Илья Александрович Земцов
Возврата к старому не будет
Скурихин посмотрел на Николая, ответил не сразу.
– Надо ли рисковать собой? Узнают – могут взбучку дать, да еще какую, – говорил Скурихин. – Ты еще молод, не порти себе карьеру.
– Я должен думать не о своей карьере, – сказал Николай, – а в первую очередь о народе и государстве. Надо делать так, как лучше и выгоднее народу. Выполнение директив не требует приложения своего ума. Что скажут, то и делай, а пользы от этого нет.
– Давай не будем критиковать начальство, им виднее, что делать. Мы с тобой простые исполнители. Много ты таких бросовых земель найдешь?
– Много, – ответил Николай. – На первый раз сорок, а там еще можно подобрать.
– Значит, думаешь посеять двадцать гектаров льна, – с растяжкой сказал Скурихин. – Неплохо придумал. Как же ты его убирать будешь?
– Вот за этим я к тебе и приехал, – сказал Николай. – Может, в МТС осталось что-нибудь из довоенной механизации по посеву и уборке льна?
– Должны быть сеялки и льнотеребилки, – ответил Скурихин. – Но где же ты возьмешь семян? Сейчас они на вес золота.
– Это моя забота, – ответил Николай.
– Ты парень смелый, – сказал Скурихин. – Неслучайно тебя сам Смирнов зовет «партизаном». Мне кажется, он тобой доволен.
– Доволен, доволен, – сказал Николай, – а осенью грозился посадить.
– Это еще бабушка надвое сказала, – ответил Скурихин. – Испугом брали, сажать не за что. Грозные довоенные годы, мне кажется, кончились. Сейчас уже вся контора иссякла. Берии скоро делать будет нечего.
– Что посоветуешь? – спросил Николай.
– Надумал – не отступай, делай. На то мы с тобой и коммунисты. Трусы в карты не играют. Сей, но сводки в район не давай. Вспашку поведем паровым полем. Семь бед – один ответ. Ни пуха ни пера, действуй.
Скурихин встал из-за стола и проводил Николая до дверей кабинета. На прощание сказал:
– Всего хорошего.
Весной в точно установленное стариками время Николай посеял 20 гектаров льна. Лето выдалось не совсем благоприятное. Урожай зерновых собрали ниже среднего, а лен уродился на славу. Алексанко вспоминал, когда в последний раз был такой урожай льна, но так и не вспомнил. Выросла отличная и картошка.
Районное начальство ругало Николая за посев льна. Называли анархистом, а за глаза между собой хвалили. Обмолоченные хлеба увезли с тока государству. Зато за сданную льняную тресту и семена колхоз получил деньги и пшеницу. Колхозники на трудодень получили по три килограмма пшеницы и по два рубля на нос. Жители деревни стали верить в своего вожака. О Николае говорили с почтением. Колхоз богател, на фермах увеличивалось поголовье скота.
Весной 1948 года засеяли все земли деревни. Бросовых земель больше не стало. Одного льна сеяли до 50 гектаров. Колхозники получали хорошую оплату на трудодень. Колхоз планировал построить клуб и школу для молодежи.
Мечты колхозников не осуществились. В январе 1949 года колхоз объединили с соседней деревней, которая находилась в пяти километрах. За партизанщину райком не порекомендовал Николая председателем колхоза. Имя анархиста ему крепко привилось. Все нажитое деревней за трудные годы перетащили в соседнюю деревню на центральную усадьбу. Николаю предложили должность бригадира, он отказался, поступил учиться очно. Окончил институт и по распределению уехал на работу на Курильские острова. Там он переквалифицировался. Заочно окончил институт рыбного хозяйства и остался там жить и работать навсегда.
Витьку в 1948 году взяли в армию. Бронь как трактористу больше не дали. Отслужил три года в армии, в деревню больше не вернулся.
