Ильдефонсо Фальконес
Наследники земли

Лысый Пес так и не умер. Уго силился не заснуть в ожидании его кончины, но ночь тянулась медленно, и у него слипались глаза. Парень в испуге подскакивал, не понимая, то ли миновало одно мгновение, то ли прошли долгие часы; он раз за разом подходил смотреть, как спит Жоан Амат. Амат храпел. Но вот при очередной проверке Уго не услышал храпа. Легонько ткнул отравленного ногой, и тогда Амат перевернулся под одеялом и снова захрапел. А потом рассвело, и смерть обернулась ужасной головной болью, на которую пьянчуга жаловался все утро.

– Тебя за такое вино арестовать надо! – бранил он Маира.

Еврей нахмурился. Забравшись на телегу, он сразу обнаружил недостачу aqua vitae.

– Два флакона? – Еврей угрожающе навис над Уго, держа в руке пустые сосуды.

Мальчик горестно вздохнул и был вынужден сознаться. Маир выгнул брови дугой, скривил губы и пожал плечами.

– Ученые тоже, бывает, ошибаются, – шепнул еврей, спустившись с телеги. Теперь уже изумился Уго; его учителя совсем не разозлило, что он извел столько ценной жидкости. – Вообще-то, я не знаю, заслуживает ли он смерти, – вслух размышлял Маир. – Так или иначе, в этом не было необходимости.

– Он меня прикончит, – обреченно вздохнул Уго, переводя взгляд на Лысого Пса.

– Ну нет. Вот увидишь. Все уладилось довольно просто и гораздо дешевле, чем всем нам думалось.

– Всем вам?

– Уго, у тебя есть друзья, они готовы помочь тебе после того, что ты сделал ради меня. Так что убивать было необязательно. Эти солдатики продаются совсем задешево.

Уго понял смысл загадочных речей Маира уже утром, когда пришел Пау Климент, тот ветеран, что избил Амата, и капитан, арестовавший Уго по его навету. При виде их Амат побледнел, а Уго воспрянул духом. Однако ни бледность, ни повязка на теле не уберегли лысого от затрещины.

– Лжец! – выкрикнул солдат.

Лысый Пес согнулся, его стошнило то ли от переизбытка aqua vitae, то ли от страха, то ли от того и другого сразу – этого Уго знать не мог. Старый солдат дождался, пока Амат извергнет все содержимое желудка. А потом схватил его за волосы и задрал голову.

– Почему ты мне сказал, что тебя избили еврей и мальчишка? – нагло спросил он.

– Я… не…

– Лжец! – Ветеран не дал ему договорить.

– Так ты утверждаешь, что это были они? – вмешался капитан.

Ветеран резко дернул Амата на себя, тот завыл от боли и обхватил руками ребра.

– А ну-ка признавайся! – потребовал Пау Климент. – Мы оба знаем, что это были не они, ведь так?

Кому, как не им, этого не знать, переглянулись Уго с Маиром.

– Не-е-ет, – проблеял Амат.

– Что – нет?

– Не они-и-и-и.

– Почему же… – сунулся вперед Уго, но Маир схватил его за рубаху, сильно дернул и замотал головой.

Уго вырывался, но Маир держал крепко. Позже он объяснит, что на этом делу конец, – таков был уговор с Пау Климентом и капитаном: больше никаких доносов, никаких наказаний.

Капитан подошел к Маиру с Уго.

– Кажется, произошло недоразумение. Ты свободен, – только и сказал он.

В марте король Хуан во главе своего войска выступил из Жироны, чтобы дать сражение противнику. Несмотря на значительное превосходство в кавалерии, далеко не все французские отряды решились принять бой. Тех, кто отважился, Хуан разгромил, враги бежали за пределы Каталонии. После нескольких месяцев грабежа тысячи наемников и бандитов не захотели мериться силами с хорошо организованным войском, вставшим на защиту родной земли.

Король решил продолжить путь до Перпиньяна. Каталония была освобождена от захватчиков, и Хуан распустил ополчение. Маир и Уго вернулись в Барселону вместе с остальными участниками похода, так и не поживившись за счет военных трофеев.

