Имран Махмуд
Я знаю, что видел
Папе (папочке)
Без тебя земля по-прежнему вертится, но вертится медленнее, и света на ней гораздо меньше.
Скучаю
Чтобы исцелить страдание, надо пережить его полностью.
Марсель Пруст
Imran Mahmood
I Know What I Saw
© Copyright © Imran Mahmood 2021
This edition is published by arrangement with Darley Anderson Literary, TV & Film Agency and The Van Lear Agency
© Перекрест А., перевод на русский язык, 2024
© Издание на русском языке. ООО «Эвербук», Издательство «Дом историй», 2024
Глава первая
Вторник
Неподалеку отсюда детская площадка. Калитка закрыта, но не заперта и легко открывается с тихим скрипом. В это время ночи площадка, конечно, безлюдна, и я знаю, что до рассвета могу поспать здесь. От времени, что меряют часами, мне толку мало; я ориентируюсь по свету дня, по тому, как он набирает силу, а затем угасает. Это и есть мои часы, какими они были когда-то для всех людей в мире. Размышлял сегодня о прошлом, об Эмите и о фруктах в моих карманах, еще теплых. Удивительно, что он в свои семнадцать вообще обо мне думает. Знаю его уже целое лето, осень и почти всю зиму. И вот теперь он приносит мне апельсины, в то время как другие – лишь хаос и грязь.
Земля здесь посыпана древесной щепой; под горкой, где сухо и от сил природы защищает широкий жестяной скат, образовался сносный матрас. Раньше, когда я слишком хорошо разбирался в цифрах, но слишком плохо – в науке о выживании, пытался спать в тоннеле: укрыться в нем еще можно, но спать в изогнутой трубе подобно смерти. И вот теперь я залезаю под трубу, рву на части газету и скатываю из бумаги шарики размером с яблоко. Финансовые новости читать я больше не могу, поэтому розовые страницы идут в расход первыми. Набиваю шариками рукава – шерстяной свитер раздувается, и я становлюсь похожим на Халка. То же самое проделываю и с джинсами. Бумага и получившиеся воздушные карманы задерживают тепло, согревая тело. Оставшиеся шарики засовываю в сумку к эмитовским апельсинам, получается подушка. Запах апельсинов у изголовья успокаивает.
В голубом лунном свете вижу лишь потускневший металл горки. Ее скат поднимается снизу вверх, вызывая у меня головокружение. Головокружение. Мама писала научную работу о фильме «Головокружение» и о Прусте, о том, сколько первый позаимствовал у второго. Мадлен Элстер, так звали хичкоковскую героиню. Мама говорила, связь очевидна. Здесь соединились прустовское печенье мадлен и его персонаж – художник Эльстир. И в конце концов, разве «Головокружение» не про желание вернуть потерянное время? Разве не вид зияющей бездны породил это головокружение?
Мама была прежде всего ученым – из тех, кто лишь через взаимодействие с искусством мог вырваться из гравитационного поля физического мира. Она была без ума от Ротко. Я же так и не понял его абстракций. Ну какой может быть смысл в картине, где изображены просто-напросто четыре цвета. «Это ведь и есть самое удивительное, Ксандер. Что человек, используя лишь четыре цвета и не применяя никакой особой техники, смог нарисовать забвение. Разве тебе это не кажется потрясающим?»
Она была из тех, кто стремится в стратосферу, а я все тяготел к земле, чтобы уткнуться носом в грязь и учебник по физике.
«Ты уверен, что хочешь изучать науки? – спросила она однажды. – Не так уж сильно ты похож на отца».
«Знаю».
И как только она не видела – именно этого я и не хотел? Не хотел становиться им. Ни за что на свете. Но с четырьмя высшими баллами сумел поступить в Кембридж, чтобы изучать математику. Не та наука, не та научная степень, чтобы кого-то впечатлить, но все же для людей, в отличие от меня, это кое-что значило.
– А ну свалил с моего места!
