Игорь Сотников
Философский детектив
– Да сколько можно уже терпеть?! – прозвучавшая совсем рядом неожиданность, с которой обрушилась на Алкивиада эта словесная тирада, не слишком обрадовала его, заставив содрогнуться мысль, ну а сердце, и вовсе напряженно забиться.
– Согласен. Пора уже кончать с этой перебродившей гадостью, – ответ невидимого собеседника, своими намерениями, слишком пугающе страшен для сжавшегося в комок и напрягшегося Алкивиада.
– Сколько можно бездеятельно смотреть на эту демократическую сволочь? – Прозвучавший практически в ухо Алкивиаду голос, заставил ёкнуть его сердце, и он, вспотев, всё-таки бросил свой взгляд по сторонам, но кроме веток кустарника, ничего приглядного видно не было, и Алкивиад немного перевёл дух.
– Что ж, пора уже идти на радикальные меры и втоптать их в говно! – Алкивиад ошарашен этой ближайшей перспективой, которую выказывает чрезмерно агрессивный второй собеседник.
– Я тебя понимаю, но ты же знаешь, что спешка плохой советчик. – Алкивиад полностью согласен с первым, очень здравомыслящим собеседником, с которым, если бы не эти затруднительные обстоятельства, стоило бы за чашкой вина пофилософствовать.
– Давай уж сначала, с помощью Диогена раскачаем эту демократическую лодку, что, надо отдать ему должное, у него очень даже неплохо получается. И, я думаю, в скором времени это позволит дискредитировать демократов, отчего они уж не смогут сдержать свою злость и где-нибудь, на чём-нибудь да сорвутся. Ну а тогда, мы получим неплохой предлог обвинить их в не толерантности, что, в конечном счёте, позволит нам одним ударом разрубить этот гордиев узел.
«Копипастер!» – услышав это знакомое изречение в устах первого собеседника (автором изречения однозначно был его друг Александр, который уж сильно наловчился в завязывании различных геополитических узлов), воспылав от гнева, проскрипел сквозь зубы Алкивиад, признав за собой ошибку в том, что он слишком поспешно обвинил этого первого собеседника в мудрости.
– Олигархия или на крайний случай тирания – вот что нам поможет, – ответил второй и после небольшого раздумья добавил, – ну а что с другими будем делать? – всё-таки второму, диалогически настроенному собеседнику, всё неймётся, и подавай ему всё прямо сейчас.
– О них можешь не беспокоиться. Для кого-то нет слаще обола, а кому и сладкая гетера, всегда направит его политические очи в нужное русло, – уж очень сладкоречиво произнёс все эти предложения первый собеседник, и у второго, как и у случайного подслушивателя Алкивиада, при словах «сладкая гетера», закрутило в животе и потекли слюни.
После этого Алкивиад, признав, что этот первый собеседник, всё-таки не так глуп и знает, что предложить, вновь поменял своё суждение о первом собеседнике, на другое, диаметрально противоположное.
– Ладно, хорош облизываться, – эта произнесённая первым собеседником фраза, скорее всего, была направлена ко второму собеседнику, Но Алкивиад, представляя себе сладкоголосую гетеру, занимался тем же, что и второй – облизыванием, поэтому, естественно, он не мог не принять сказанное на свой счёт, отчего тут же опять вспотел и, испугавшись, что на этот раз, уж точно не остался не замеченным, сжавшись в комок, уселся в самый низ под себя.
– Пошли, – довершил свою фразу первый.
Ну а, судя по тому, что шаги начали удаляться от этого места сидения Алкивиада, он так и остался незамеченным для них, тогда как последний присядочный маневр Алкивиада, стал очень заметен для него, усевшегося в контактную близость с тем, чем постоянно поливают своих недоброжелателей наряду с помоями другие недоброжелатели, и чем, конечно же, он, не смотря на свою страсть к информированию окружающих, не мог похвастаться.
