Имран Махмуд
Я знаю, что видел
Глава четвертая
Вторник
Я оставил свою жизнь, чтобы быть одному. Когда думаю об этом – именно в такой формулировке, – чувствую себя идиотом. Быть одному. Пришло же в голову, будто бы на улице я обрету уединение! Когда на тебя не ссут пьянчуги, не гоняет полиция и люди не смотрят мимо тебя, остается небо. Для тебя небо – символ свободы. Это твое бесконечное, ничем не ограниченное я. Но для меня небо – это покрывало. Оно окутывает меня. Затыкает мои глаза и рот так, что я не могу дышать.
Не могу дышать. Распахнув глаза, усилием воли пытаюсь связать свое тело с окружающей обстановкой. Лежа за диваном, вижу лишь отдельные части себя. Грязь под ногтями, въевшуюся в кожу рук сажу, рукава свитера, растянутые и усеянные катышками. Не стоило из страха выдать себя задерживать дыхание. Теперь, когда я в безопасности, надежно спрятался и снова могу выдохнуть, чувствую, что не дышал слишком долго. Утыкаюсь головой в связку пальто и ботинок, выдыхаю в нее.
– Бутылка под полкой, – говорит женщина, – открой, а я поставлю пластинку.
По звукам угадываю, что тела их теперь в разных углах, они чем-то шуршат. Сердце все еще стучит слишком быстро, и я боюсь, как бы не начать задыхаться.
– Ты про Гамэ? – спрашивает он; голос приглушен, но слышу, что он растягивает гласные, как это делал мой отец.
Догадываюсь, что он в дальнем углу комнаты у обеденного стола. Там, должно быть, полки с посудой. Говорит тихо, стоя на коленях. Концентрируюсь на словах, чтобы контролировать дыхание и не допустить приступа клаустрофобии, который начинает угрожать.
– А может, шампанского? – В его голосе слышится заискивание.
– Шампанского? И что же мы празднуем?
– Ничего, – отвечает он.
Он достает бокалы, которые со звоном целуются.
– Просто деньги, ну ты понимаешь.
Она смеется, но в ее голосе сквозит неуверенность.
– Да шучу я, – успокаивает он и тут же, чтобы заполнить паузу, добавляет: – Тогда гаме.
– Мне любое красное.
У нее глубокий бархатистый голос. Громкий. Она рядом. Потом голос становится тише и глуше, как будто она тоже опустилась на четвереньки.
– Как насчет Джека Ти? – спрашивает она.
– Слишком блюзовый. – Голос мужчины становится громче по мере того, как он возвращается к ней.
Слышен звон стекла, и все замолкает. Шипение, и вдруг вся комната заполняется стереозвуком.
Настала ночь, когда они пришли,
И в ту же ночь тебя забрали.
Музыка – хороший камуфляж, мне она выгодна по ряду причин, и не самая последняя из них – то, что надо пошевелиться. От долгого стояния на четвереньках горят ляжки, поэтому я жду припева и ложусь на пол, зажатый между стеной и софой. Гляжу в поливаемый светом потолок. Чувствую, как басы через половицы проникают мне прямо в плоть. Сквозь музыку доносится негромкое воркование парочки, и я понемногу расслабляюсь. Они очень близко друг к другу. Их голоса звучат тихо и чувственно.
Ну хотя бы они не на этом диване.
Пластинка продолжает играть.
На траве с тобой лежали,
Птиц на дереве считали,
Что им видно свысока, мы себе воображали.
Затем снова шипение – будто волны, изрыгающие на берег пену. То и дело до меня долетают капли слов, их надо успеть разобрать, пока не унесло обратно отливом.
– Подожди, – говорит она, – дай-ка переверну. Так и не поняла, откуда этот запах.
Пауза на несколько секунд. Не дышу, пока музыка не заиграет снова. Запах – она имеет в виду меня?
Звучит следующая песня, вдруг она пробуждает во мне воспоминания. Из прошлого. Грейс.