Резко вскакиваю, бьюсь головой о горку и тут же чувствую помутнение и звон в ушах после удара мокрым ботинком по виску. Я кричу, пытаюсь прийти в себя, но жгучая боль затмевает все. Она пульсирует, стучит, сковывает меня, хоть я и должен приготовиться к драке. Продираюсь сквозь нее наверх, жду, когда мои стреляющие во все стороны сразу синапсы позволят вернуть контроль над телом. Мои глаза закрыты, и вот уже боль чуть утихает – достаточно, чтобы я мог пошевелиться.
Сощурившись, приглядываюсь: он меньше меня. В это же время и он смеряет меня взглядом, осознавая то же самое. Я всегда был большим. С пятнадцати лет всегда занимал полтора места. Не толстым, нет, и даже не мускулистым. Просто большим. Кости как закаленная годами сталь.
Прохожие на улицах стараются меня избегать. Сборища разных людей, здесь и там, кто с дурными намерениями, кто с благими, все ведут себя одинаково. Обычно они кружат вокруг меня, но близко не подходят, чтобы не нарваться. А я и не против того, что они держат дистанцию. Пусть не подходят. Мне ни к чему компания, которую они так жаждут найти друг в друге. Поэтому они оставляют меня в покое, а я оставляю их – со всеми наркотиками, алкоголем и лающим смехом. А если мне иногда и хочется поговорить, тут же себя одергиваю: уж точно не с ними.
– Мое место, гондон, – говорит человек.
Его голос такой глубокий, что у меня в груди аж вибрирует. Под действием алкоголя фраза загибается по краям. Ему около сорока, но точно не скажешь – годы, проведенные на улице, врезаются в кожу глубже. В любом случае он куда моложе меня. Смотрю ему прямо в глаза, надеясь отыскать хоть намек на эмпатию, но вижу только, что он хорошенько поддатый.
– Не сегодня, – отвечаю, не сводя с него глаз.
Голова раскалывается, но я не отворачиваюсь: знаю, что нельзя.
– Да ну? – не успокаивается он. – А я тебя помню. Ты тот шизик.
Делает шаг ко мне, и я замечаю: у него в руке что-то мелькнуло.
Мой брат однажды сказал: победитель отличается от неудачника тем, что неудачник в конечном счете сдается.
– Положи нож, – говорю ему.
Его глаза до краев налиты водянистой яростью. По щекам ручьями хлещут слезы. Нет, не слезы, дождь. Пошел дождь. Все-таки недурно он меня приложил по голове. Я предельно сконцентрирован – видимо, идет выброс адреналина. Было бы хорошо смотреть на происходящее шире, но все прочее уходит на второй план.
– Мое место, гондон, – повторяет он и бросается на меня.
Химические процессы в моей голове происходят с бешеной скоростью, сердце стучит дробью. Все вокруг замедляется. В меня словно впрыснули энергию, жизнь, я тут же раскрываю глаза и чувствую тепло своей животной мощи. Он делает движение ко мне, но я легко уклоняюсь от ножа.
Он спотыкается, чем я моментально пользуюсь: роняю его на землю и бью ногой. А ботинки у меня прямо созданы для драки. Стальной носок под толстым слоем кожи. Он охает. Снова бью по ребрам, а затем, пока он судорожно ловит ртом воздух, опускаюсь на колени и выхватываю у него нож. Это небольшой складной нож – декоративный, но острый. Приставив лезвие к его шее, чуть надавливаю – так, чтобы пустить немного крови.
Он замирает.
– Хватит? – спрашиваю я, стук сердца по-прежнему отдает в голове.
– Ага, – кивает он.
Я встаю, не выпуская нож из рук.
– Себе оставлю, – говорю ему и кладу нож в карман.
Сердце не унимается. Пробую дышать медленнее, чтобы одно – дыхание – повлияло на другое – сердце.
– Это мое место, гондон, – повторяет он со слезами на глазах – теперь уже настоящими, не дождем. – Ты занял мое место.
Он потирает у себя пониже подбородка – там, где я ранил его ножом, – и на мгновение мне кажется, что лучше уйти и отдать ему его место.
Но победители никогда не сдаются.
Смотрю, как он перекатывается по щепе на другой бок и встает. Держится за край горки, чтобы не упасть; его шатает то ли от боли, то ли от выпивки. Порывшись у себя в одежде, он достает знакомый предмет – бутылочку виски. Допивает остатки и впивается в меня полными ненависти глазами.
– Урод, – бросает он.
Я отворачиваюсь, но краем глаза замечаю, как что-то летит в мою сторону. Инстинктивно прикрываю глаза, и тут же череп трещит от удара по нему дном бутылки. Я вскрикиваю и, держась за голову, падаю на колени. Чувствую помутнение, тупую боль, но стоит мне сделать вдох, чтобы прийти в себя, как мне в висок прилетает колено. Валюсь на мягкую землю, нос заполняется запахом влажной почвы. Тут он забирается на меня и шарит в поисках ножа.
– Убью тебя, гондон, – рычит он.
– Я же сильнее тебя, Рори! – кричу я.
Это имя, оно само вырвалось. Он всегда со мной, только и ждет, чтобы вылететь наружу, когда я теряю контроль. Или, может, я просто не в себе после удара по голове?
– Рори? – Он недоуменно смотрит на меня. – Псих ненормальный, – добавляет, отступая.
– Рори! – кричу я и, шатаясь, зигзагами ухожу прочь сквозь острые струи дождя.
Глава вторая
Вторник
Ночь разрывают звуки сирен. На секунду замираю. Триангулирую, высчитываю. Эффект Допплера: приближаются они или удаляются? За кем едут эти сирены? За мной? Чтобы спасти меня или схватить? Мозг выбирает сторону логики и просчитывает переменные. Пора выбираться из парка. Может показаться, что он победил меня, запугал и выгнал со своей территории. Но в этом мире все решает сила. Победил я. Физически я сильнее, и он знает, что я могу вернуться. Такие, как он, иногда охотятся стаями, а значит, неподалеку там мог быть еще один.
В голове у меня поделенная на зоны карта Лондона. Красные – те, от которых я теперь держусь подальше: Камден, Кингс-Кросс, Далстон, Боу, Майл-Энд, Пекхэм, Олд-Кент-роуд. Там есть воздушные карманы, где безопасно, но в них мне нельзя находиться долго. Эти улицы давно колонизировали банды, которые зарежут тебя только ради собственного авторитета. Можно было бы направиться в Синюю зону: Воксхолл, Кэмбервелл, Элефант, Овал. Там я смогу побыть какое-то время без особого риска. В Зеленой зоне – где я сейчас – все, по идее, должно быть нормально: Далич, Челси, Фулхэм, Вестминстер, Сити, Холборн. Но прямо посреди этой зоны на меня и напали. Нигде не может быть безопасно на сто процентов. Всего лишь вопрос вероятности. Например, я стараюсь не попадать в Фиолетовую зону, самую непредсказуемую, – Паддингтон, Эджвер, Каледониан-роуд, Севен-систерс, Тоттенхэм. Если знать, что делаешь, там безопасно, но стоит свернуть не туда – или туда, но не в тот день, – как случиться может все что угодно. Вздохнув, толкаю металлическую калитку, что прямо передо мной. Сзади по-прежнему слышатся сирены.
Дождь льет сплошняком. Мне нужно укрытие. Нужно высушиться, дать себе возможность залечить раны и восстановиться. Снова обращаюсь к карте в моей голове. Уолворт-роуд ведет к Элефант-энд-Касл. От Элефанта до Сент-Джордж-серкус. От Сент-Джорджа до Ватерлоо. От Ватерлоо до Стрэнда. Как же я благодарен своему мозгу, когда он так работает. Что в нем есть карта, что она всегда наготове, сухая и как новая, что на ней пульсируют эти зоны. Я озираюсь и медленно, сквозь удары пульса в голове, осознаю: я не представляю себе, где нахожусь.