Но Алкивиад, не смотря на такую свою оплошность, не собирается обтираться и отсиживаться, что в перспективе грозит различными последствиями для носов окружающих, когда просто незамедлительно необходимо узнать, кто же там за кустами вёл такие возмутительные разговоры. И он, не смотря на все эти свои претерпевания, как бьющая в нос вонь отхожего места, бьющие по рукам и по его красивому лицу ветки кустарника, для которых, как оказывается, не существует лицевых различий, Алкивиад всё-таки выбирается из этого кустарникового массива. Где, не обнаружив на дороге никого живого, в сердцах выдохнул и после небольшого раздумья, видимо, придя к определенной мысли, злобно посмотрел в предполагаемую сторону, где могли скрыться эти заговорщики. После чего собрался с духом и потрясывая кулаком, выразив то своё, что он надумал, от души, правда, только про себя, заорал: «Спартиаты»!
[1] Какой (Др. Гр.) – низший, почти раб.
Глава 2
Сия антрактная чаша никого не минует
– Антракт! Услышьте граждане Афин, чьи умозрения перегружены мыслями, а сердца чувственностью. Услышьте те из вас, чьи зады перетёрты от восседаний, а животы уже переполнены вином от возлияний. Ну и наконец-то, просыпайтесь те сонные тетери, которые своим невоздержанием, уже достали всех и вся. И вам во избежание ответного невоздержания, пора бы уже подняться со ступенек и отправиться к себе домой. Наступил антракт! – Голос глашатая, который судя по его заковыристой речи, тоже решил не оставаться в стороне от этих празднеств, стал сигналом к действию для всех, переполненных не только вином, но и самим собой.
Ну, а Клеанф, этот верный ученик Зенона (Ты, либо учитель, либо ученик и другого здесь, в этом мире установления постулатов и основ умозаключений не суждено быть), поднявшись со своего места, предусмотрительно захватил свою хламиду, сложенную для мягкости сидения на трибуне в четверо. Подушка, хоть и мягка, но не предстало герою выказывать мягкость своего зада. Так что, пусть на них сидят женщины, чьи появившиеся совсем недавно на представлениях зады, всё же требуют своей мягкости.
Потерять же место, определяемое этой своей накидкой, он не боялся. Ведь все здесь знали, что Клеанф в кулачном бою не имеет себе равных, отчего его даже прозвали вторым Гераклом, так что, имеющий зрение, да увидит за кем это место. А вот что касается хламиды, то тут вопрос обстоял несколько сложнее. Ведь кто знает, в какой хламиде или лучше хитоне, ты проснёшься по утру или ещё интереснее, под какой хитон тебя занесёт. Что, можно сказать, подходило под аксиому, определяющую все последующие действия Клеанфа, сильного в теории, но слабого в ногах, если он вдруг решится не воздерживаться на этом празднике Дионисия.
Ну, а когда на тебя весьма дружелюбно поглядывает одна кареглазая нимфа, чей спутник, изначально придя сюда, ошибся в своих расчётах и начал усиленно налегать на вино, а не на свою подружку, чем основательно выбил из под себя дальнейшие возможности по претворению своих желаний в жизнь насчёт этой нимфы, которые сейчас сводились только к одному, как бы поскорее освободить свой желудок, то такая возникшая для Клеанфа возможность, разве может им, пройдена мимо. И как только спутник этой кареглазой нифмы унёсся прочь, то Клеанф, который не прочь побыть героем даже на час для чьей-то женской головки, подмигнул этой всё понимающей нимфе и не спеша, как он всё всегда и делал, приготовился следовать к выходу. И хотя Клеанфа за это его неспешное качество прозвали медлительным, он на это не обижался и всегда отвечал свою выдержанность из любимой им «Электры»: «Тише, тише! Лёгкой ступай стопой…». Так что, если ты знаешь, что тебя ждут, то ты никогда не опоздаешь, с коим сознанием Клеанф и двигался всегда и сейчас к своей цели.