Алексанко продал все свои гнилушки, уехал к сыну в Москву. Через два года навестил деревню, говорил, что очень соскучился по родным местам.
– Лучше наших мест нет нигде. Нет такого раздолья. Никому не советую уезжать с родного, всю жизнь прожитого места.
Через неделю после приезда Алексанко умер. На своей родине, в своей деревне. Народ говорил:
– И умирать-то приехал домой.
Борис-Воробей вырос, женился и уехал в колхоз ближе к городу. Народ из деревни уезжал, убегал. В деревне не осталось ни одной живой души. Еще стояли сиротливо четыре дома, низко осевших, с полусгнившими крышами и заколоченными окнами. Лишь небольшая стая серых голубей напоминала, что когда-то здесь жили и трудились люди.
Каждый человек назовет своей родиной ту деревню, село, город, где он родился, провел свое детство. Детские годы самые памятные, самые лучшие из прожитой жизни, какими бы трудными они ни были. Вот поэтому тянет, как магнитом, человека в родные места, в места детства.
Через двадцать пять лет Васин Николай приехал в родную деревню. Ее уже не было, осталось одно название. Четыре полусгнивших дома с забитыми окнами напоминали ему о прошлом, о былых временах. Ему казалось, что кругом была невообразимая пустота, на сердце – тоска. Мысли стремились в прошлое.
Николай вышел на бугор. Раньше здесь был центр деревни. В летнее время в праздничные дни парни и девки устраивали хороводы. Здесь было место сбора, собраний и досуга мужиков. В воображении Николая, как кинолента, протекала жизнь деревни с времен, когда он начал мыслить и запоминать окружающее. Перед ним вставали образы давно умерших и погибших на фронтах войны людей. Ему казалось, что люди деревни проходят мимо него по пустынной безмолвной улице без домов и уходят в прошлое, прожитое, невозвратимое.
Николай шел медленно, все его тело от тоски давило, как клещами. Ему казалось, что несет на плечах тяжелый груз. Он шел по когда-то существовавшей улице, по деревенской дороге. Сейчас она была еле заметной. Вспоминал образы не только людей, но и домов, лошадей, коров и изгородей.
– Вот, кажется, здесь стоял последний дом, за ним – поскотина, – сам себе сказал Николай.
Все до неузнаваемости изменилось. Когда-то на огороженной площади поскотины паслись телята, дети бегали, собирали щавель. Сейчас она заросла молодым лесом. Не слышно было рева телят и голосов женщин. Только шептались между собой осины, шелестя чуть покрасневшими листьями.
Николай вышел в поле, родное, с детства знакомое. Каждый уклон, возвышенность – все ему было близко, дорого и знакомо. За плугом, бороной, с серпом и косой проходил он тысячи раз. Радовался хорошим урожаям и огорчался плохим.
Когда-то здесь стояли ветряные мельницы, их было четыре. Из-за дола, покрытого еловым лесом, выглядывал полевой бугор. Это вязовая, лучшая земля деревни. В низине раньше были полевые сенокосы деревни. Как быстро они заросли чистой остроконечной елью! С этих покосов деревня кормила всех лошадей и овец, а их было много. Такое сено считалось лучшим.
«Родная земля, кормилица, – думал Николай. – За что же, за какие грехи тебя забросили люди? Где же твои пахари, косцы и жнецы? Ни татарского, ни фашистского нашествия на тебя не было. Холерой, чумой и проказой твои сеятели не болели и не умирали. Где же они? Почему же они тебя забросили?»
Другой голос ему говорил: «Забросили, как и ты. Потому что тяжело было жить. Потому что в деревне были созданы невыносимые условия жизни. Убежала молодежь, многие старики со слезами на глазах уехали доживать свой век в городах».