* * *
Мы сидели на носу лодки. Вокруг было темно, но воздух теплый. Стояло лето, и мы, возвращаясь из окрестностей Кингстона, заметили на берегу Темзы лодочку с веслами. Заливаясь смехом, мы легко столкнули ее на воду и неторопливо отчалили. С наполовину выпитой бутылкой розе в руках она хихикала над тем, что мы заняли чью-то чужую лодку. «Украли», – заявила она. Не украли, а одолжили, возразил я как можно более серьезным тоном. А она запела в ответ – вот эту песню.
Ждет беда нас впереди,
И другая – позади,
И сегодня ни один уж не приедет поезд…
– Ваш поезд отправляется, мэм, – картинно поклонился я.
* * *
Закрываю глаза, отдаваясь ритму, он убаюкивает меня. Словно нити, оплетают меня образы из снов или, может, воспоминаний о стародавних днях; я все глубже погружаюсь в них. Открываю глаза: парочка все еще воркует, но свет в комнате потускнел, превратившись в оранжевое мерцание на потолке. Чувствую прилив тепла и понимаю: кто-то разжег камин.
Остается лишь дожидаться, пока все не закончится. Когда-нибудь парочка уйдет. Тогда я выскользну из двери, проскочу прихожую и вырвусь на воздух.
Эта песня. Думаю, это та самая песня. Песня, как-то связанная с фильмом, который мы однажды смотрели. Который ей понравился. Передо мной всплывает ее лицо, но я зажмуриваюсь, заставляя его исчезнуть. Сейчас не время, нельзя давать слабину. Я должен оставаться в здравом уме. Чтобы в любой момент дать деру.
Пластинка закончилась и шипит – игла ездит по самому краю. Как только они уйдут, уйду и я.
– Только не снова, – не выдерживает он, когда после паузы музыка опять заиграла сначала.
– Ну и ворчун! – смеется она.
Представляю, как она, юная и белокурая, уютно примостилась у него под рукой.
– Хватит, я сказал. – В его словах слышится подтекст, какая-то озлобленность.
– Ну еще разок, – упрашивает она; смех ее журчит, фонтаном пробиваясь сквозь его злость.
Стук.
– Ты как специально меня игнорируешь, – заявляет он. – К черту.
Раздается скрежет – это пластинку срывают с проигрывателя.
– Осторожно! Ты же знаешь, сколько…
– Что сколько?
Вино еще больше растягивает его гласные.
– Ничего. Забудь.
Резкий щелчок, затем негромкий глухой удар.
– Что ты наделал? – кричит она.
Пронзительный голос. Преисполненный возмущения.
– Я случайно, – извиняется он.
– Сломал! – Она садится на диван. – Ты сломал ее, идиот!
– Я идиот? Да это всего лишь гребаная пластинка. Забудь про нее. Куплю тебе новую.
– Да, но она будет все равно другая. – В конце ее фразы слышится разочарование.
– Что? Хочешь сказать, потому что это будет не его пластинка?
Девушка выдыхает, будто выпуская пар и показывая, что спор ее утомил.
– Ах, забудь, – говорит она, ее голос по ходу фразы отдаляется, словно она идет к обеденной зоне. Она как будто бестелесна: я не слышу ее шагов и не могу подтвердить свою догадку о том, куда она направляется.
– Нет, нет и нет. Не забуду, – твердит он; его голос преследует ее, пыхтит и напирает.
– Отстань от меня. – Ее голос теперь где-то вдалеке.
Судя по звуку, она на другом конце комнаты.
Я тихо перекатываюсь на бок, чтобы выглянуть из-за края дивана. Дальний конец комнаты освещен плохо. Затухающий камин до него не достает, но мне удается разглядеть их ноги. Он – в брюках от костюма. Она – в чулках или колготках. Поднимаю глаза выше, но обеденный стол по-прежнему заслоняет собой значительную часть комнаты. Напрягаюсь и замечаю какое-то мельтешение.
Он держит ее за запястье, но она пытается вырваться. В ее позе нет страха. Она его знает. Она в безопасности.
– Гребаная любимая пластинка от бывшего дружка, – цедит он.
Не все его слова до меня долетают.