Глядя на могучего Клеанфа, можно было многом о чём поразмышлять, о чём позаботившись о себе, и поразмышляли мудрецы древности, для которых он, скорей всего, послужил тем примером, на котором воздвигли свою мудрость воздающие дань слову мудрецы, цементируя его в цитаты, которые глядя на Клеанфа, не могли пройти мимо него, не воздав ему своё: «В здоровом теле, здоровый дух, явление столь же редкое, что и…». Ну а дальше, удар в ухо засмотревшегося в свою мысль мудрецу, не уступившего дорогу Платону и его буйным по школе борьбы товарищам, где кто-то из них определял доходчивость мудрости кулаком, отправив этого мудреца в нокаут, где, как говорят, тоже неплохо размышляется.
Что, на начальном этапе установления разумных критериев, по которым определялась мудрость и все прилегающие к ней премудрости, было вполне частым явлением, и по тем меркам, даже очень разумным решением при возникновении безвыходной ситуации. И, конечно же, если крепость твоего слова была подкреплена крепостью кулаков, то слово всегда выглядело основательней, чем то, что выносил на всеобщее обсуждение какой-нибудь горлопан на глиняных ногах, которому стоит только не вербально контр аргументировать и он всё, уже посыпался. Так что, нет ничего удивительного в том, что все заслужившие уважение и ставшие притчей во языках мудрецы, эти мастера слова, практически все прошли свою школу уличной выживаемости и вышли из школы мастеров борьбы, кто на ковре, а кто на татами.
– Клеанф, не спеши. – Перегородив выход Клеанфу, перед ним не дорос, но постарался вырасти, всем известный и многих доставший Платон. Платон же, по всей видимости, на этот раз решил достать Клеанфа, который с удивлением посмотрел на Платона и стал ждать, что же тот надумал ему ещё сказать.
– А ты это, чего вносишь дисгармонию в учение своего учителя. Зенон, видишь ли, на входе стоически отстаивает постулаты своего учения, а ты тут, невзирая на него, восседаешь в наслаждениях. – Заржал Платон, за чьей широкой грудью послышались смешки его всегда с ним учеников.
– Ну, застой случается в головах, а не в ногах. – Ответ Клеанфа заставил побагроветь Платона от такого мудрствования его более удачливого по рингу противника. От чего Платон, сам себе не признаваясь, всё чаще обращал свой взор на философию, в которой этот последователь школы стоиков Зенона, как оказывается, тоже умеет его крыть.
– Не знаю, чья философия сильнее, но скажу одно, чтобы выстоять и не поглупеть, слушая твоего Зенона, надо иметь столько же счастливой удачи, что и на ковре в схватке с самим Гераклом. Где, впрочем, и она не поможет. – Платон, когда волнуется, всегда переводит любую схватку в партер, что совершенно не мешает ему трястись от смеха.
– Я бы, сделал одно не маловажное уточнение. Выстоять и не посчитать себя за глупца, это как раз уже есть первый шаг к мудрости. – Клеанф, выговаривая потихоньку слова, уже заставляет Платона трястись не от смеха, а от бешенства.
– Ну, видимо Аристон, не выдержал наплыва этой мудрости и поэтому, как только твой учитель отвлекся на болезнь, быстренько и покинул его школу. – Озлобленность Платона, заставляет его вытаскивать на свет грязное белье и таким грязным пиаром, крыть своего противника.
– Пути глупцов предопределимы. – Последовал ответ Клеанфа, для которого напоминание об Аристоне, бывшем ученике Зенона, переметнувшимся от него, тенью легло на Клеанфа. А ведь ему симпатизировало отношение Аристона к театру, заявлявшему, что мудрец должен быть подобен хорошему актеру, который может надеть маску, как Агамемнона, так и Ферсита, и обоих сыграть достойно.
