Игорь Озеров
КамТугеза
– Вы кого‑то ищете? – спросила она негромко.
– Здравствуйте. Я Нонну Викторовну ищу. Ветврача.
– Это я, – женщина, спустилась с крыльца и подошла к калитке.
Высокая, статная, даже разбуженная посреди ночи, она держалась спокойно и уверенно. Лишь увидев, что ночной гость ей незнаком, поправила косынку, которую успела повязать, выходя из дома, чтобы спрятать неубранные густые черные волосы.
– Вообще‑то, ветврачом я давно не работаю, как колхоз наш развалился. А что у вас случилось? – спросила она.
– Я из монастыря – настоятель. Корова у нас рожает.
– Вижу, что из монастыря, – улыбнулась женщина. – Пять минут подождите, пожалуйста, я соберусь. В дом не зову, дети спят.
– Спасибо, Нонна Викторовна. Конечно, подожду, – Тихон, переживавший, что она будет ругаться за то, что ее разбудили посреди ночи, был сильно удивлен таким простым ответом.
Через несколько минут она вернулась. В одной руке у нее был коричневый чемоданчик с красным крестом в белом круге, а в другой большая сумка.
– А кто же у вас там доярками работает? Что же они мне раньше не позвонили? – спросила она, усаживаясь в машину.
– Доярками у нас работают наши монахи. И опыта у них мало: только учатся.
– Мужчины?! И коров сами доят и роды принимают? Не скучаете, наверное. По‑другому я монастырь представляла.
Когда приехали на ферму, с коровой и теленком все было без изменений
– Давно рожает? – сразу спросила Нонна Викторовна. – Воды теплой надо и как можно больше тряпок чистых. Сколько времени рожает? – повторила она вопрос.
– Минут 45, – ответил монах, не зная то ли бежать за водой, то ли отвечать врачу.
Она внимательно осмотрела корову, обойдя ее вокруг. Потом наклонилась, погладила ей голову.
– Как зовут?
– Сергей.
– Я про корову.
– Да никак еще не назвали. К нам привезли их всего месяц назад. Она у нас латвийской породы, – не очень уверенно ответил послушник.
– Нехорошо без имени. Ну, если латвийской, пусть будет Марта, если вы не против. Она у вас, похоже, первый раз рожает? – спросила она и, не ожидая ответа, обратилась к корове:
– Ну что, Марта, будем дальше рожать. Ты, милая, мне должна помочь. Без тебя у нас ничего не получится.
Тихону показалось, что корова поняла Нонну Викторовну. По крайней мере, корова, подняв голову с соломы и чуть скосив на врача один глаз, несколько раз моргнула, как бы говоря, что она постарается. Нонна Викторовна достала из сумки толстые веревки и быстро накинула их на ноги теленка.
– Я буду придерживать корову, а вы берите теленка за передние ножки и аккуратно его вытягивайте. Она будет тужиться и у нее схватки будут, тогда старайтесь подтягивать потихоньку. Только осторожно, ноги не оторвите.
Тихон и молодой послушник хотя и кивнули ей в ответ, но явно не понимали, что им делать. Женщина, быстро взглянув на них, это заметила и решила чуть поменять свой план.
– Давайте лучше так: вы, молодой человек, придерживайте корову, и разговаривайте с ней побольше и подобрее, а мы с батюшкой, извините, если я к вам неправильно обращаюсь, а мы с батюшкой вытащим теленка. Одной у меня сил не хватит. Где теплая вода?
Через час Тихон и Нонна Викторовна пили чай в трапезной.
– А у вас здесь столовая теперь. Чисто красиво, – осматриваясь, похвалила она.
Неделю назад трапезную побелили. Хотя пол вымыли уже несколько раз, но между серыми плитками на полу еще проступала белизна, и сильно пахло известью. Они сидели вдвоем за длинным столом, накрытым простой белой скатертью.