Давно не паханные поля выглядели сиротливо на фоне окружавшего, как частоколом, леса. Николай обошел все поля. Из-под ног вылетали с шумом тетерева, но он не обращал на них внимания. Заряженное двуствольное ружье висело на плече. Он хотел переночевать в последний раз в родной деревне. На всех домах висели ржавые замки. Лезть для ночлега в закрытый дом было сверх человеческих сил. Он решил пойти на кордон в лесничество. Там когда-то тоже была небольшая деревня. Может быть, остались и живут какие-нибудь знакомые. Хотелось поговорить, спросить, кто куда уехал из деревни.
Кордона Николай не узнал. Он превратился в большой населенный пункт с добротными двухквартирными домами лесничества. Вырос целый лесозавод. Лесники вместо выполнения своих прямых обязанностей по охране леса занимались его заготовкой. «Из государственного защитника леса лесничий превратился в лесопромышленника. Берет для плана лесничества где ближе, где выгоднее, не считаясь с элементарными правилами лесного хозяйства, – так думал Николай. – В лесу должен быть один хозяин – это лесничество, созданное по одному принципу на всем земном шаре. Лесничий – царь и бог своего лесничества. На его совесть отданы до сотни тысяч гектаров леса со всей фауной и флорой. Наш лесничий превращается из друга леса в его врага. Все его стремление и внимание сосредоточено на заготовке и переработке леса».
Николай зашел к другу детства Петру. Тот узнал его не сразу, пришлось коротко объясниться. Радушные хозяева даже нашли ниточку дальней родни. Хозяйка возилась на кухне, готовила ужин и кипятила самовар. Николай с Петром сидели у стола, кидали друг на друга непродолжительные взгляды.
– Как все меняется, – сказал Петр. – Тебя я представлял молодым, а вижу седым, почти стариком.
– Жизнь идет, ни на минуту не останавливается. Молодежь растет, старые старятся, – ответил Николай. – Петр Павлович, скажи, пожалуйста, какому колхозу все эти земли принадлежат?
– Земли более пятидесяти деревень одного нашего колхоза «Путь к коммунизму». Правление колхоза находится в селе. Колхоз получил хорошее наследство от МТС. Короче говоря, и организовался на базе МТС, – ответил Петр.
– Почему же они забросили все наши и ваши земли? – снова спросил Николай.
– Да разве только наши и ваши земли заброшены? – говорил Петр. – Давно заброшенных, пустующих земель сейчас больше половины района. Далеко забегать не будем, к примеру, возьмем четыре ранее существовавших сельских совета: Мысовский, Козловажский, Ждановский и Смертинский. В них насчитывалось более ста деревень. Перечислять тебе не буду. Но не совру, если огульно скажу, что от деревень остались одни названия. Где дом, где два, а в большинстве уже нет ничего. Кое-где еще доживают свой век старики, кому приютиться негде. В основном в колхозе все население сосредоточено на центральной усадьбе. Село выросло, расширилось. Народу много, а на полях и фермах работать некому. Все пристроились. Кто в кооперации, кто в школе. Контора правления колхоза разбухла, сидят один на другом, от нечего делать анекдоты рассказывают. Да, собственно, сейчас председателю колхоза и думать стало не надо. Потребовался народ – звонит в райком партии. Столько-то надо и столько-то. С организаций, с завода и школ на городских автомашинах и привозят. Только руководи, все делают. Картошку перебирают весной в буртах. Кстати, кто их только придумал? В редкие зимы картошка не сгнивает. Порча и отходы очень большие. Прополку делают, сено и солому убирать помогают, картошку и корнеплоды убирают.
– К слову, – продолжал Петр, – сейчас придумали сенаж. Я не знаю, может, эта штука и хорошая. Делают большие затраты на строительство бетонных траншей. Полусырое сено возят, сваливают, трамбуют и, как правило, половину сгноят. Все это делается в хорошую погоду. На мой взгляд, высушили бы это сено, сложили на зиму. Скот не хуже сенажа ел бы. А вместо траншей-то сенажных делали бы овощехранилища. Картошка и все корнеплоды были бы в сохранности. По сенажу району и области дают план, попробуй не выполни, не сгнои траву. Голову снимут, говорит председатель.