– Ну, с этим я не могу с тобой не согласиться. – Платон, заметив брошенный мимолетный взгляд Клеанфа на миловидную красотку, выходящую из своего партера, решил использовать, эту свою приметливость. – И видя твои устремления, не могу не задаться вопросом, а туда ли должны быть направлены твои воззрения, когда душа жалкого пропойцы, имеющая свойство бесценности, тоже имеет своё право жаждать, а ей тем временем, обманным путем переходит дорогу душа мудреца. Так может ли этот мудрец, после этого, столь не заслуживающего его поступка, называться этим словом. – Платон с каждым своим сказанным словом, обретал уверенность в себе, отчего, наверное, его и стало, как-то даже ещё больше вширь распирать.
Клеанф же, слушая Платона и глядя на него, постепенно начал сомневаться в своём решении, дать тому шанс на исправление. А ведь он никогда не спешил и всегда давал шанс на исправление любому, но сейчас ему показалось, что он очень поспешил, дав этот шанс Платону. Правда, потом он всё-таки передумал и, посмотрев на эту расплывшуюся от удовольствия физиономию Платон, с расстановкой слов ответил ему:
– Я не пойду путём Диогена (при упоминании Диогена, который заявлял, что он Платон конформист и использует имя Сократа в своих целях, Платон вновь покрылся гневливой краской), выбивая пыль из ковра, пытаясь тем самым, указать на твою спесь. Я же просто отвечу тебе мудростью Ксенофонта, в своё время говорившего: «Почему спрашивается, философы стоят у дверей богачей, а не наоборот. А потому, что они знают, чего хотят, а другие нет». Вот и я, знаю, чего хочу, а та душа уже забыла. – Клеанф замолкает и, сдвинув с прохода Платона, пройдя мимо него, направляется вверх к выходу, откуда на него уже поглядывала эта очень кареглазая нимфа.
Между тем, не один только Клеанф удостоился своего пристального взгляда. Так обладающий весёлым и добродушным нравом Софокл, этот уже признанный всеми трагик, без чьих пьес уже не обходился ни один праздник Дионисий, всё же несмотря на всё это, в одних глазах, так и остался молодым, подающим надежды дарованием. Что, конечно, могло бы польстить начинающему поэту, но Софокл, чей возраст уже переступил… Хотя, конечно же, в деле искусства возраст сочинителя вещь весьма относительная. Ну а тогда, как насчёт того, что его первая тетралогия доставила ему победу над самим Эсхилом и ещё несколькими трагиками. «Ах, вот почему!», – ошеломляющая сознание догадка поразила Софокла, попытавшегося сквозь окружившую его толпу его почитателей, рассмотреть где находится тот, кто до сих пор, со снисхождением называет его подающим надежды, когда как, он давно уже заслуженный трагик.
Но взгляду Софокла, на данном этапе не суждено было обнаружить своего соперника по трагическому искусству, ведь на его пути встала красота, мимо которой разве может пройти человек искусства, который отдал себя делу служения прекрасному. Так что в том, что его взгляд задержался на Елене, которая также как и он, оказалась в не меньшем количественном кругу ретивых почитателей уже её природного таланта красоты, не было ничего удивительного. Залюбовавшись этими видами Елены, Софокл на время забылся от этих окружающих его невзгод, в виде желающих славы поклонников его и в особенности своего творческого таланта, которые пытались ему тут же продемонстрировать выдержки из своих сочинений.
– Софокл. Зацени. – С этих слов начинал свой стих каждый из молодых сочинителей, растолкавший своих собратьев по перу и оказавшийся перед очами Софокла, после чего на него обрушивалась своя порция сочинения.
– Я, заценил. – Облюбовав Елену, Софокл по рассеянности, которую всегда вызывает красота, своим высказыванием, поверг в благоговейный экстаз молодого поэта декламирующего ему свой дифирамб. А, добавленное Софоклом: «Да уж, совершенству нет предела», – и вовсе заставило молодого поэта обнаружить слабость у себя в ногах, чем не преминули воспользоваться другие поэты жаждущие признания, и имеющие желание сдвинуть, а скорее всего, выкинуть того из передних рядов, где как все знают, нет места слабакам. Ведь написать поэму, это всего лишь пол дела, когда как пробиться к читателю, слушателю или к тому же зрителю, необходимо иметь не меньше напористости, выдержки и локте-толкательного таланта.