– А я ведь знал, ты все это время хранила здесь вещи, втихую, как…
– О боже, – перебивает она, – да ты пьян.
Моргаю, чтобы избавиться от плывущих перед глазами пятен. Она произносит еще что-то, но я не слышу.
Голос у нее резкий, он взлетает до потолка и рассыпается вокруг меня осколками битого стекла.
– Ты знаешь, как я к этому отношусь… чтобы мой отец, да еще в это время, когда… – Его голос поднимается и падает, до меня долетают лишь обрезки. Если б я только мог расслышать все.
– Если бы ты разобрался со своими делами, ты бы, может, не стал…
Еще шум.
Вытягиваю шею, чтобы приглядеться. Вижу облако темных волос.
– Закрой рот, – обрывает он.
Он завалил ее спиной на стол и зажал рукой рот. Вижу, что она вырывается, пытается встать, скинуть его вес со своего тела. Отодрать его руку от своего рта.
Сердце стучит все быстрее, но я парализован. Прекрати! Беззвучно шевелю губами. Хватит.
Она пытается ударить ногой, но машет по воздуху.
Отпусти! Она не может дышать.
Ее голос стремится вырваться из легких, но он преграждает ему путь, прижимая ладони к ее лицу. Мне бы сейчас встать и сделать что-нибудь, но я прирос к своему месту. Меня не должно быть здесь. Даже себя я убедил, что меня здесь нет. И все же я есть. Я должен встать. Должен подбежать и оттащить его, пока…
Делаю вдох и заставляю себя подняться на ноги. Ясно вижу, что ей становится все хуже. Лицо и шея меняют цвет. Волосы мягко спадают, окаймляя лицо, но с каким-то гротескным видом. Пытаюсь приказать своим ногам пошевелиться, но они будто приклеены к полу.
Кашляю. Это отвлекает его, но только он оборачивается, как я снова прячусь за диван, не в силах идти до конца в своем устремлении. Я очень боюсь, что меня обнаружат в этом доме, но ведь она должна быть важнее всего этого, и я злюсь на себя, что не в силах контролировать свои инстинкты. Правда, теперь он ее отпустил. Он снова поворачивается к ней, и, кажется, его настигает шок от осознания того, что он наделал – а точнее, все еще делает. Она хватает ртом воздух, держится за горло и, тяжело дыша, поднимается со стола.
Он, похоже, уже забыл, что его отвлекло, и нежно держит ее за руки.
– Дорогая, прости меня. Я так… Я пьян. А ты – ты знаешь, как я ненавижу, когда меня с ним сравнивают. Если бы ты не…
– Я? – вскрикивает она. – Я? Да ты чуть не убил меня! Что с тобой такое…
Выглядываю из-за края дивана ровно в тот момент, когда она, развернувшись, бьет его ладонью по лицу. Но стоит ее ладони коснуться лица, почти одновременно с долетевшим до меня звонким шлепком, как он реагирует – будто по законам физики, где каждая сила порождает равную ей обратную реакцию. Лишь только ее ладонь хлещет по его щеке, как он выбрасывает кулак ей в лицо. Они похожи на двух игроков в теннис, которые по очереди бьют по мячу. Так все быстро.
Ее голова с хрустом откидывается назад. Она на мгновение застывает. Лицо у нее все бледное, на нем написано удивление. Мое сердце останавливается. В голове стучит, и в промежутках между ударами, когда я еще могу о чем-то думать, перед глазами калейдоскопом пролетает жизнь.
Яркие мгновения радости. Тяжелая грусть. Но в основном сожаления.
Собираю воедино ниточки своей жизни – все, что удается подхватить в столь бесконечно малую долю секунды, будто я в спешке покидаю горящее здание. Хватаю все, что у меня есть.
Колени женщины подкашиваются, словно из ее ног испарились кости. Она падает. Раздается еще один приглушенный стук – это ее затылок с размаху бьется об угол стола. А затем и третий – она обрушивается на пол.