– Петр Павлович, – спросил Николай, – разве колхоз не занимается травосеянием? Чем земле пустовать, можно бы травами засеять.
– А зачем им травы, – ответил Петр. – Им поблизости земель хватает. Рядом с селом не всю землю обрабатывают. На общественное животноводство хватает, а частники купаются по горло в траве. Да и животноводство-то резко сократилось. Мы с тобой хорошо запомнили конец НЭПа, 1926-27-28-29 годы. Сколько же у крестьян было скота, хотя бы на землях нашего колхоза? Было примерно 1800 хозяйств, в среднем по две коровы, это минимум 3600 коров да молодняка по две головы. Лошадей с молодняком тоже почти по две головы, да овец бедняк имел пять-шесть штук. Всех кормили, а они – нас. Сейчас одной десятой не осталось, что было. Вот поэтому земли пустуют, зарастают лесом.
– Завтра схожу посмотрю на лесные сенокосы, – сказал Николай. – В нашей деревне когда-то славились сенокосы по речкам Козловаж, Елховка, Чернушка, Становье. Вся деревня обеспечивалась сеном.
– Если только ради охоты, то сходи, – сказал Петр. – А если смотреть, то там нечего. Все заросло лесом. Больше тридцати лет там и с косой никто не бывал. Я сам там давно не бывал, но еще найду. Ты же вряд ли найдешь эти сенокосы. Лес больше десяти лет назад вырубили, сейчас молодняки. Все лесные дороги заросли. Появилось много медведей. Даже росомахи откуда-то пришли. В наших местах их никогда не было. Рыси прямо в деревню заходят. Сейчас уже нет нужды ехать на дальние сенокосы, в полях десяти процентов не выкашиваем.
– Молодежь сейчас я не пойму, – продолжал Петр. – Рвутся куда-то к черту на кулички, то на БАМ, то в какие-то Челны. Лучше житья как здесь нигде не сыщешь. Какая здесь благодать стала. Скота держи сколько душа желает. Никто не притесняет. Пасем по непаханым полям. Косим почти под окном. Колхоз здесь никогда не косит, им рядом с селом хватает. А ведь ты знаешь, какие площади полевых сенокосов-то были. Они сейчас позаросли лесом. Идешь и до слез жалко. Такое богатство пропадает. Ведь одного процента не выкашивается. Агрономы из правления колхоза каждое лето приезжают, ходят и смотрят. А что толку! Уедут и забудут.
– Петр Павлович, кировское радио только сейчас передавало, что претворяется в жизнь постановление партии и правительства о мелиорации земель, повышении плодородия земель и так далее вне черноземной зоны Российской Федерации.
– Не хочется их слушать, им дают сводки, а они кричат на всю область. На местах не бывают. Истинного положения не знают. На наших заброшенных землях они скоро откроют целину, на бумаге раскорчуют и вспашут. На деле только подискутируют и снова забросят. Землей заниматься надо не на бумаге. Мы с тобой отлично помним, сколько же в городе на базаре было мяса. На него глядеть-то никто не хотел. Было всякое. Какого только душа желает. Мужики не знали, куда сбывать. Кто поумнее – возили в Нижний. Один наш район большую долю мяса давал Нижнему Новгороду. Мужик в то время и занимался только выращиваем хлеба и скота. Весь доход у него был от сельского хозяйства. Жизнь заставляла его быть тружеником. В городе он покупал все необходимое в хозяйстве: соль, сахар, спички и так далее. Надо было одеваться и обуваться, платить налоги. Деньги были только от продажи сельхозпродуктов. Другие доходы тоже были, но не у всех. Вот поэтому мужик и берег матушку-землю. Улучшал и расширял сенокосы. Все делал сохой, бороной, топором и своим верным помощником – лошадью. Ему никто – ни государство, ни управление – не помогал. Он был хотя и неграмотный, а думал получше агронома и председателя колхоза. Дай ему в то время то, что колхозам и совхозам дают сейчас, я даже представить не могу, какая бы от него была отдача.
Современный мужик стал грамотный и думает он грамотно. Жена ходит с отращенными и накрашенными ногтями. Оба они получают приличную зарплату. Об урожае они не беспокоятся, будет он или нет, а зарплату отдай и в магазин все доставь. Интерес у него к личному скоту пропал.
Начиная с 1931 года, мужику запрещали держать больше одной коровы и одной головы молодняка. За эту корову он платил мясом, молоком и налог. Как бы тяжело ни было, а мужик стремился к большему. Разреши в то время держать ему двух коров, он вылазил бы из своей шкуры, а держал бы и работал в совхозе или колхозе.
Сейчас никто не запрещает, коси и держи хоть пять. А ведь редко кто больше одной держит. Молодежь, особенно механизаторы, зарабатывает больше, чем в городе. Им и одна корова стала не нужна. Колхоз им дает молоко и мясо по дешевой цене. Они скоро и от овощей откажутся. Лень будет поливать и полоть грядки. На базаре мяса почти совсем не стало.
Ты мне ответишь, что государство очень выгодно принимает скот в живом виде. Что верно, то верно. Но есть и другая сторона. Колхозник или рабочий, проживающий в деревне, нужды в деньгах не имеет. Он зарабатывает больше, чем в городе. Поэтому и скот держит только для своих потребностей.
Вот, к примеру, у меня два зятя, оба работают в колхозе, оба механизаторы. Заработки хорошие. В прошлый год тот и другой забили по двенадцать голов овец и по поросенку, так пудов по шесть. Никто ни грамма не продал. Засолили весной, а потом выкинули. Я их ругать: «Что вы, такие-сякие, делаете?» Они говорят: «Деньги у нас есть, нужды ни в чем нет». Выходит, лучше выбросить, чем продать.
– Петр Павлович, – спросил Николай, – ты крестьянин, всю жизнь прожил в деревне. Отлично запомнил крестьянина-единоличника. Почти сорок лет работал в колхозе. Как ты считаешь, в чем заключается главная причина такого опустошения? Весь народ из деревень разбежался, разъехался.
Петр рассмеялся, негромко продолжил:
– Ты что, не знаешь? Сам работал председателем. Хорошо, я тебе отвечу, о чем ты сам думаешь. В колхозах двадцать пять лет до 1956 года оплата труда была слишком низкая. Денег не давали. Считалось, что три-четыре килограмма на трудодень – самая высокая оплата, причем только в богатых колхозах. У нас больше семисот грамм обычно не давали. Между нами, что стоят три килограмма зерна? Одного рубля не стоят. Короче говоря, работали за палочки. В придачу колхозники платили большие налоги. Народ из деревень разбежался еще до 1956 года. Когда в деревне наладилась жизнь, остались уже старики да старухи. Они занемогли, уехали к детям. У кого не было детей, доживали свой век в деревне. Из города в наши деревни и сейчас никто не возвращается. Вот так деревни с лица земли и исчезают.
– Но ведь дела в вашем колхозе идут, по-видимому, хорошо, – спросил Николай. – Пашут выборочно лучшие земли. Пастбищ и сенокосов с лихвой хватает. Государство дает крупные ссуды, снабжает всем необходимым.
– На первый взгляд, вроде хорошо, – ответил Петр, – если смотреть только одним глазом. А если посмотреть внимательно обоими глазами, создается впечатление, что никому ничего не надо. Никто, кроме председателя, ни за что не хочет браться и отвечать. Получается, один с сошкой, а семеро с ложкой. Работать не хотят, а требуют за работу. Такой шум поднимут в конторе, неудобно слушать.
Я приведу только один пример, опять же по работе механизатором. Трактористы, шоферы вывозят органические удобрения на поля. К примеру, торф, навоз. Каждый старается обмануть. Редкому пишут правду, если только какому недотепе. Вывез десять тонн, а бригадир или учетчик на весах пишут двадцать. Во всех случаях общий язык находят. После работы смотришь – всей ватагой пьют и договариваются на будущее. Земля, говорят, все спишет. А если бы он принимал эти удобрения себе на усад? Мерил бы и вешал не один раз. Председатель с агрономом за всеми не усмотрят. Да им и смотреть-то некогда. Они только и знают: совещания, собрания, заседания каждый день. Вот так в нашем колхозе и получается. Один бережет, вернее, старается беречь и преумножать богатство, а семеро тащат, разбазаривают.
Сейчас для воров хорошие законы придумали. Понемногу каждый день тащи. Попадешь с пудом зерна или с пятью пудами сена – мало взял, судить нельзя. Опять же вспомнить крестьянина-единоличника. Какой был честный и трудолюбивый народ! Дай ему такую помощь и волю, как сейчас дали колхозам, он, сдавая свою продукцию по ценам государства, был бы миллионером.
Давай, Николай, будем ужинать и чай пить.
На столе стояла сковородка с жареным мясом, картошкой и пузатый старинный вычищенный до блеска самовар.
– Живем мы сейчас, слава богу, очень хорошо, – снова заговорил Петр. – Раньше в деревне так ни один кулак не жил. Все-то у нас есть. Если своего не достает, то покупаем, деньги имеются. Я работал в колхозе более десяти лет на лесораме станочником или рамщиком. Зарабатывал хорошие деньги. Сейчас получаю пенсию семьдесят рублей, да еще и работаю на той же лесораме. В деревнях сейчас все живут хорошо.
Петр и Николай ужинали, пили чай.
– Вот ты, Петр Павлович, говоришь, единолично мужики помногу хлеба намолачивали, но ведь хлеб ездили покупать, – сказал Николай.
– Не все покупали, – ответил Петр. – Покупали немногие многосемейные. В основном хлеб покупали не для себя, а для скота. Скота держали помногу. По две лошади, по две-три коровы да молодняк. Всем был нужен хлеб. Лошадей кормили овсом без нормы. Сколько съест. Богатые мужики сколько засыпали зерна в закрома, потом целый колхоз столько не засыпал. Хлеб не жалели, кормили им скот, переделывали на мясо.
– Ты в пример приводишь больше богатых мужиков и середняков. Были и бедняки, – сказал Николай. – Всю жизнь за ними долги тянулись.
– Да, были, – швыркая чай с блюдечка, ответил Петр. – Они и сейчас есть. Работать не хотят, а выпить и поесть мастера. В те времена тоже были те, кто не хотел работать.
– Ну это ты брось, – сказал Николай. – Было много и таких, кто всю жизнь спину гнул, а досыта не ел.
Петр поставил блюдечко, посмотрел на Николая, заговорил:
– Были, и много было. Я тебе прямо скажу, были они настоящие дураки, жить не умели. У нас во всей округе ни помещиков, ни кулаков не было. Землю делили поровну. В лесу сенокосов сколько угодно, расчищай и коси – не ленись. Лесничество по поводу освоения сенокосов никогда не возражало. Это сейчас выйди с топором, две сушины сруби – лесник уже бежит. Кричит: «Ставь пол-литра». Раньше лесники отказывались от предложения выпить. Сейчас ни стыда ни совести не стало. Наша земля в любую засуху родила. Неурожаев никогда не было. Потому что поля кругом в лесу. Только работай, не ленись, держи скот. Думай о своем хозяйстве. Ух, если бы сейчас дали такую свободу, да при такой-то механизации. Те, кто живет в селе рядом с правлением колхоза, косить выйдут и оглядываются. Трава из года в год не выкашивается, а не тронь. Увидят – тут же отберут. Как собака на сене. Сама не ест и другому не дает.