– Софокл. Зацени. – Снова звучит требовательное уведомление от следующего счастливчика, пробившегося воочию Софокла, чей взгляд на этот раз выражал затуманенную строгость, вызванную появлением того, кого бы он поначалу хотел увидеть, но когда он обнаружил его в кругу Елены, то это почему-то стало для Софокла неприятным открытием. Конечно, то что круг поклонников вокруг Елены был количественно не мал, не могло не вызвать в Софокле, как и у каждой известной личности здесь в амфитеатре, ревнивого чувства к тому, что у кого-то другого, почитателей таланта очень даже не меньше, чем у тебя. Ведь через эту видимость, шло негласное соревнование между общественными лицами полиса, претендующим на своё место в истории, ну а ещё лучше, на своё тёплое место в ареопаге. И хотя количественная статья, это дело поправимое, то замеченный Софоклом Эсхил, чья лысина обрела своё место рядом с Еленой, поднял в нём весь памятливый ил воспоминаний, в которых ему так и слышались, эти на его счёт слова этого аристократа Эсхила:
– Да, в нём что-то есть.
– Я тебе покажу, что у меня есть. – Сжимая в руках свою ручную черепаху, закипел от злости за такое признание Софокл. И он, как сейчас помнит, в тот раз чуть не сплющил панцирь черепахи и заодно не раскроил ею эту лысую башку отца трагедий.
– Попробуй, ещё сказать мне, что я сынок. – Так и хотелось довершить начатое с черепахой, уже переполненному гневом Софоклу, стоявшему в невидимой боковой близости от Эсхила и подслушивающего его рассуждения об идущей на сцене его трагедии «Антигона».
– Ладно, посмотрим ….что из него выйдет. – Следующая, правда только первая, услышанная Софоклом часть фразы, брошенной Эсхилом, стала судьбоносной для обоих. После чего Софокл опустил руки и, сказав: «Всё, в воле богов», – отправился в гримёрку, подгонять этих увальней актёров, которые стали совсем неуправляемыми, стоило только ему ввести в трагедию третье лицо, так называемого тритагониста. После чего они, быстро определившись и сообразив на троих, принялись выкидывать различные фортеля. Видите ли, им для создания образа на сцене, просто необходимо употребить для храбрости, а там глядишь, и маски перепутают или вообще, в виду не стойкости третьего, начнут устраивать на сцене междусобойчики, благо маски этому содействуют. Отчего Софоклу, как зачинателю этого новшества, приходилось переквалифицироваться в актёра и частенько выходить на сцену вместо потерянного для себя и зрителя актёра.
Но как только Софокл увидел, как этот монумент истории, воссевшись рядом с Еленой, благосклонно принимает от неё почитание, то в нём вновь взыграло то забытое, нестерпимое чувство под названием любовь к себе подобным, а не только к Музе. А ведь он всегда следовал заветам отцов и не отвлекался на всех этих красивых актеров. «И он даже….», – пролетевшая в голове Софокла крамольная мысль, заставила его очнуться от всех этих его переживаний, которые он никому не расскажет и не покажет, и ни одна, даже самая дикая мысль, не покинет его мужественное, с большой буквы тело.
После чего он, увидев перед собой выжидающее его решения лицо начинающего поэта, задумчиво нахмурился. Правда, Софоклу, в следующий момент, почему-то, вдруг стало смешно, что, в конечном счёте, и привело к высказанному им решению:
– Ступай к Диогену, он там у себя в бочке тебя оценит. – Что, конечно, не могло не привести этого начинающего поэта к нервному потрясению, а стоящих позади него, ожидающих своего места рядом с Софоклом поэтов, к потрясению их животов от смеха.
– Ищите женщину. – Софокл, глядя вслед уходящему несчастливцу, наткнувшись на эту мысль об этой причинности всех несчастиях и счастьях, мысленно сделал для себя задел для новой своей трагедии.