Не верю в то, что произошло. Я вкопан в землю, беспомощный, как и она, воздух застрял в легких. Он, этот мужчина, тоже застыл на месте. Стоит над ней, прикрыв ладонью рот. Один удар сердца, другой, и вот он снова зашевелился. Падает на колени и, кажется, шепчет ее имя. Мне с моего места не так хорошо слышно – кажется, что-то наподобие «шельма, ну как так?». Нет, быть такого не может. Привожу себя в чувство, чтобы сделать ноги, но вдруг понимаю, что не могу. Не могу оторвать глаза от него, от того, что он делает. Он нежно гладит ее по щеке, произносит то, что должно быть ее именем, в отчаянии. Шелл, Шелл, Шелл. Потом бьет ее по щеке чуть сильнее, но ее голова безвольно откидывается. Он на мгновение зависает над ней, затем прикладывается ухом ко рту – дышит ли она? Пять, шесть, семь секунд пребывает в такой позе, а затем встает. И, закрыв лицо руками, издает вопль.
Еще один удар сердца, и он снова приходит в движение.
Из своего укрытия наблюдаю за ним – он словно обезумел. Размахивает руками, вертит головой. Действия его случайны, почти бессмысленны. Он бросается в мою часть комнаты и вытирает ботинки, затем – к столу, где подбирает что-то звенящее. Возможно, ключи. Потом обратно, роется, ищет что-то, а я в это время хочу лишь одного: чтобы он ушел и все закончилось. В руках у него пиджак. Он снова устремляется к обеденной зоне. Прежде чем опять забегать кругами, он наклоняется вниз, и я теряю его из вида. Затем вновь появляется в дальнем конце комнаты, в руке у него бокал, который он умудряется выронить. Бокал разбивается вдребезги, он ругается и руками собирает в карман пиджака осколки. Все это я наблюдаю из-за своего обтянутого кожей укрытия.
Меня охватывает паника. Я должен его остановить. Но теперь уже слишком поздно. Надо вызвать полицию. Переворачиваюсь на живот, хочу встать, но что-то меня останавливает. Я не знаю этого человека. Откуда мне знать, на что он способен? Отметаю эту мысль. На самом деле боюсь я себя самого. Знаю, на что я способен. И тем не менее так и не шевелюсь.
Он стоит над женщиной, уронив голову себе на грудь. Бормочет что-то, не разобрать. Вдруг резко поднимает голову. Достает носовой платок и начинает оттирать бутылку, которая теперь у него в руках. Закончив, аккуратно ставит ее на стол, быстро осматривает, передумывает и снова берет ее. Размышляет, затем выливает содержимое на тело женщины, спускается на колени и вкладывает бутылку горлышком ей в ладонь. Снова встает и критически оглядывает получившуюся картину. Безумие явно прошло, уступив место холодному расчету.
Он делает шаг назад. Смотрит. Еще один шаг назад. Опять смотрит. Уходит. В прихожей хлопает дверь. С этим хлопком наконец и я возвращаюсь в реальность.
Я здесь, в комнате, с женщиной, которая умерла.
Глава пятая
Вторник
Поднимаюсь из-за дивана, и к ногам снова приливает кровь. Комната кажется другой. Словно картина, на которую добавили пару новых штрихов. На спинке дивана висит бледно-розовый пиджак. Обложка от пластинки аккуратно лежит на полу, а менее чем в пяти футах от нее – сама пластинка, разломанная надвое. Проигрыватель настойчиво шипит, требуя внимания.
В голове снова стучит, отчего сердце начинает гулко биться. Подбегаю к женщине, трогаю ее шею, надеясь нащупать хоть частицу жизни. Кожа под моими пальцами еще теплая, но, коснувшись, сразу понимаю: она мертва. Нужно уходить, ведь это теперь место преступления, однако что-то удерживает меня. Я стою и смотрю на нее. Ее волосы цвета красного дерева кудрями осыпают лицо, она все еще кажется живой. Белая блузка в пятнах от красного вина похожа на карту. Хочется привести ее в порядок, расправить юбку, которая вся закрутилась и вывернулась так же, как ее ноги.