7

Маир рассказал Уго, что в итальянских поселках жители собирают мочу с помощью системы труб, выходящих в большие резервуары, где ее оставляют гнить. А еще на площадях и в других людных местах устанавливают уринарии с поместительными хранилищами. Маир объяснил, что эта перегнившая моча, в равных пропорциях смешанная с водой, служит для удобрения огородов, садов и виноградников. Со временем, уверял Маир, все растения, удобренные таким образом, начинают приносить больше плодов и лучше качеством, а в первый год – иногда даже и во второй – виноградная лоза только привыкает. Поэтому кусты не следует удобрять заново, пока не пройдет пять или шесть лет.

А еще человеческая моча, будучи смешана с пеплом лозы, служит для лечения больных растений, на которых виноград опадает или высыхает, еще не созрев. Маир всегда знал, какие лозы нуждаются в особом уходе, и такие работы надлежало проводить именно весной.

По возвращении из Жироны еврей занялся сжиганием лоз и мертвых корневищ, чтобы собрать достаточное количество пепла, а Уго досталась другая работа: он носил на виноградник мочу, которую собирал в еврейском квартале. То, что случилось в лагере под Жироной, самопожертвование Уго, взявшего на себя чужую вину, вскоре сделалось притчей во языцех, поэтому косые взгляды, которыми обычно встречал парня стражник у ворот на улице Каль, что на углу с улицей Фонт, выходящей на площадь Сант-Жауме, хоть и не наполнились радостью, но, по крайней мере, из них исчезла подозрительность.

Саул и вся его семья тоже были благодарны Уго. Старый врач почтил его приглашением в свой кабинет с тысячью запахов и протянул юноше руку:

– Прими мою благодарность, юноша. Никогда заранее не знаешь, что может случиться с одним из наших после ареста. Обыкновенно все улаживается с помощью денег, однако в наши ненадежные времена, когда идет война… – Саул сокрушенно покачал головой. – Спасибо.

Они побеседовали о винограде, об Арнау и еще о многом, что интересовало Саула. А потом еврей вознаградил парня золотым флорином – это было целое состояние, но оно обратилось в ничто, когда, выйдя из кабинета спиной вперед, не переставая благодарить щедрого доктора и закрывая за собой дверь, Уго наконец повернулся и встретился с губами Дольсы на своих губах. Монета еще звенела на плиточном полу, а девушка уже отстранилась на безопасное расстояние, чтобы не вызвать никаких подозрений.

– Моя матушка велела помогать тебе в сборе мочи, – просто сказала Дольса.

Уго ошалело кивнул, еще не придя в себя после внезапного поцелуя.

– Пойдем, – с трудом выдавил он из себя.

– А как же монета? – напомнила Дольса, когда Уго уже рвался к выходу.

Парень остановился как вкопанный.

– Ты из-за меня так разволновался? – игриво спросила девушка.

– Нет… – И, подумав, уверенно добавил: – Да! А что, с тобой так не бывает?

Уго опустился на колени, чтобы не смущать Дольсу еще сильнее. Лицо ее было прекрасно в своей серьезности, она посуровела еще больше, словно воздвигая стену, оберегающую от подобных вопросов. А Уго довольствовался ее молчанием и какое-то время делал вид, что занят поисками монеты, хотя на самом деле сразу же заметил блестящий кружок на полу.

– Да вот же она. Ты что, не видишь? – помогла ему девушка.

Уго пробормотал какую-то благодарность. Протянул руку и взял флорин.

– Представляешь, сколько всего мы себе можем купить на такие деньги? – Парень широко улыбнулся и подмигнул подруге.

– Прибереги его. Бывает, что подмастерье получает четыре-пять таких флоринов за несколько лет ученичества, – решительно пресекла его мечтания Дольса.

На улице Уго взял большой старый кувшин для мочи, выданный ему Маиром. Он ходил уже не в первый раз, но Дольса шла с ним впервые: раньше юношу сопровождала Аструга или еще какая-нибудь женщина из многочисленной родни Саула.

Еврейский квартал в Барселоне, как и многие подобные общины, представлял собой город в городе. Квартал был ограничен площадью Сант-Жауме, собором, Новым замком и римской стеной и вмещал в себя около четырех тысяч человек, стеснившихся на слишком малом пространстве. Места на всех определенно не хватало, поэтому по другую сторону от Нового замка и римской стены образовался еще и малый еврейский квартал.