– Дань традициям, конечно, бесспорная вещь, но при этом надо признать, что время на месте не стоит и как ещё недавно, здесь среди зрителей не было места нам женщинам, то также в скором времени изменения придут и на сцену. И кто первым это поймёт и уловит эти требования времени, тот можно сказать, сделав этот сценический прорыв, и войдёт в историю театра. – Елена, не сводя своего взгляда с Эсхила, попыталась придать своему голосу, волнующей сердце любого мужчины, томной убедительности.
– К-хе. – Улыбнулся сказанному Еленой Эсхил. – Жаль, конечно, тебя расстраивать, но в историю театра, я уже вошёл… – Не успел Эсхил договорить, как уже поставил на себе жирную точку, с потерей к себе интереса со стороны Елены, для которой желание демонстрировать свои таланты на публике, было сжигающей её изнутри страстью. Ну а когда ты не отвечаешь её перспективам, то разве с тобой есть о чём говорить. Так что, теперь сиди в одиночестве и расстраивайся, глядя на то, как не расстраиваются с Еленой те, кто ещё хоть и не попал в историю, но при этом не прочь в неё даже вляпаться.
Ну, а так как путь на сцену регламентировали законы, определяющие запрет на выступление женщин на сцене, то исполнительными продюсерами этих законов и постановкой пьес, являлись те (все эти трагики и сочинители пьес), кто по первому её требованию были готовы изменить, как не себе, так и многим законам. И если Эсхил, чей почтенный возраст позволял Елене обойти некоторые постельные формальности для достижения своей цели – попасть на сцену, как оказалось, не проявляет должного понимания, то тогда зачем тратить на него время. И, следовательно, нужно обратить свой взор на молодую сочинительскую поросль, среди которой, конечно же, на первом месте стоит Софокл, который, как она краем глаза заметила, не прочь посмотреть ей очень близко в глаза.
После чего Елена, которая на время антракта не последовала вслед за своими спутниками на выход, чтобы там размять все свои затекшие места, а осталась здесь, при своих подушках, не для того чтобы сиднем сидеть и тратить своё молодое время на мятие задом подушек, а с целью привлечь внимание к себе. Так что, все её дальнейшие действия отличались своей последовательностью, направленной на привлечение к себе внимания, имевших своё веское слово театральных бонз.
И если её первые шаги вдоль трибуны, способствовали привлечению, пока что только всякого, лишь имеющего пылкие сердца хлама, то по мере её приближения к местам восседаний всех этих, близко имеющих отношение к театрону лиц, в ней нарастала надежда на то, что она не останется незамеченной теми, от которых зависят все эти постановочные дела. Ну а там она, можно сказать, и завоевала своё внимание Эсхила, который уступив напору женской красоты Елены, на полпути передумал идти на свой прогулочный моцион за добавочной чашей вина, которую ему, конечно же, бы нашлось немало охотников поднести, но его кости требовали от него расжатия, и он, следуя своим внутренним рекомендациям, и хотел прогулять себя. Но что он мог поделать, когда эти красивые глаза призывно глядят на него, на которого в последний раз смотрели лишь очи елевсинской Деметры, которую он сам и вывел, в своей спорной с Периклом трагедии.
Но, как говорится, недолго счастье длилось, что, наверное, для мастера трагедий не должно быть секретом, и где молодости прощается, то там старость не имеет права на ошибку, которую совершил Эсхил, тут же потерявший со стороны Елены интерес и отправленный её удаляющейся спиной в забытье. Правда, из этого забытья, его спустя короткое время вывел появившийся здесь Парадокс, не питавший никакого почтения к театрону и ко всем, даже престарелым внутренним двигателям этого трагикомического искусства, чьего проповедника Эсхила, рассевшегося на его подушках, он бесцеремонно, по своему прибытию сюда и прогнал.