– Я же здесь полжизни провела, в этом здании. Когда здесь еще был клуб и библиотека. Книжки приходила читать. А сейчас значит вот так. Представить не могла, что здесь опять церковь будет. Ну, все равно – это лучше, чем развалины.
Тихон видел, что гостья не очень радуется восстановлению монастыря и ему, вложившего в это дело уже много сил, было немного обидно.
– Когда мы приехали, здесь все уже почти развалилось. А книги мы все оставили, – сказал он, чтобы хотя бы этим ее порадовать. – Вот, стеллажи под них сделали. Но книг немного осталось. Много уже испорченных на улице валялось.
– Во время войны не развалилось и после войны устояло, а потом вдруг, когда мир и покой наступил, все вдруг рушится начало. Без помощи явно не обошлось. А книги свои местные по домам растащили. Будто читать будут, – сказала она с заметным певучим вологодским акцентом.
– Может кто‑то и почитает, – примиряюще произнес Тихон.
– Да бросьте… Почитают?! Лишь бы утащить, – она сняла косынку, поправила волосы и опять завязала. – За рекой колхозный пионерлагерь был, как только сторожа убрали, сразу все разломали. Как ждали. Туда теперь зайти страшно. На центральной аллее памятники пионерам‑героям стояли, из цемента… их не унесли только потому, что тяжелые, но руки‑ноги обломали.
Выговорившись, она замолчала, о чем‑то задумавшись. Её красивые руки будто бы не могли находиться без дела. Она машинально переставила сахарницу, поменяв ее местами с небольшой вазочкой с цветами. Потом поправила скатерть и спросила:
– А что, теперь наши местные у вас здесь работают?
– Да, помогают иногда. Денег мы платить не можем – так что не за деньги работают, а просто помогают. А потом вот здесь, в трапезной, все вместе ужинаем.
– За деньги в колхозе не работали – отлынивали на речке, да в лесу с самогоном, а теперь за еду трудятся. Что‑то понимать, кажется, начинают. Только поздно. Сначала вы пришли – попы, а скоро и бояре новые пожалуют. Потом школы закроют. И восстановят порку народа за амбаром по пятницам. И правильно сделают. А ведь сами себе такую жизнь выбрали – не нравилось при коммунистах.
– Думаю, до порки не дойдет, – мягко улыбнулся Тихон. – А вам нравилось при коммунистах?
– А я и сейчас коммунистка. Это колхоз меня послал в Москву учиться. Стипендию мне дополнительную платил, – Нонна Викторовна взяла из широкой деревянной вазы сушку с маком и легко разломала ее в кулаке. – После института вернулась ветеринаром и замуж вышла. Дочь родилась – мне колхоз дом построил. Я хоть и местная, а жить негде было: семья большая, одних сестер пятеро и два брата.
– Все здесь сейчас живут? – спросил Тихон скорее из вежливости.
– По‑разному, – ответила Нонна Викторовна. – А мужа я себе нашла здесь, в колхозе.
– Я, наверное, у вас дома всех разбудил?
– Детей не добудишься, а муж погиб давно: замерз в снегу ночью здесь, около монастыря, когда пьяный от чужой бабы возвращался. Хороший мужик был – добрый работящий. Мог на тракторе своем, если надо, сутками пахать. Руки золотые. Но на баб был слаб и на водку. Две дочки остались.
Нона Викторовна откинулась на спинку стула и внимательно посмотрела на Тихона, будто сравнивая со своим мужем.
– На все воля божья, – машинально сказал Тихон и перекрестился.
– Может божья, может судьба такая. Назвать можно как хочешь. Если присмотреться к человеку внимательно, то всю его жизнь увидишь от рождения до смерти.
– А вы не цыганка случаем? Гадать умеете? – пошутил Тихон.
– Я ветеринар, а не гадалка, – строго ответила Нонна Викторовна, – но про людей, как и про животных, многое сразу могу сказать. Вот, возьмите щенков. Вроде с одного помета, одни родители, а щенки все разные: один трусливый, другой веселый, третий злой, а четвертый флегматик и все ему до лампочки. Гены одинаковые, а щенки разные. И\ такими останутся на всю жизнь, как не переучивай. Так и человек.