В Барселоне было пять синагог: в самой главной, Большой синагоге, и больше нигде, имелись скамьи и сиденья для постоянных прихожан; еще была так называемая Женская синагога; Французскую построили евреи, изгнанные в Испанию из сопредельной страны; синагога Массот Авенхена получила имя в честь богатого представителя общины; пятая называлась Малая синагога. Были в еврейском квартале и бани, и рынки – хлебный, мясной и рыбный, и больница для бедняков, основанная Самуэлем Ха-Шарди, были харчевни, магазины и мастерские. Повсюду царила теснота, обитатели квартала использовали каждую пядь земли… и даже воздуха: между домами были перекинуты мостки или жилые галереи, что мешало солнцу проникать в и без того темные улочки. Еврейская община являлась собственностью короля, ему ежегодно выплачивалась установленная сумма – в качестве налога, который евреи сами распределяли между членами общины. Монаршая власть осуществлялась через секретаря и особый совет; внутреннее управление евреи проводили самостоятельно, здесь жили по иудейским законам и календарю, подчиняясь своим судам и исповедуя свою веру.

Портные, изготовители украшений из коралла и игральных костей, ювелиры и ткачи – вот кто в основном трудился в мастерских на улицах, по которым проходили Уго с Дольсой; парень тащил большой кувшин, обходя скопища людей и прилавки, реагируя на каждый звук, запах, движение; девушка держалась на расстоянии и увеличивала дистанцию всякий раз, когда к Уго приближались женщины с тазами, содержимое которых они выплескивали в кувшин; каждая такая встреча сопровождалась новым взрывом зловония. Уго с Дольсой забирали мочу у родственников Саула и у друзей, которых заранее предупредили.

– Знаешь, когда моча перебродит, она запахнет еще мерзотнее, – хохотнул Уго, когда Дольса, указав парню на дом и представив его хозяевам, отстранилась во второй раз.

– Слушай, я даже трупное разложение умею переносить. Я промывала нагноившиеся, гнилостные раны и язвы. Я лечила женщин… в общем… таких женщин, у которых вся эта гниль живет внутри их тайных частей.

Уго обернулся, смерил подругу взглядом и кивнул, как будто представил все вживую.

– Осторожней! – закричал мужчина, на которого Уго едва не налетел.

– И верно, – поддержала Дольса с полуулыбкой на губах. – Не вздумай расплескать мочу – иначе тебе ее и собирать!

– А ты мне поможешь?

– Нет. Там, где я решаю сама за себя, я делаю только то, что мне нравится.

Уго остановился и ждал, пока Дольса не подошла.

– Вот почему ты меня поцеловала? – шепнул ей на ухо.

Уже второй раз за этот день Уго ставил девушку в неловкое положение. В первый раз после этого он нагнулся в поисках флорина, а теперь двинулся дальше со своим кувшином, снова оставил Дольсу позади, заранее представляя, как снова посуровеет ее лицо.

– Да, – неожиданно услышал Уго.

Девушка его догнала:

– Вот почему я тебя поцеловала. И я тоже волнуюсь рядом с тобой.

Уго хотел обернуться.

– Шагай вперед! – приказала Дольса. Парень повиновался. – И я часто думаю о тебе, а потом я вся мокрая…

– Мокрая? – переспросил Уго.

– Да-да, совсем! Ты ведь ничего про это не знаешь? Никогда не был с женщиной, правда? – Уго было остановился, но девушка хотела, чтобы он шел дальше. – Сверни на ближайшем углу, где бани.

– А ты? Ты была с мужчиной? – спросил он, убедившись, что никто их не слышит.

Дольса поколебалась. Но предпочла его не обманывать:

– Нет, не была. Но моя работа учит многому. Я ведь повитуха, ты не забыл?

Пролетела весна, наступило лето. В эти месяцы Уго работал на винограднике Саула, на винограднике церкви Святой Марии у Моря и как поденщик на виноградниках за пределами Барселоны, принадлежавших купцу Рокафорту и другим богатым горожанам. Перебегая с работы на работу, парень старался не попасться на глаза Жоану Амату и вообще избегал квартала Раваль, улицы Тальерс и ворот Бокерия с их мясными рядами. Уго не хотел даже думать, что сделает с ним мерзавец Амат, если поймает.

Зато он денно и нощно думал о Дольсе. Подростки тайком искали встречи друг с другом в доме Саула, где Дольса жила вместе с матерью, и на виноградниках. И если им удавалось встретиться, целовались, а порой доходило и до неумелых ласк, которые становились все слаще по мере того, как их тела познавали друг друга. Уго трогал ее груди – юные и гладкие, с твердыми сосками, он хватался за них как попало, пока не научился ласкать, подлаживаясь к прерывистому дыханию Дольсы. Проникая под юбки, юноша наслаждался ее ровным лобком, прижимался вздыбленным членом и терся, терся, пока не взрывался горячим оргазмом и не сдавливал так крепко, как будто хотел удержать навсегда.

И все-таки бывали дни, когда Дольса не позволяла к себе приближаться. «Ступай прочь… Оставь меня!» – кричала она. «Но почему?» – «Потому что», – коротко бросала девушка. Если вообще снисходила до ответа, а такое случалось далеко не всегда. Несмотря на все настойчивые расспросы, Уго почти ничего не добился: однажды Дольса задумалась, как будто готовясь открыть тайну. Но так и не открыла. Зато бывали случаи, когда Дольса сама его подстерегала и брала инициативу в свои руки: ей остро хотелось чего-то, что можно назвать любовью, нежностью или наслаждением. «Я тебя люблю», – однажды признался Уго. Эти слова вызревали в нем долгими ночами. «Я тебя люблю, люблю, люблю…» Уго представлял, как произносит это на все лады, перебирал множество возможностей. Услышав о любви, Дольса напряглась, замолчала и долго смотрела на Уго, а потом наградила страстным поцелуем. Холодность и пылкость – две эти противоположности управляли поведением Дольсы как будто помимо ее воли. «Хватит!» – часто выкрикивала Дольса, неожиданно обрывая поцелуй, соединение тел… и вожделение. Иногда она так же внезапно и возвращалась, набрасываясь на Уго с обжигающей страстью, а иногда просто поворачивалась к нему спиной.

Как-то в середине июля служанка позвала Дольсу, когда парочка миловалась в саду, укрывшись среди яблонь. Служанку от них отделяло всего несколько шагов. Что она успела увидеть? – безмолвно вопрошали друг друга влюбленные.

– Чего тебе? – отозвалась Дольса, одергивая рубашку и приглаживая волосы.

– Мисер Саул послал за Уго. Мисер ждет его в кабинете.

Откуда ей было знать, что и Уго тоже здесь? Ведь их никто не видел…

– Зачем? – спросила Дольса и тут же осеклась. Она ведь знала, что дедушка никогда бы не стал объяснять служанке, для чего ему понадобился Уго.

– Не знаю, но вид у него был очень суровый.

Наступила тишина.

– Сейчас он придет, – наконец отпустила служанку Дольса.

Уго вошел в комнату с тысячью запахов, трясясь от страха.

Мрачное лицо врача не предвещало ничего хорошего.

– Садись, – предложил Саул.

Уго воспринял это как приказ. Прежде он никогда не садился в этом кабинете. И вот присел на стул с высокой спинкой, на котором можно было держаться только прямо.

– Я послал за тобой…

Юноша не мог сосредоточиться на словах Саула – так ему было страшно. Он уже хотел во всем признаться, как сделал недавно, спасая Маира, только на сей раз он собирался выгораживать Дольсу.

– Ты что, меня не слушаешь? – прервал его раздумья Саул.

– Простите.

– Ты слышал, что я сказал?

Уго ответил не сразу.

– Нет.

– Умерла Мар, вдова Арнау Эстаньола. Завтра ее будут хоронить на кладбище церкви Святой Марии.

И Уго перенесся мыслями к Бернату, который не сможет проститься с матерью. Где теперь Бернат, да и жив ли он вообще?

Уго спускался по улице Мар, чувствуя себя неловко в свисающем до колен балахоне с длинными рукавами, в который его обрядили евреи. Он потел. Шерстяная ткань в летний зной невыносимо жарила. И кололась. Вид его плохо сочетался с блеском дорогих украшений, выставленных на прилавках ювелиров по обе стороны улицы, от которой оставался только тесный проход. Уго смотрел, как покупатели яростно торгуются, стараясь сбить цену на драгоценности, как женщины примеряют ожерелья и браслеты, как прохожие вокруг тараторят и смеются… Казалось, всё, кроме него, сверкает под ярким солнцем этого июльского утра, а близость берега давала о себе знать солоноватым морским запахом.

Величественная церковь Святой Марии захватила все чувства Уго, как только он переступил порог. Храм был почти пуст, внутри находилось лишь несколько прихожан, а мерцание свечей у главного алтаря тонуло в потоках разноцветных лучей, проникавших через высокие окна, чтобы отвесно обрушиться на пол, оставляя в полумраке бóльшую часть церкви. Уго сразу сделался маленьким. Мисер Арнау часто рассказывал ему о таком ощущении, но мальчику трудно было почувствовать себя крошечным, когда храм наполнялся народом. Однако сейчас Уго словно окаменел: он не мог объять колоссальное пространство, открывшееся перед ним, как будто вес всего храма, его высоких колонн, арочных сводов с гигантскими замковыми камнями возлег на его плечи и не давал шевельнуться.

Парня вернула к реальности беготня трех мальчишек, пытавшихся выгнать из храма собак, – но те носились еще быстрее. Ему и самому приходилось заниматься таким делом. Да, это нелегко, однако нехорошо сердить священников, если они просят детей погонять животных. «Ну не так же! – едва не выкрикнул Уго. – Куда вы смотрите? Они опять проскочили мимо вас».

– Пойдем, парень.

Быть может, мужчина, хлопнувший Уго по спине, просто обратил внимание на его черный наряд, но Уго узнал одного из бастайшей, работавшего на верфи. Вслед за ним юноша прошел в деамбулаторий – круговой коридор, огибающий главный алтарь сзади. Там, под контрфорсами капеллы бастайшей, собрались грузчики с верфей, многие с семьями, все в трауре. Уго не встретил здесь никого, кто когда-то так почтительно, почти раболепно, здоровался с мисером Арнау, когда тот ходил собирать подаяние для «Блюда стыдящихся бедняков», – прежде чем впал в немилость из-за возвращения Пучей. Только один человек, не связанный с цехом бастайшей, пришел, чтобы разделить скорбь по жене Арнау Эстаньола: Жоан Наварро, стоящий позади своего безразмерного живота, то и дело утирал капельки пота на лысине.

В маленькой часовне люди тесно сплотились вокруг простого соснового гроба. Священник начал заупокойную мессу, но Уго его не слушал. Он чувствовал себя предателем Девы Марии из-за отношений с Дольсой, которые становились все более чувственными. А если он не признается Деве, то и покаяться не сможет. С Дольсой они вообще не обсуждали свою связь, как будто вступили в молчаливый сговор. Она никогда не станет христианкой, ее убеждения незыблемы. И хотя в Каталонии дозволялось переходить в христианство, Уго перейти в иудаизм не мог. Стоит ему принять еврейскую веру – его тотчас схватит инквизиция. С этим никакой неопределенности не было. Однажды Уго улучил момент, когда они с Маиром бок о бок трудились на винограднике, и поинтересовался, притворившись, что спрашивает из праздного любопытства:

– Маир, а что, если христианин захочет перейти в иудейство?

Виноградарь даже не разогнул спины:

– Ему следует отречься и принять иудейскую веру.

Оба замолчали, было слышно только, как железо вгрызается в землю, а еще жужжание насекомых и шуршание каких-то зверьков.

– Ты ведь не собираешься так поступить?

Еврей распрямился, держась рукой за поясницу.

– Нет, конечно.

– Потому что, если ты так поступишь, ты будешь считаться еретиком, попадешь в инквизицию и тебя осудят как такового. Именно так относится инквизиция к христианам, которые отрекаются от веры, чтобы сделаться иудеями или магометанами. И наказанием может стать даже смерть… тебя сожгут на костре.

– Понятно, – насупился Уго.

– Только подумай, инквизиция ни перед чем не останавливается: даже тех христиан, что отрекаются под страхом смерти или под пытками, как случилось с несколькими пленниками, которых выкупили из тюрем Берберии монахи-мерсенарии, – их тоже сочли еретиками.

– Да уж, – только и смог ответить Уго.

Виноградарь и подмастерье вернулись к работе, но совсем скоро Маир снова разогнул спину и снова заговорил, на сей раз громким голосом, напирая на каждое слово:

– А заодно с еретиком, отрекшимся от христианства, инквизиция объявляет еретиками и тех евреев или неверных, которые сбили христианина с пути. Даже не сомневайся, – грозно добавил Маир, – что, если ты перейдешь в нашу веру, меня сразу же схватят как совратителя.

«А могут схватить и Дольсу». От этой мысли Уго содрогнулся.

– Не беспокойтесь, Маир. Я не собираюсь откре…

– Отрекаться, – подсказал еврей. – Очень на это надеюсь, юноша.

Уго вернулся к происходящему в часовне бастайшей, услышав женский плач. Быть может, однажды они с Дольсой убегут в какой-нибудь далекий-далекий край, где их никто не знает, и он сможет выдавать себя за еврея. В Гранаду. Уго слышал, что там правят мусульмане, а евреям живется спокойно. В Королевстве Гранада никому не будет дела, что он христианин. Он должен наконец-то предложить этот план Дольсе. Юноша прищелкнул языком, и стоящая рядом старушка посмотрела на него с осуждением. Уго тысячу раз собирался об этом заговорить, но в последний момент, видя девушку перед собой, не находил нужных слов, колебался и путался в мыслях, потому что боялся услышать ее ответ.

Мар похоронили на большом кладбище, что на площади Святой Марии, прямо напротив церкви. Именно в тот момент, когда гроб опускали в могилу, Уго снова вспомнил о Бернате, ему стало жаль друга, который не смог сказать своей матушке последнее «прощай».

Бастайши и их семьи не знали, что делать, когда с лопаты упала последняя горсть земли и ушел священник: некому было выразить свои соболезнования, ведь никто из родственников покойной не явился. Уго оставил скорбящих в этих раздумьях, а сам ушел к морю. Ему нужен был этот запах, эта свежесть, он мечтал потрогать воду и наполнить легкие витающей в воздухе солью.

– До меня дошли слухи, будто он ходит в море под началом кастильского корсара.

Уго обернулся. Его нагонял пыхтящий Жоан Наварро.

– Бернат? – сразу же догадался Уго. О ком еще может говорить помощник управляющего королевской верфью?

– Да. Это только слухи, и все же…

– Где он?

– Картахена, Севилья… Откуда мне знать?

– Я очень рад. И мне жаль его матушку.

– Ну а ты… Как твои дела?

«Схожу с ума от любви к еврейке».

– Я хотел стать mestre d’aixa, – ответил Уго вслух.

– Я знаю.

– Мне хотелось бы и дальше работать на верфях: там корабли, там море…

– А хочешь, сходим туда сейчас? – (Это предложение изумило Уго, но еще больше он изумился продолжению.) – Мы войдем через главные ворота. Тебе не придется карабкаться на стену тайком, глухой ночью.

– Простите меня…

– Мы получили топорик обратно. Что же до арбалета… его нам вернули королевские солдаты.

– Нам не повезло.

– Вы двое до сих пор живы после того, как пытались убить Первого капитана королевского войска! – возразил Наварро, крепко хлопнув юношу по плечу. – Ну конечно же, вам повезло, и даже очень повезло!

На верфи работа кипела вовсю; Уго не помнил, чтобы здесь хоть когда-то было так суматошно. Король Хуан повелел строить новую армаду, чтобы защитить Сицилию от династических притязаний его племянника Мартина Младшего, который недавно заключил брак с Марией, королевой Сицилии, около десяти лет назад бежавшей в Каталонию после восстания сицилийской знати. На верфи бесперебойно работали над восемью кораблями – их строили и под сводами, и в большом дворе. Шум стоял оглушительный, а воздух, несмотря на грандиозные размеры здания, был почти что непригоден для дыхания из-за дыма, опилок, расплавленного жира, смоляного вара и пота работающих людей.

– Король… – Наварро приходилось кричать во весь голос, чтобы хоть что-то втолковать обалдевшему Уго. – Король приказал, чтобы все работники, строящие корабли, от конопатчиков и mestres d’aixa до бастайшей и весельщиков, оставались в Барселоне, в распоряжении альгвасила королевских армад. Это как на войне: все обязаны работать на короля, – с гордостью добавил помощник управляющего и обвел широким жестом бурлящие верфи.

Уго уже слышал о новой армаде. «Им потребуется вино, много вина, – предсказывал Маир. – Но пока они ее будут строить, пройдет год, может, два – или даже больше. За это время нам предстоит заключить много сделок и накопить изрядный запас».

«Нам». Это короткое слово врезалось Уго в память. И неожиданно вся сутолока и неразбериха верфей показались ему такими далекими, такими чужими в сравнении с размеренной работой на виноградниках. Там Уго провел уже несколько лет и действительно чувствовал себя частью земли. «Нам». Их отношения с Маиром теперь скреплялись нежностью, которую учитель старался скрывать. Детей у винодела не было. Дольса однажды обмолвилась, что Маир развелся с первой женой, потому что она не могла зачать, но и со второй у него ничего не получилось; а тем временем первая супруга, поверив в свое бесплодие, прижила сына на стороне; об этой внебрачной связи стало известно всем, что сильно ударило по мужской гордости Маира. «Ничего подобного не случилось бы, если бы Маир оставил себе обеих жен» – вот каким выводом Дольса закончила свою историю. «Обеих? Разве так можно?» – «Ну конечно можно, – подтвердила Дольса. – Ничто не мешало Маиру жить с двумя женщинами, особенно учитывая, что первая якобы оказалась бесплодной».

Откровение, испытанное Уго на королевской верфи, еще сильнее привязало парня к земле, которая ему не принадлежала. Маир относился к своему помощнику очень хорошо, он упорно и терпеливо обучал паренька всему, что сам знал о винограде, вине и aqua vitae. И Уго получал удовольствие от своей работы; он учился любить природу, что прежде даже не приходило ему в голову. «Да, мне везет», – уверенно говорил себе подмастерье. Он долго сомневался, стоит ли рассказывать Арсенде, и в конце концов решил не открывать правду: девочка не смирилась бы с его работой на евреев, а еще меньше – с тем, что евреи ему нравятся. Уго давно перестал лазить на крышу монастырского дома; теперь, когда он приходил проведать сестру, они общались через зарешеченное окошко. И Арсенда всегда просила его вернуться. «Не покидай меня, братик».

И он ее не покидал. И Дольсу тоже.

– Ты как-то… переменился, – заметила еврейка в конце сентября, за несколько дней до сбора урожая.

Дольса пришла в давильню вместе с Саулом и Астругой, чтобы помочь в подготовке к важному дню. Воспользовавшись передышкой, она подошла к Уго. Парочка оставалась на виду, в нескольких шагах от старших.

– Да, – согласился Уго. Он молчал до тех пор, пока не понял по лицу Дольсы, что должен сказать что-то еще. – Потому что…

Он кашлянул и сглотнул слюну. Дольса рассердилась:

– Потому что – что?

– Потому что мы с тобой убежим в Королевство Гранада, чтобы жить там вместе и без тревог, – выпалил он на одном дыхании.

Девушка не удержалась от смешка. Потом замолчала. Внимательно посмотрела на парня и всплеснула руками. И снова рассмеялась, на этот раз громко и заливисто. И снова смерила Уго взглядом с головы до ног.

– Чего? – протянула она нараспев.

Да, он это сказал! И она не стала возражать.

– То, что ты слышала, – произнес Уго с обезоруживающей убежденностью. – Мы с тобой…

– Да-да-да, – перебила Дольса. – Ты сошел с ума.

– Но…

– Почему это он сошел с ума?

Последний вопрос задала Аструга, незаметно подошедшая к парочке.

Дольса растерялась.

– Потому что… – Уго сам не знал, что собирается сказать.

Аструга переводила взгляд с парня на свою дочь и уже начинала хмуриться.

– Так я скажу ей, Дольса? – простодушно спросил Уго, все еще раздумывая, как это сказать.

– Ну конечно! – сразу же подхватила девушка. – Это же моя мать.

– Так что же? – Аструга не отступалась, остальные тоже начали собираться вокруг.

Уго кинул взгляд на виноградник, надеясь отыскать какой-нибудь выход из передряги:

– Я предложил ей изготовить особое вино…

Маир вопросительно вскинул брови.

– Вон те лозы… – Уго ткнул пальцем, – те, что рядом с огородом семьи Вилаторта, они дают особенный виноград – может быть, из-за солнца, – не такой сладкий, хотя и вызревает в то же время.

И это была правда. Парню нравился чуть горьковатый привкус этих ягод, и он действительно задумывался, не получится ли из них хорошее вино, непохожее на другие.

– Верно, – признал Маир. – Вот только вина выйдет совсем мало.

– Да хотя бы несколько кувшинов… – не сдавался подмастерье. – Какая разница?

– Но это усложнит процесс отжима…

– Я берусь собрать те ягоды раньше других и отдельно сложить в давильне. Тогда ничего не усложнится.

Дольса сверлила его взглядом, проклиная за упрямство. «Да все уже, – внушали ее прищуренные глаза. – Мы уже выпутались из этой переделки. Хватит про вино». Остальные, включая старого Саула, дожидались решения виноградаря.

– Ну хорошо, – согласился Маир.

– Тогда пускай этот виноград топчут мои внуки – Дольса и Саул, – вмешался старик. – Вино, которое они сделают, мы сохраним, чтобы отпраздновать их свадьбу.

Уго побледнел. Дольса опустила глаза.

– Через год в сентябре, как раз к сбору урожая, Саулу исполнится восемнадцать лет, а тебе, Дольса, – шестнадцать. Эти сроки установлены в трактате «Ктубот». Или я ошибаюсь? – спросил Саул у своей дочери.

– Нет, отец, вы не ошибаетесь, – ответила Аструга. – К этой дате свадьбу и приурочим. Мы уже многое приготовили для праздника, но идея с особым вином для стола кажется мне превосходной. Будем надеяться, Уго, у тебя все получится. Спасибо тебе за задумку.

Уго в ответ только приложил козырьком руку ко лбу и отвернулся к лозам, как будто изучая их издалека. Паренек молился про себя, чтобы никто к нему не подошел и не увидел текущие по щекам слезы, чтобы никто не заметил, как сотрясается его тело, не услышал сдавленных рыданий.

– Пойду сорву несколько ягод вам на пробу, – сумел произнести бедолага, а потом припустил к винограднику, подальше от них от всех.

Уго стоял на самом краю надела, там, где он граничил с огородом Вилаторты. Он собирал те самые ягоды, соком которых Дольса отпразднует свое замужество. Парень раздавил ногой упавшую гроздь, горюя о жестокости своей любимой. Выходит замуж! Маир рассказал, что в семье обо всем договорились, еще когда дети были маленькие, еще до того, как три года назад Мар, крепко держа Уго за руку, впервые привела его в еврейский квартал. И за все это время Дольса ему ничего не сказала! Она выходит за Саула, своего двоюродного брата, старшего сына Жакоба. Уго познакомился с ним еще на барселонской распродаже. И до сего времени очень хорошо к нему относился. Уго затряс головой, стараясь вытрясти всю боль. Да, он соберет этот виноград. Он соберет столько, сколько потребуется, – таков его долг перед Маиром, а потом исчезнет без следа. С Дольсой он больше не разговаривал. Может быть, из-за грядущей свадьбы она и была так непостоянна; из-за свадьбы отстранялась от него и гнала от себя. Дело вовсе не в том, что он христианин, а в том, что она помолвлена. Да, он уйдет. Уго принял это решение в бессонные ночи, наполненные иногда слезами, иногда – проклятьями. У него есть золотой флорин и еще несколько монет, заработанных на виноградниках. Он отправится искать Берната в Севилью или в Картахену – ведь Наварро говорил, что сын Арнау обретается там.