Откатываю назад. А где я был? Сначала в Гайд-парке. Как будто уверен в этом, но начинаю сомневаться. Бежал ли я все это время или же с трудом ковылял, под этим дождем, под пропитанным влагой покровом ночи? Не могу понять. В голове беспрестанно стучит, словно густой матовый туман, через который никак не пробиться. Удар ботинком по голове, видимо, что-то повредил.
Кажется, начинаю паниковать. Сирены все еще меня преследуют. Дождь обрушивается на землю, и я чувствую лишь скользкую, насквозь промокшую одежду. Я должен обсохнуть. Должен найти укрытие. Со мной такое уже случалось, и я чуть не умер от пневмонии. Справиться можно и с дождем, и с холодом, но, чтобы полностью высушить одежду, мне потребуются дни. В моем нынешнем состоянии я этого не переживу. Помру от сырости.
Где я? Впереди парочка; они прижимаются друг к другу, защищаясь от дождя сине-желтым зонтом для гольфа; пробую к ним обратиться, но они лишь ускоряют шаг, опустив головы. Мужчина бросает на меня выразительный взгляд. И тут же, поморщившись, отворачивается: я думаю, даже такому дождю не под силу смыть с меня всю вонь.
Мне нужен знак.
Иду прямо по лужам, которые замечаю, только вступив в них, и ругаюсь, когда ботинки набирают воду. Достаю из рукавов бумажные шары – они теперь мокрые и рыхлые, – бросаю их на землю. Можно уже не бежать. Что бы за мной ни гналось, этого больше нет. Так далеко он не пойдет. Оглядываюсь назад – на дороге никого. Сирены теперь не громче шепота, ловят или спасают кого-то вдали. Первое название улицы, которое замечаю, – Саут-стрит. На знаке написано В1 Вестминстер: я в Мэйфейре. Зеленая зона. Теперь припоминаю. Я был в Гайд-парке. Кажется.
На дороге тихо. Знаю эти дороги. В прошлой жизни они были такими мягкими на ощупь. Знаю, что, если пойду по этой дороге дальше, она изменит свою суть и превратится в нечто иное. Саут-стрит и ее дома с высокими сводами остаются позади. Да, теперь у меня под ногами Фарм-стрит. Кажется, тут должна быть церковь, говорит мне память. Или библиотека – нечто основательное и постоянное.
Ковыляю под дождем; в луже отражается голубая вспышка, и мне становится не по себе. Пару мгновений спустя по небу прокатывается густой рык грома; вслед за ним и без того сильный дождь как по команде превращается в потоп.
Прячусь под огромной каменной лестницей одного из домов. Несмотря на холод, мне ничего не остается, как снять пальто и его выжать. Скручиваю рукава и края, сквозь пальцы бегут ручьи воды. Снова надеваю и чувствую, что пальто стало на пару фунтов легче, а руки у меня вдрызг промокли.
Засовываю руки в подкладку, нахожу свой непромокаемый карман. Закрыв глаза, нащупываю сигареты. Вытаскиваю пачку, открываю. Слава богу, сухие. Держу пачку замерзшими пальцами и стучу по ладони, пока волшебным образом не появляется сигарета. Беру ее в рот, закуриваю, набираю полные легкие дыма. Боль стрелой пронзает мозг, и я сжимаю голову руками.
Не шевелясь, жду, пока боль уйдет, а затем сквозь дым замечаю дверь. Черная, полированная, как и все двери на этой улице. Но эта дверь меньше, чем главный вход наверху лестницы. Служила ли она когда-то для всяких торговцев? А может, это вход в пристройку или даже квартиру? Пытаюсь вытереть глаза от капель, но те как приклеились, в глазах все еще мутно. Что-то не так. И тут я замечаю.
Дверь приоткрыта. Совсем немного.
Глава третья
Вторник
В дверном проеме абсолютно темно. В этом бесконечном, но ограниченном стенами пространстве одновременно нет ничего и есть все. Тру левый глаз, чтобы сфокусироваться, но избавиться от тумана не удается.
В голове все еще стучит, в промежутках между волнами боли я пытаюсь уцепиться за воспоминания о том, что произошло. Рори напал на меня. Нет, не Рори. Человек. Просто пьяница в парке. Что есть сил впиваюсь пальцами в виски. На мгновение боль уходит, но затем возвращается, а вместе с ней и другая боль, которую я все это время удерживал на заднем плане. Мои ребра. Дрожат ноги. В последний раз затягиваюсь сигаретой, потом выбрасываю ее в канализационную решетку. Поднимаю глаза.
Тьма за дверью тянет меня к себе. Пожалуй, все-таки стоит зайти. Там будет сухо. Всего на пару минут. Медленно толкаю дверь и вслушиваюсь: вдруг внутри голоса или даже телевизор, но ничего. Тут я замираю. Нельзя заходить в чужой дом. Это незаконно. Но потом все же решаюсь двигаться дальше. Почему бы не посидеть в прихожей, пока не прекратится дождь? Дверь мягко открывается, и я делаю шаг внутрь. Чувствую знакомый запах. Так пахнут дома, из которых выехали жильцы. Как будто, если человека нет хотя бы день, запускается процесс гниения. Как будто без своего сердца дом начинает потихоньку умирать. Аккуратно закрываю за собой дверь. Яростно моргаю, и глаза постепенно привыкают к темноте. Тут не тепло, но и не холодно и уж точно не мокро. Хочется лечь на пол и отдохнуть, прямо здесь, в этом прибежище, что обретает передо мной очертания узкого коридора, выложенного плиткой. И с каждой секундой очертания становятся все различимее.
– Здесь есть кто-нибудь?
Мои слова летят вглубь дома. Если они натолкнутся на кого-то, если там кто-то есть, я объясню, что просто проходил мимо и увидел открытую дверь. Что я просто хотел уберечь их от возможных преступников, то есть при каких-то иных обстоятельствах и от себя тоже. Никто не отвечает, поэтому кричу снова, но слышу в ответ лишь звенящую тишину.
С надеждой шарю мокрыми пальцами по стене, пока они не находят выключатель. Комната заполняется светом, и под моими ногами появляется аккуратно выложенный симметричный узор из черно-белой викторианской плитки. Слева на меня пялится огромное позолоченное зеркало, украшенное по бокам настенными светильниками с абажурами от Тиффани. Дом какой-то престарелой леди.
Застываю на месте. От ожидания сердце стучит быстрее. Если в других комнатах кто-то есть, они заметят зажегшийся свет, поэтому несколько секунд или минут я стою не шевелясь. Жду. Пока… и ничего.
Наконец сажусь на пол, опираюсь спиной на тяжелую деревянную дверь, дышу ровно. Адреналин сходит на нет, и боль возвращается с новой силой. Меня пробирает дрожь. Сердце замирает. Это начало. Если быстро не высушиться и не согреться, рискую сильно заболеть. Растираю замерзшие пальцы, возвращая им жизнь; когда они снова обретают подвижность, развязываю шнурки и стягиваю с ног кожаные ботинки. Они прилично набрали воды; перевернув, ставлю у двери, чтобы просушить. Оглядываю ступни – они обмотаны пластиковыми пакетами, чтобы сохранять тепло. Отдираю пакеты, а следом и прилипшие мокрые носки. Кожа на ногах мертвенно бледная. Стараюсь не смотреть на волдыри и черноту вокруг ногтей. Отвращение к собственному телу мне всегда казалось странным. Уперевшись босыми ногами в холодную плитку, я встаю, снимаю пальто, встряхиваю, а затем заворачиваю в него ботинки и носки. Оттуда выпадают промокшие газетные шарики, которые я пропустил, а с пола на меня наползает холод, проникая до самых костей. Дрожу. Не спуская взгляда с черной двери на другом конце, я жду, что она вот-вот распахнется и вместе со светом из нее на меня польется чей-то гнев. Напрягаю слух, но слышу лишь стук дождя снаружи. Снова тру виски, вот только одними прикосновениями боль не унять.