Тишина в комнате давит. Пора уходить. Озираюсь вокруг, прямо как тот мужчина, и попадаю в его же ловушку – разрываюсь между чувством вины и необходимостью действовать быстро. Надо бежать отсюда. Нельзя находиться рядом с трупом. Только взгляните на меня: я бродяга, и убийство проще всего повесить на меня. Бросаюсь к дивану, хватаю пальто с ботинками. Ошалело озираюсь, не забыл ли чего. Но больше у меня ничего и нет – только то, что надето и в руках. Чуть не наступаю на что-то; нагибаюсь подобрать, однако в последний момент решаю ничего не трогать на месте преступления.
В последний раз гляжу на нее. Она красива – была красива, – о чем говорит ее лицо, укрытое красно-коричневыми кудрями. Повернувшись к двери, чувствую, как слезятся глаза, и я не могу ничего с этим поделать. По щекам льются слезы. Я не знал ее, хотя мог бы. Может быть, она бы мне даже понравилась.
Быстро шагаю по коридору, вновь мимоходом удивившись своему лицу в зеркале. Это все еще я. Однако я изменился. Помолодел? Нет, пожалуй, потерял в выразительности. Останавливаюсь и бросаюсь обратно в комнату, чтобы протереть все предметы, которых касался. Ручку двери, диван. Все, что вспомнил. Потом выхожу, закрываю за собой дверь и влажным краем пальто вытираю ручку с внешней стороны.
Стою босиком на холодном кафеле и чувствую, как колотится сердце. Полиция – вот о чем я думаю; если парень вызвал полицию и меня обнаружат здесь в таком виде, я пропал. Уверен, что слышу вдалеке сирену. Пора сваливать.
Разворачиваю пальто, и на викторианскую плитку вываливаются ботинки. К коже будто приложили что-то холодное и твердое, но я только сильнее закутываюсь. Пальто такое влажное и тяжелое – я будто по шею провалился в грязь. Через рукав берусь за ручку двери и оказываюсь на улице. Поток холодного ночного воздуха бьет в лицо, врывается в легкие. Делаю вдох и, опустив голову, бегу. Надо бы спрятаться. Такие, как я, прятаться умеют, но сегодня мне предстоит спрятаться от себя самого, потому что уже чувствую, как меня накрывает. Клаустрофобия, неизбежность встречи с собой в собственной голове, а когда это случится, мне придется отринуть свое я, стать никем. Не от полиции я прячусь, вовсе нет.
* * *
Раньше. Раньше, когда я был как ты, у меня были такие же блага и проблемы. Знаю, ты уверен, мы появляемся из ниоткуда, измазанные грязью, просто материализуемся на улице, но это не так. Запомни, мы все приходим сюда из какого-то теплого местечка. Которое покинули, лишь когда необходимость уйти перевесила все остальное; ведь, останься мы там, тяжесть проблем стала бы невыносимой. Раньше я был таким же, как ты. Например, у меня когда-то был брат.
Обогнув вход в метро станции «Гайд-парк», я останавливаюсь, чтобы перевести дух. Затем, пригнув голову, устремляюсь к Вестминстеру – Зеленой зоне, – от моей чересчур резвой походки чуть не рвутся сухожилия: каждый шаг я стараюсь сделать максимально широким, насколько это вообще возможно в мокрой одежде.
У меня был брат. Есть сейчас. Или был?
В районе Пимлико поток машин редеет. Но это Лондон, и окончательно этот поток никогда не пересохнет. Только меняется облик. На крохотную долю процента снижается интенсивность. Ниже темп. Торговля переходит на ночной режим там, где не такой высокий спрос. Помню восторг, который вызывало все это купи-продай, будто кто-то брал тебя под руку и тащил вперед.
История и память вовсе не одно и то же.
* * *
Когда вспоминаю свою прошлую жизнь, то словно придумываю ее заново, всплывающими перед глазами образами, мельчайшими абстрактными картинками. И в этих воспоминаниях я сочиняю собственный ритм, одновременно похожий на оригинальный бит, но и далекий от него настолько, что кажется лишь импровизацией по мотивам. А в конце я каждый раз оказываюсь лицом к лицу с одним и тем же вопросом. С чего все началось?