Между тем Елена, оказавшись на новом месте, в перекрестии глаз Софокла, который между прочим, окромя своего трагического искусства, был ещё тот актер, который в ответ на её пристальный и красноречивый взгляд, очень убедительно сыграл свою невозмутимость, которая при этом ответно говорила ей, что он будет через пять минут там, куда она укажет. После чего Елена, прижав правой рукой свою грудь, в знак одобрения его понимания, кашлянула и, развернувшись в обратную сторону, не спеша, ведь надо же и другим дать возможность убедиться в статности её фигуры, направилась к выходу из театра.
– Елена, ты куда? – хотел было встрять в её движение Парадокс, но невнимание ко всему кроме себя, разве позволит быть чему-то услышанному, к тому же, в этом антрактном шуме, разве можно до чего-то докричаться.
– И я о том же. – Вечно найдутся свои знатоки наружного осмысления не касающихся их дел, которые обязательно захотят вставить своё замечательное, только для них слово, в это, не касающееся их дело. Что и продемонстрировал представший перед Парадоксом нагловатый тип, со своим вызывающим слюноотделение видом. Этот тип стоял прямо на проходе перед Парадоксом и уперевшись ногой о находящуюся выше него ступеньку лестницы, держа в своих руках зелёное яблоко, огромными кусками откусывал его, чем однозначно пытался показать свою невозмутимость не перед чем.
– О чём же? – со своей стороны, резок в ответ Парадокс, который, конечно же, мог, сходу врезать этому наглецу, лезущему, куда его не просят, но этот хамоватый тип, обладал по сравнению с Парадоксом, внушительной комплекцией и Парадокс решил дать тому возможность оправдаться за свою, проявленную по отношению к нему дерзость.
– О том, что гнаться за двумя зайчихами, это в своём роде буриданово занятие. – Свой ответ этот тип, в ком Парадокс узнал Эмпедокла, одного из пифагорейцев, сопроводил смачным жеванием откусанного куска яблока.
– А ты, я смотрю, больно наблюдателен. – Ответил Парадокс, глядя на Эмпедокла, и решив, что надо тоже срочно вкусить яблочка.
– Чтобы увидеть фигуры в пространстве, для геометра не составит большого труда, а вот для того, чтобы увидеть их сопряженность и тождество, здесь внимательность и математический анализ не помешает. – Всё-таки все эти пифагорейцы, не упустят возможности выпятить из себя свою спесь, что и продемонстрировал этот Эмпедокл.
– Может быть и так, но на твоё замечание я бы ответил следующее, озвученное тобою интересно само по себе этим фактом, но само по себе не относится к неинтересным фактам.– Ответ Парадокса, на мгновение заставил Эмпедокла прекратить свои жевательные действия и внимательно посмотреть на Парадокса. После чего сплюнул под себя недоеденное и, улыбнувшись ему, заявил:
– А я смотрю, ты преуспел в риторике, для которой, как верно заметил мой ученик Коракс, что красноречие эта работница убеждения, подкрепленное подобными умозаключениями, многого стоит. Так может быть, ты будешь не прочь, присоединиться к нашей школе.
– Мне, конечно, лестно, услышать такое предложение, но имея со своей стороны наблюдательность и аналитический ум (Парадокс решил отзеркалиться и вести свой разговор с Эмпедоклом в его пифагорейском ключе), я не могу не заметить на левой стороне трибун, превосходящее вас количество ваших противников из школы Эвклида. А они, пожалуй, будут не прочь после окончание представления здесь, продолжить его за пределами театра и с помощью логарифмических стимулов, прямоугольных ударов и растяжкой ноги в развернутый угол, проверить на прочность ваши аналитические головы. – Парадокс, выдав эту тираду, следом кивнул в сторону Евклида, который вновь обретя себя, начал обводить своим взглядом трибуны амфитеатра, где обнаружив самого видного представителя конкурентной школы Архимеда Эмпедокла, начал накалять обстановку в рядах своих учеников. Ну а его ученики, на время антракта, не зная, куда ещё пялиться, теперь обретя для себя цель, очень внимательно изучали достойного их кулака Эмпедокла.