Вот бы она хоть на секунду прекратилась, тогда я бы смог поразмыслить.
Подбираю сверток из пальто и ботинок, иду к двери, успевая заметить себя в зеркале. Меня поражает оно, это лицо, я его знаю, но не узнаю. Сожженные непогодой щеки. В глаза бросается борода – всегда о ней забываю, когда представляю себя. Но удивительнее всего глаза. Не только потому, что левый почти полностью заплыл, но из-за самого взгляда – потерянного, отчасти невинного. Размышляя, замечаю вспыхнувший на моем лице гнев, который, как оказалось, я тоже носил в себе все это время.
Перед тем как повернуть ручку двери, еще раз кричу.
Вхожу в комнату, и ее запах бьет прямо в меня, напоминая о Прусте и его мадленках. Это воск, его аромат уносит меня, вызывая в памяти образы и беспорядочно разбрасывая их. То ли мама натирает воском перила лестницы, то ли просто запах галереи искусств? Точно не помню, но мама сейчас рядом, парит в воздухе, отстраненная и недоступная. Думаю, она желает меня предостеречь.
К сумраку приспосабливаюсь не сразу, но мало-помалу комната обретает черты. Вижу широкий квадратный эркер и два небольших кожаных дивана вдоль стен. Поворачиваюсь направо и застываю, заметив в углу высокого плечистого мужчину. Впрочем, его силуэт тут же плавно трансформируется в старинные часы. В дальнем углу этой просторной комнаты обеденный стол, к которому аккуратно приставлены стулья. Стою тихо, прислушиваюсь сквозь ритмичные удары сердца в ушах. По обеим сторонам камина – полки, уставленные книгами и пластинками; их ровные ряды защищены стеклом. Встаю на четвереньки, шарю руками по полу. На ощупь ковер необычный. Шелковый. Словно из другого мира.
Ложусь на ковер головой, дышу ровно. Несколько вдохов, и из глаз брызжут слезы. Вскоре, впрочем, я проваливаюсь в сон.
Резко открываю глаза; не понимаю, как долго я спал. Меня встряхнуло и заставило подскочить нечто из прошлого – информация, которую я не могу обработать. Сажусь. Наверняка какой-то звук. С трудом поднявшись на ноги, зажимаю рукой рот, чтобы расширить границы слуха.
В прихожей голоса.
Застываю на месте.
Передняя дверь хлопает, слышу цоканье каблуков по плитке. Врываются два голоса – мужской и женский, – и мне становится ясно, что надо пошевеливаться. Не знаю, что там наверху и даже как туда попасть. Возможно, наверх ведет лестница – та, что справа от стола со стульями. Что, если где-то у лестницы найдется укромное местечко? Не уверен, я ведь обследовал только смежные гостиные на первом этаже. Раньше надо было думать и разбираться. Как и всегда делаю на новом месте. Сначала осматриваюсь, чтобы удостовериться, что оно не занято кем-то другим. Подмечаю выходы и все уязвимые участки, на случай если придется убегать. Почему же я этого не сделал? Как сильно он меня ранил?
Голоса приближаются. Через мгновение дверь откроется и они войдут. Затем загорится свет. Наносекундой позже этот свет обнаружит меня, и я застыну на месте. Застигнутый врасплох без какой-либо возможности сбежать.
В один прыжок оказываюсь у дивана, но тут же вспоминаю о завернутых в пальто ботинках посреди комнаты. Каким-то чудом в темноте успеваю вернуться и подхватить их ровно в тот момент, когда открывается дверь. Еще один прыжок – и я за диваном. Голоса звучат все громче и так же радостно. Мои глаза привыкают к темноте: им помогает свет из открытой двери. Однако там, где я – за кожаным диваном, – и видеть-то особо нечего.
– Да ну! – восклицает женщина. – Так я тебе и поверила!
Щелкает выключатель. И все вокруг обретает яркость.