* * *
Например, с папы. Можно ли сказать, что началось с него?
– Ксандер, – сказал он однажды, – ты такой умный. Ну почему ты всегда стремишься все разрушить?
Он разговаривал со мной наедине, без Рори. Он убеждал себя, что не хотел смущать меня, однако я знал правду: он не мог предугадать мои ответы.
– Математика – это скучно, – сказал я.
Я презирал его за тот воловий взгляд больших карих глаз.
– Математика нужна, чтобы понять физику, – возразил он.
Тут вмешалась мама, которая подслушивала наш разговор:
– Пруст. Если тебе скучно, попробуй Пруста.
* * *
Теперь я понимаю: лишь ученый мог бы предложить такое ребенку.
Ступаю на мост, звук сирен заставляет трепетать сердце. Если едут к ней, то уже поздно. Снова перебираю в голове случившееся. Я слишком медленно соображал, чтобы успеть на что-то повлиять. Чересчур медленно. Сделай я что-нибудь, она была бы жива.
Боль снова заявляет о себе, словно запирая мою голову в клетку. На минуту задаюсь вопросом, не почудилось ли мне? Действительно ли я видел, как убили женщину? И снова вспоминаю все. Да. Хруст, удар, пролитая кровь. Знаю, что придет следом. Оно уже стучится в дверь. Вот так, по-будничному, дает о себе знать – я про чувство вины. Напрягаюсь, чтобы встретить его достойно.
Перейдя через мост, блуждаю по небольшим улочкам и вымощенным переулкам, они мне как родные. В Синей зоне есть заброшенные дома – традиционные убежища для бездомных, – где я бы мог переждать, но не хочу. Знаю, через что прошли эти люди. Вижу, как они притягивают к себе хаос. Не хочу занимать их пространство. И я знаю, что они попытаются навязать мне родство с собой, а я буду мечтать, чтобы меня оставили в покое, потому что мы не похожи. Потому что все это я сделал с собой сам, ради себя.
Разумнее всего сейчас найти сухое местечко в парке или под мостом, ну или шагать всю ночь, не останавливаясь, до самого рассвета, и только затем поспать. Полночи уже прошло. Адреналин уходит из тела, уступая место другим химическим веществам, стимулирующим сон. Проходя мимо темно-синей металлической стойки со стопкой бесплатных газет, на ходу подхватываю четыре газеты «Метро».
Побродив по району Элефант-энд-Касл, сажусь на автобус; водитель делает вид, что меня не замечает. В автобусе буквально пара пассажиров, каждый из них в коконе собственной жизни – в несчастье или радости. Левый глаз все еще видит плохо и начинает жечь. Прижимаюсь легонько к холодному окну, чтобы успокоить боль, и замечаю, что дождь, уже было затихший, снова припустил.
Плана, куда ехать, у меня нет, и я постепенно проваливаюсь в сон. Автобус подпрыгивает на кочке, и меня перебрасывает из состояния сна в какое-то иное забытье – я снова вижу тот дом и убитую женщину. И себя рядом с ней.
Ночь кружит вокруг меня. Боль, дождь, усталость. Подступает тошнота, и я еле сдерживаюсь, чтобы меня не вывернуло. Надо поскорее где-то приземлиться. Отдохнуть. Нажимаю на кнопку – один раз, другой, третий, чтобы водитель остановился, но он все едет и едет. «Да высади же меня наконец», – кричу я. Он смотрит на меня в зеркало и затем все же останавливается, чтобы я сошел.
Нахожу дверь, налегаю на нее всем весом. Насколько же велика пропасть между действием и бездействием! Вижу перед собой ее лицо – застывшее, как тогда. Обездвиженное. Сделай я что-нибудь, и она бы жила, вот только жил бы тогда я? Или он, жил бы он?
В моем укромном прибежище прямо на колени с потолка капает вода, и это меня бесит. Развожу ноги в стороны, но тогда вода падает на плитку. Ритм капель начинает меня успокаивать, и я вхожу в подобие транса. Сон мягкими лапами обнимает меня, и я отключаюсь.