– Что ж поделать, раз путь к истине тяжёл и тернист, и на нём тебя всегда ждут нелёгкие испытания, и множество тех, кто захочет свернуть тебя с верного пути. И пока ты не набьёшь себе шишек и синяков, то, наверное, и не поймешь самой этой истины. Так что, выбор только за тобой. – От прежнего наглого Эмпедокла не осталось и следа, и теперь перед Парадоксом стоял совершенно другой, благочинный, очень благозвучно и вкрадчиво выговаривающий слова человек, которому при этом очень хотелось верить.
– Я, конечно, вижу, к чему весь этот сыр бор, но что поделать раз у меня такая натура. – Парадокс выдохнул и твёрдо заявил:
– Я, готов.
После чего Эмпедокл обнимает своего нового ученика и дабы скрепить это решение, отправляются за неразбавленным вином, которое только в таком виде, подходит для подкрепления ваших наиважнейших решений.
Глава 3
Второй акт. Дионисий со своим девизом «Говори, да не заговаривайся»
– Лучшие люди в изгнании, а городом подлые правят. О, если б Зевс навсегда Кипселидов сгубил! – Терсит в своей горячности при декламации стихов Мегарского не знает удержу и уже не раз заставлял уклоняться от своих опасных для лица движений рук, сидящих и внимающих ему слушателей Цилуса и Гипербола, всё-таки нашедшего свой проход в это ложе элитариев. Где он, запустив вперёд не знающего слова «нет» Терсита, для которого любая свобода превыше всего, сумел-таки добиться для себя аудиенции у Цилуса.
Терсит же, волнующийся о том, что эти элитарии не смогут жить без его указующих мнений на их занимаемое место, тут же начал крыть всех подряд. Ну а когда для тебя свободомыслие не инструмент, а цель, то здесь уж лучше ему на пути не только не вставать, но и не сидеть, что, в общем-то, пока он не разошелся, всё же можно. Ведь демократично настроенному Терситу, плевать на всех и вся, пока он занят тиранами. – Они, придя к власти на гребне народного волеизъявления против аристократии, теперь не слушаются своего избирателя и, значит… – Дальше Терсит, пока что не смог должно с формировать свою мысль, что обязывало его перейти к оскорблениям.
– Ну, я согласен с тобой и скажу, что тираны существуют, тогда как тирания – это всего лишь миф, придуманный в среде аристократии, применяемый в информационной борьбе против своих политических противников, отодвинувших их от рычагов власти, – жжёт Цилус, имеющий на всё свои потаённые аристократические виды. Из чего становится ясно, что он всё-таки, не просто так и не только за одним делом, знакомством с искусствами (что есть его прикрытие), послан сюда Римом, и он вместе со своим жлобским лицом, несёт в себе умение лукавить, с помощью которого он и пытается прощупать умонастроения политического бомонда Эллады.
– Ага, щас! – вдруг неожиданно вскипел Гипербол.
– Ну, я бы на твоём месте не стал придавать большого значения тому случаю, когда Периандр убил свою жену скамейкой. Ты же знаешь, что такое происходит сплошь и рядом, и что тогда – всех называть извергами и тиранами? – Цилус, выдав свою порцию слов, притянул к себе чашу и, неспешно попивая из неё, по всей видимости, включил своё богатое воображение со всеми этими столь приятными сердцу любого главы семейства, сценами утверждения того, кто в доме хозяин.
– Что ж, неудивительно, что вас так и тянет к диктатуре, – Терсит действительно не знает правил приличия и ведения разговоров с нужными людьми и к неудовольствию Гипербола, лезет со своим замечанием куда не надо.
На что Гипербол, дабы дальше не усложнять для себя этот разговорный процесс, хватает Терсита за его тогу и, прошептав ему что-то на ухо, быстро отправляет его прочь отсюда, и уже оставшись здесь без этих нервных глаз, наконец-то, приступает к своему обстоятельному разговору с Цилусом:
