридцать, так? Или уже тридцать? Темные вьющиеся волосы. На ней была розовая юбка – снова вижу, как она закрутилась вокруг талии. И та белая блузка, пролитое вино, пятна похожи на карту. Разломанная пластинка. Однако сейчас важнее, что это был мужчина. Я должен описать его во всех подробностях, чтобы, когда начну отрицать свою вину, звучать правдиво; а если и не правдиво, то хотя бы правдоподобно. Правдоподобность настолько важнее самой банальной, неприкрашенной, будничной правды. Особенно когда речь о таком, как я.
Мыслями возвращаюсь к нему. С того места, где на полу лежал я, разглядеть было трудно, но, кажется, в нем было примерно пять футов одиннадцать дюймов. Или шесть футов? Брюки. Он был, безусловно, в брюках, но каких? Костюмных, думаю, темно-серых. Что еще? Подробности ускользают от меня, я отчаянно тру глаза, чтобы вспомнить, но лица его так и не вижу.
– У вас все в порядке, сэр? – спрашивает офицер с пассажирского сиденья впереди, тот, что помоложе.
Киваю, не открывая глаз. Если что-то и сохранилось в моей памяти, я должен это выковырять. Полиция расставит ловушки. Они растянут колючую проволоку из вопросов и будут ждать, сколько слов поймается на шипы. Автомобиль поворачивает за угол, и я подскакиваю на сиденье.
Как он выглядел?
К моменту нашей остановки мне удается собрать лишь несколько клочков воспоминаний. Помню волосы, кудри, как они обрамляли лицо, перекрывая его часть. А еще помню сами комнаты, качество света, точную текстуру того шелкового ковра. Все это зачем-то закрепилось у меня в голове, но вот что насчет него? Тридцатник, вероятно – чуть старше или все же моложе тридцати? Каштановые волосы? Возможно, но как было различить при таком свете? Почти все время я пролежал на полу. Его заслонял от меня край дивана.
В полицейском участке Паддингтон Грин меня принимают довольно небрежно: лениво прокатывают подушечки пальцев по липкой ленте, фотографируют без особых церемоний и даже без вспышки. Содержимое моих карманов: зажигалка – одна штука, бычки сигарет – четыре штуки, монеты один фунт – три штуки, пояс – одна штука, шнурки – две штуки, ключи – одна штука; все это складывают в коричневый бумажный пакет с прозрачной вставкой и запирают в шкафу. Затем меня передают сержанту, проводят в камеру. И все как по накатанной, без единой паузы.
В этой комнате без окон совершенно невозможно вести счет минутам или часам. Здесь органы чувств изолированы, будто бы нарочно. Все в комнате исключительно жесткое и вдобавок гладкое. Бетонные полы и стены, бетонная скамья вместо кровати. Металлический туалет. Стальная дверь. Я. Все создает ощущение оторванности от реальности. В природе, в том внешнем мире не существует ничего столь же жесткого на ощупь, столь же лишенного текстуры.
Когда находишься в комнате один – теряешь ориентацию. С того момента, как я покинул дом, избрал себе уединение и свободу, вокруг меня не было стен. Ощущение безопасности – какое бы они ни дарили когда-то – оставалось лишь воспоминанием. Здесь же никакой безопасности, а лишь разграничение пространства.
Слышу, как гремят ключами, и вскакиваю на ноги. В камеру заходят двое офицеров, в руках у них пакеты и бумажный рулон. Один из них ставит рулон на пол, а второй принимается открывать пакет с синей надписью «ВЕЩДОКИ».
– Мы заберем вашу одежду в качестве вещественного доказательства.
Вижу, как офицер с пакетами раскрыл один из них.
– Пальто, – говорит его товарищ и быстро произносит номер, а первый записывает его в блокнот.
Не веря в происходящее, пялюсь на него, однако тот явно не шутит. Просто нетерпеливо трясет пакетом мне в лицо, пока я не снимаю пальто и, свернув, не кладу внутрь. Вскоре я избавлен от всей своей одежды, которая теперь разложена по пакетам на полу. Гляжу на руки. Непривычно видеть собственную неприкрытую плоть. Яркие островки кожи вдруг сменяются черными пятнами грязи. Вонь от кожи такая, что один из офицеров даже прикрывает рукой рот.
– Что же мне надеть? – спрашиваю я.
Тот, что с пакетами, протягивает серые тренировочные штаны, толстовку и черные кеды.
– Вы хотите, чтобы я ходил вот так? Без пальто?
Они не отвечают. Просто забирают мою одежду и дают бумажку, где описаны обстоятельства, при которых я смогу получить все назад. После чего уходят.
Я сижу, смотрю на дверь в надежде, что она снова откроется. Мне надо уйти отсюда как можно скорее, давление нарастает. Проходят минуты, и через щелочку в двери раздается голос офицера, который предлагает еду и горячий напиток. Еще через некоторое время приходит другой офицер и рассказывает мне о моем праве на солиситора[1].
– Вам удалось прочесть этот буклет? Вы хотите воспользоваться правом на бесплатную юридическую консультацию?
– Да, – отвечаю ему.
– Обратитесь к кому-то конкретному? – спрашивает он, засовывая в карманы мясистые ладони.
– Нет.
– Тогда позову дежурного. – Он разворачивается на мягких подошвах и уходит.
Я помню, как ничего не делал, просто стоял и смотрел, как она умирала. Даже если они поверят мне, я все равно виновен. Им совершенно не будет дела до моего страха – что я боялся сделать с ним то, на что способен, если бы дал себе волю. В каком бы она состоянии сейчас ни находилась из-за этой задержки, часов, потраченных впустую, пока я был в бегах, – виноват я. Все из-за меня.
Металлический звон снова возвращает меня к реальности. Дверь открывается, и передо мной появляется, судя по всему, дежурный солиситор. Она небольшого роста, темно-рыжие волосы забраны в высокий хвост. Бормочет что-то насчет допроса, я киваю, хоть и не до конца понимаю, что она говорит. У нее обгрызенные ногти. Эти ногти каким-то образом обескровливают все мое какое-никакое доверие к ней. Ногти и поношенный костюм.
– Я в вас не нуждаюсь! – заявляю ей.
– Простите? – переспрашивает она.
У нее северный говор, она растягивает гласные, отчего кажется тугодумной, но я осознаю, что не вполне справедлив к ней. Она непонимающе глядит на меня.
– Я в вас не нуждаюсь, – повторяю я.
– Простите? Что?
– Я в вас не нуждаюсь. Я в вас не нуждаюсь. Я. В ВАС. НЕ. НУЖДАЮСЬ.
Она растерянно пятится.
– Ладно, – произносит она и стучит по двери, пока ее не открывают. – Удачи вам, – говорит она на прощание, не то чтобы совсем неискренне.
А на выходе из камеры бросает офицеру:
– Он сам по себе.
Гляжу на дверь, которая только что захлопнулась. Нацарапанное на синей краске слово «СВИНЬЯ» отчего-то заставляет улыбнуться.
Спустя несколько мгновений офицер открывает дверь и кивком приглашает меня выйти.
– На допрос.
Сердце снова стучит как бешеное. Я так и не выстроил в голове события в какой-то порядок. Что им сказать – что я пролежал ничком в углу? Если я без утайки расскажу, что был там, как это меня охарактеризует? Как человека, который способен проникнуть в чей-то дом и находиться там без приглашения? Что я пробрался в чужое жилище и прятался по темным углам? Кем же сочтут меня после таких признаний?
И кем же я буду, если не признаюсь в этом?