– Думаете человека переделать невозможно?
– Если жизнь заставит, то человек может и спрятать свой характер, но как только обстоятельства изменятся, он опять прежним станет.
– И гены значит не причем? – спросил Тихон.
– От дворняжки лабрадора, конечно, не получится, только умная дворняжка иногда полезнее, чем какой‑нибудь глупый лабрадор.
– Может, из породистых больше умных получается, чем из дворняжек.
– Не думаю. У породистых не сразу все видно – люди сначала по одежке смотрят. Приехал человек в дорогом автомобиле, костюм хороший и должность ответственная – думаешь, ну этот то, наверное, умен и сейчас все вмиг разъяснит. А как он говорить начинает, так непонятно становится, кто его, дурака, назначил на это место. Уверена, что наши бабки местные лучше бы страной управляли, чем та пьянь в хороших костюмах наверху. Тракториста пьяного с работы увольняют, у водителя права отбирают, а у нас пьяный президент на весь мир страну позорит и ничего. Я ему даже коровник чистить бы не доверила, а он за всю страну решает. Значит, заслужили мы таких.
– Я тоже раньше думал, что коровником легко управлять, каждая бабуля справится, – улыбаясь, сказал Тихон. – Да и вообще не думал, что этим придется заниматься.
– Как вы сказали только что: «на все воля божья». Вот только не пойму я, как это получается. Бог же вроде говорит: плодитесь и размножайтесь, – от чая Нонна Викторовна немного подобрела. В глазах у нее появились веселые искорки. – Значит в этом его воля. А вы, здоровые умные непьющие мужики, которых у нас и так не хватает, сами себя в острог загоняете. В чем смысл этого? Объясните мне, атеистке?
Тихон сам часто задавал себе этот вопрос. Когда он решил посвятить себя богу, много виделось совсем другим. И сейчас уже как настоятель, он пытался понять тех, кто приходил в монастырь с желанием стать монахом. Чаще всего это были люди, которые готовы были отречься от многих мирских радостей, пойти на большие ограничения только для того, чтобы избавится от необходимости самим управлять своей жизнью. Были обиженные неудачники и были амбициозные карьеристы. И совсем мало людей было искренне верующих. Но говорить сейчас об этом ему не хотелось, и поэтому он ответил просто:
– Приходят сюда по разным причинам. А остаются те, кто полюбил бога.
– Вот вы говорите: «Полюбил бога». Как можно полюбить того, кто и без тебя хорошо проживет? Вот у меня две дочки. Я их люблю, потому что когда они малюсенькие были, они бы без меня дня бы не прожили. Да и сейчас, хоть и считают себя взрослыми, а ведут себя как слепые котята. Людей любишь, не когда они тебе что‑то дают, а когда ты видишь, что не могут они без тебя. Любить бога – это как любить богатого дядюшку, ожидая от него каких‑то подачек. «Боженька помоги, боженька дай». Какая же это любовь? В жизни тогда смысл есть, когда ты кому‑то нужен. Хотя бы вот той корове с теленком, – Нонна Викторовна встала. Стряхнула рукой со скатерти несуществующие крошки. Провела руками по бедрам, расправляя юбку, и добавила: – Поэтому любить надо не бога, который и без нас проживет, а людей, которым мы нужны. А не запираться с важным видом за каменным забором… Людей за забор за преступления сажают, а вы добровольно запираетесь. Чтобы любить, забор не нужен.
Когда Тихон отвез Нонну Викторовну домой, уже расцвело, и скоро надо было идти на утреннюю молитву. Чтобы передохнуть и успокоится, он сел на скамейку около ворот монастыря. Отсюда открывался великолепный вид, к которому нельзя было привыкнуть. Синий лес за рекой уходил так далеко, что не верилось, что в мире существует что‑то еще, кроме этих деревьев, голубого неба и еще не проснувшихся облаков. Было так тихо, что казалось можно услышать, как течет река. Первый раз ему не хотелось идти в монастырь. Так, наверное, солдат после увольнения останавливается у КПП, чуть задумавшись, а потом окунается привычную расписанную по минутам жизнь. Где каждый следующий день повторяет предыдущий. Чем он отличается от этого солдата? Разве он ушел из мирской жизни не для того чтобы избежать запрограммированной жизни. Ему стало грустно. Глядя на бесконечный простор, он подумал о том, как одинок человек. Он немного позавидовал Нонне Викторовне: она может говорить то, что думает. И как замечательно, что есть такие люди как этот врач. Оттого сколько в стране таких людей, зависит, есть у этой страны будущее или нет.
Глава 16
Со школы он чувствовал себя «сыном Юрия Владимировича». Повышенное внимание учителей, незаслуженные оценки, зависть одноклассников. Это же продолжилось в институте. И за полгода до его окончания, он уже знал, где ему предстоит работать – министерство тракторного машиностроения. Знал свою будущую должность. И хорошо мог представить этапы своей карьеры.
Тогда, в 1986 году, никто не мог представить, что с Советским Союзом что‑то может случиться. Удивительно, но тогда эта стабильность совсем не радовала, а лишь наводила тоску. Да еще эта неожиданная свадьба Софьи с Прохором. Поэтому когда Ленка, с которой он вместе ходил еще в детский сад и в школу, предложила ему съездить в Киев на несколько дней, он с удовольствием согласился.
В дождливой серой Москве шла бессмысленная антиалкогольная компания с огромными, бурлящими скрытым недовольством очередями, а в Киеве была весна. Предпраздничный город был завешан красными флагами и плакатами, сообщающими, что советский народ может смело смотреть в будущее. На городских клумбах распустились тысячи красных тюльпанов.
Тихон взял вина, с которым в Киеве было гораздо проще, чем в Москве и уговорил Лену заменить поход в пыльные музеи поездкой на природу. На метро доехали до станции «Гидропарк», по аллее вышли на песчаный пляж. Вода в реке не прогрелась, и людей еще не было.
В дальнем конце пляжа они открыли бутылку, порезали ветчину и сыр, наломали кусками вкусный киевский хлеб. Вино пили из горлышка по очереди. Оно было терпкое и немного кисловатое. Прямо напротив них на противоположном высоком берегу Днепра сияли купола Киево‑Печерской лавры.
– Я в прошлом году в сентябре ездил в Псков, там рядом тоже лавра. На горе около лавры смотровая площадка. День тогда был замечательный. Бывают такие в сентябре. Тепло тихо. И уже паутинки летят. И желтые листики с берез. Монастырь прямо под нами и все как на ладони. Купола на солнце блестят. И вдруг перезвон… Ты знаешь у меня мурашки по коже… Монахи в своих длинных одеждах и в высоких клобуках с развевающимися сзади легкими черными покрывалами. Потом мы к ним туда спустились. Все ухоженно. Цветы вокруг. Но самое интересное это их лица. Какие‑то загадочные, глаза светятся, как будто они что‑то такое важное знают, что‑то хорошее, что их из‑за этого счастье прямо переполняет. Я им даже позавидовал.
– Интересно, наверное, – Лена не очень интересовалась монастырской жизнью, а больше думала о насущных вещах.
– Вот бы получить в Киев распределение, – мечтательно сказала она. – У нас в Москве какая‑то спешка, гонка, а здесь все как‑то провинциально по‑домашнему просто и уютно.
– Ну да, только тогда не в Киев, а куда‑нибудь в село, поближе к морю. Гарные дивчины, крынка молока утром, сало и горилка вечером, – рассмеялся Тихон.
– А я могу сойти за гарную дивчину? – спросила Лена, откидывая со лба длинные русые волосы и глядя на Тихона.
Вино, солнце, песчаный пляж. «А почему бы нет, – подумал Тихон. – Беленький домик с черепичной крышей, обязательно большой сад с яблонями, сливами и черешней и, главное, много детей. По вечерам они будут ездить на велосипедах на лиман, и купаться там в теплой воде, пока не сядет солнце. Лена простая, но зато надежная».
Что его ждет после института? Сделать комсомольскую карьеру, как Прохор? Это точно не его. Можно пойти работать заведующим в овощной магазин: зарабатывать деньги, точнее воровать… Или мелкая фарца. Но тогда зачем было учиться и, вообще, зачем тогда все – книги, картины… Остается пойти по распределению по специальности в какое‑нибудь управление и сидеть там экономистом в окружении добрых стареньких теть.
– Завтра поедем искать подходящий домик, – рассмеялся Тихон.
Утром они проснулись в номере гостиница «Москва». Лена посмотрела в окно на цветущие каштаны в сквере на Октябрьской площади и спросила:
– Едем искать домик?
– Давай сначала в Лавру сходим, – улыбнулся Тихон. Сейчас идея с домиком уже не казалась ему такой заманчивой. – Надо сначала у бога одобрение получить, – пошутил он.
– Я бы и без его одобрения обошлась, – немного расстроилась Лена. – Ну, в Лавру, так в Лавру.
До Лавры они дошли пешком. Чуть осмотревшись, спустились в пещеры. Тихон и сейчас, спустя более чем тридцать лет, помнил то впечатление, которые на него произвели эти захоронения.
Помнил, что сначала, как он не пытался, он не мог представить ничего возвышенного и святого, глядя на кости черепа. Было жарко и душно. Свет был только от свечек экскурсантов. Из‑за замкнутого пространства было не по себе. Он почувствовал какой‑то холодок смерти. А потом он увидел руки… В стеклянном гробу находилось тело человека. Оно было закрыто красивой расшитой золотом зеленой материей. А открытые руки были сложены на груди. Стало жутко. Совершенно было непонятно зачем это все надо выставлять напоказ. Эти подвижники при жизни прятались в этих пещерах от людей, а их кости после смерти выставляют на всеобщее обозрение. Захотелось выйти на свежий воздух.
Под цветущими каштанами сразу стало веселее. Со смотровой площадки открывался прекрасный вид на Днепр и на тот песчаный пляж на противоположном берегу, на котором они вчера были. В углу площадки, около невзрачного двухэтажного здания, толпа окружила очень необычную бабушку. Она стояла спиной, прижавшись к зданию, двумя руками опираясь на высокий посох и тихим голосом говорила:
– Верить я вас не заставляю, но хочу снять с себя эту ношу. Видела сон вещий: пришел на землю антихрист с огромным пятном на лбу, звать его Мишка Меченый. А вокруг него черти собираются. Дерутся между собой и орут как оглашенные. Хотят посеять ненависть на земле и народы стравить, чтобы устроить бойню, а души погибших во злобе людей себе забрать. И будут знаки, которые подтвердят желания его. По ним зрячие узнают правду. Будет черная быль огнем жечь. И пепел от нее развеется по всей земле. Это первый знак и будет он завтра.
– Пойдем отсюда, – потянула его за руку Лена.
Они повернулись и начали выбраться из толпы. Но в этот момент Тихон почувствовал вокруг себя какое‑то внимание. Он остановился. Все вокруг смотрели на него. Он оглянулся. Бабушка, которая казалась секунду назад стояла у стены, была сейчас прямо за ним. Тихону стало не по себе. Бабушка все так же опиралась на свой посох и смотрела куда‑то в сторону. Сейчас он смог рассмотреть, что у неё вместо зрачков мутные серые круглые пятна. Было очевидно, что она слепая. Лена опять потянула за руку.
– Хочешь спастись, уходи из института и езжай на север в монастырь. Там твое место, – заговорила вдруг бабушка, обращаясь явно к Тихону. – А ты, девочка, его к себе не тяни, не будет тебе с ним счастья.
Потом они еще долго бродили по городу, сидели в кафе, но Тихон уже знал, что не будет никакого домика у лимана, не будет ни винограда, ни подсолнухов.
Вечером они сели в поезд и утром 26 апреля были в Москве. Отец был дома. Он сказал Тихону, что на Украине в Чернобыле взорвалась АЭС. Взрыв был похож на взрыв атомной бомбы. Все вокруг, вплоть до Киева, заражено радиацией. Через неделю Тихон уехал из Москвы и поступил послушником в небольшой монастырь.
Глава 17
Прошло больше четверти века, как Тихон приехал молодым настоятелем восстанавливать монастырь. Через год после тех родов у рыжей монастырской коровы Нонну Викторовну выбрали Председателем местного сельсовета. И она до последнего своего дня работала так, что на ее похороны приехало больше людей, чем на похороны первого российского президента. Столько искренних слез Тихон не видел никогда. Он подумал, что вряд ли столько людей придет на его похороны.
Многое вокруг изменилось. За это время кто мог, уехал в большие города. У оставшихся людей в глазах уже не было надежды, а лишь равнодушие и иногда ненависть. Рискнувшие уехать, часто возвращались с пустыми выжженными глазами и их рассказы о повальном московском мошенничестве, обмане, хамстве отбили желание у тех, кто только собирался. А здесь работы не было совсем. Церковное возрождение девяностых быстро прошло. На службы теперь приходили только редкие бабушки.
Все чаще Тихон сам задавал себе вопрос – зачем он здесь? Он видел, как утекает жизнь. Как она быстротечна и иногда ему становилось страшно. Может это его амбиции, гордыня и желание быть не таким как все, а найти свой особый путь и привили его к этому месту. Ведь кто он? Настоятель? Да он больше похож на председателя бедного колхоза. На что он тратит свою жизнь? Он не терял веры, наоборот, с каждым годом лучше понимая жизнь, видя каждый день и хорошее, и плохое, он во всем находил промысел Божий. Но как говорила Нонна Викторовна – зачем богу наша любовь. Любить надо людей. И тогда может быть воздастся.
Разве не может он принести больше пользы в каком‑то другом месте. От кого они прячутся здесь, в монастыре, за высокими каменными стенами. Или эти стены нужны для них? Чтобы не разбежались? Тихон видел, что никакие строгие монастырские уставы не могут вытравить в людях их человеческих качеств. И даже в их маленьком монастырском коллективе продолжаются обычные житейские склоки. Они также завидуют друг другу, также злятся и обижаются. Только причины зависти не автомобиль или большой дом, а более мелкие. Ведь кому‑то приходится идти на свинарник, а кому‑то протирать пыль на иконах.
Два раза ему предлагали перейти настоятелем в более крупные монастыри. Но он понимал, что его, как уже опытного прораба, хотят перебросить на более крупную стройку, и отказывался.
Большим утешением для него был сад. Он уже вытянулся до реки по всему южному склону холма, на котором стоял монастырь. В этом году весна очень запоздала. Но как только потеплело и появилось солнце, за один день нежными бело‑розовыми цветами покрылись тоненькие вишни. А потом к ним присоединялись крепкие роскошные яблони. Несколько дней Тихон ходил каждый день под деревьями в каком‑то непонятном возбуждении и ожидании.
Когда цветение в саду закончилось, и трава под деревьями покрылась белым снегом опавших лепестков, у Тихона появилась мысль уйти из монастыря. Это одновременно и напугало его, и развеселило.
Недавно в монастырь приехал из Москвы его старый приятель: известный театральный режиссер. Он просился в послушники, но согласно правилам, Тихон мог взять его только обычным трудником, причем какой‑то специальной легкой работы в монастыре не было и Гена, так звали режиссера, согласился на трудную работу при ферме.
Причина такого неординарного поступка была очень серьезная. Как это часто бывает, где популярность, там и поклонницы. Гена влюбился и решил развестись. Жену это не обрадовало. И как рассказал Гена, она с помощью друзей решила состряпать уголовное дело. Будто бы он грубо обращался с ее дочкой от первого брака и несколько раз то ли накричал на неё, то ли отвесил за что‑то подзатыльник. Со слов самого Гены ничего такого не было. А всему причиной была огромная квартира на Патриарших прудах, оставшаяся ему еще от родителей. Квартира разделу не подлежала, что не устраивало его жену.
– Мы с ней пять лет прожили, – рассказывал он. – Она актриса из Саратовского театра. В одном сериале прокурора играла, а потом после этого стала больше не нужна: ее только прокурором и воспринимают. Понятно дело пьет. Я ей предложил купить квартиру на «Выхино», но она меня послала.
– Неужели без всяких доказательств можно только со слов обвинить человека? – засомневался Тихон.
– Ну вот видишь, даже ты раздумываешь: «А может и нет дыма без огня». На это все и рассчитано. Чем страшнее ложь, тем лучше. Ведь нормальный человек не подумает, что интеллигентные люди способны так нагло врать. Может чуть преувеличивают, но не будут же они просто уничтожать человека из‑за квартиры. А оказывается, могут. И очень легко.
Но дальше Гена рассказал, что его делу дали ход не только из‑за этого. Это был лишь повод. А главным было то, что его последний спектакль не вписывался в определенные рамки. Гена утверждал, что цензура в современной российской культуре сейчас гораздо сильнее, чем в СССР. Но в СССР было хотя бы понятно, что такое хорошо, а что такое плохо. Поэтому было попроще. А сейчас власть как девица перезрелая: сегодня у нее одно в голове, завтра другое. Есть темы, которые ты обязан затронуть. Иначе не будет денег, не будет хорошей критики. А скорее всего, просто не подпустят к театру даже пятым помощником осветителя. Но это не самое плохое. Трудно понять, кто на самом деле власть. Иногда кажется, что те, кто в Кремле, лишь куклы‑марионетки, и их задача лишь щеки грозно надувать.
Гена говорил, что есть темы такие запретные, о которых даже думать нельзя. Он, конечно, не полный идиот и не собирался играть не по правилам. Но одна сцена из его нового спектакля по «Бесам» Достоевского могла быть истолкована по‑разному. В результате, дело, которое было начато из‑за квартиры, кто‑то вытащил на телевидение и карьера его была закончена.
Дело было представлено так, что будто бы Гена долгое время чуть ли не ежедневно издевался над бедным ребенком и были даже намеки на возможное сексуальное насилие с его стороны. Теперь было уже не до карьеры. От него, как от чумного, отвернулись все знакомые. А жена, воспользовавшись моментом, сказала, что может изменить свое заявление в милиции и добавить в него еще и педофилию, если он не перепишет на неё свою квартиру. Гена знал, что она легко это сделает, и что в его ситуации суд не будет долго разбираться и отправит его на нары на очень долгое время. А это для него означает верную смерть. Поэтому он сделал все, что от него хотели, и уехал к Тихону.
Тихон пытался узнать, что за сцены были в его спектакле, но Гена не согласился об этом говорить. «Это как ругать коммунистов на коммунальной кухне в 37‑ом году. Сейчас время очень похожее. Только все наоборот. У стен есть уши. Наказывают быстро, сильно и показательно, чтобы другим неповадно было. Как мафия. Можно изменять жене, можно мужику жить с мужиком, можно воровать бюджетные деньги. Это даже не считается зазорным. Но о некоторых вещах говорить нельзя. Табу».
– Я, кажется, в своей глуши совсем от жизни отстал. А как же таланты? Есть что‑то интересное?
– О чем ты? Все решают деньги. Заплатил за десяток публикаций в интернете и твой спектакль хороший, заплатил за сто – стал талантливым режиссером, заплати за тысячу и ты гений. И наоборот. Не заплатил – ты бездарь и твое творчество унылое дерьмо.
– Ну, неужели все так просто? – сказал Тихон. – Люди ведь не полные идиоты.
– Люди? Что-то люди не очень охотно покупали Ван‑Гога и Гогена, пока им не рассказали, что они гении. Деньги решают все. Деньги – это власть. А власть – это еще больше денег и куча приятных дополнений. Никто ее просто так не отдаст. Поэтому при власти всегда будет свора бешеных собак: «критиков Латунских», готовых по команде разорвать любого, на кого она укажет.
После этого разговора Тихон возвращался к монастырю по склону холма над рекой. Скользя резиновыми сапогами по размокшей тропинке, он думал, что там, в Москве, люди живут полной интересной жизнью, а он тратит свою уникальную жизнь непонятно на что. Он столько лет что‑то откладывал на завтра, чего‑то лишал себя навсегда. А когда оно будет, это завтра? Может быть, оно было еще вчера? Он остановился. Рядом на холме стоял его монастырь. Он провел здесь уже половину своей жизни. Внизу по реке медленно уплывало вырванное весенним половодьем дерево. Глядя на это дерево, совсем недавно готовое распустится зеленой листвой, Тихон до боли в сердце отчетливо ощутил, как он одинок. «Надо съездить в Москву. Навестить отца и брата». И в этот же день позвонил Прохор, с которым они не виделись много лет и сказал, что необходимо встретится. «Значит и богу так угодно», – решил Тихон.
Глава 18
Простое, казалось бы, решение съездить в Москву потребовало от Тихона пересмотра некоторых внутренних запретов. Очень давно, когда он был молодым послушником после какого‑нибудь очередного тяжелого послушания на ферме, чтобы отогнать желание сбежать из монастыря домой, Тихон постоянно внушал себе, что Москва просто исчезла. Для этого, борясь со сном и усталостью на тяжелых ночных службах, он представлял, что в самом центре столицы в земле вдруг появлялась гигантская воронка и, вращаясь как детский волчок, засасывала в себя целый город.
А начиналось все в его воображении на рассвете в Кремле. Первым начинала дрожать, разнося вокруг тревожный звон, чугунная крышка канализационного люка на Соборной площади. Растревоженный этим, медленно отрывался от земли и откликался густым набатом Царь‑колокол. Грохнув прощальным салютом, поднималась в воздух Царь‑пушка. Постепенно ускоряясь, многотонные исполины начинали вращение вокруг Ивановской колокольни. Постепенно и сама колокольня начинала неохотно раскачиваться, отрывая от земли то один, то другой угол. К ней присоединялись сначала Успенский собор, затем Архангельский и Благовещенский. Воспарив над землей, они медленно кружились по часовой стрелке над площадью, рассекая воздух золотыми куполами, будто в ожидании какой‑то команды. С глухим недовольным рокотом одна за другой, не разрывая целостности крепостной стены, поднимались в небо башни Кремлевской стены и громадным ожерельем присоединялись к грандиозному хороводу.
В этот момент, давшая старт этому жуткому движению, крышка с тисненой надписью «Кремль» с диким воем срывалась вниз, в невидимую еще пропасть. За ней, сначала робко, один за другим, потом целыми рядами, начинали куда‑то проваливаться серые гранитные кирпичи брусчатки. И вскоре на месте площади появлялась огромная черная дыра, куда сорвавшись со своих орбит, сваливались башни, соборы и дворцы. Через несколько минут на месте Кремля оставалась лишь гигантская воронка, а в нее двумя шумными водопадами обрушивалась разорванная Москва‑река. А вскоре и весь город, ненадолго воспарив в воздухе и набрав необходимую скорость, умчался в пустоту воронки, которая прекратила расти, достигнув разделительной полосы МКАД.
Ощущение, что Москвы не существует, так укоренилось в Тихоне, что пришлось приложить большие усилия, чтобы мысленно вернуть ее на место. После восстановления исторической и географической справедливости, благодарная Москва подарила ему такое замечательное состояние, какое бывает лишь у влюбленных, получивших приглашение на первое свидание. Надо было лишь определиться с местом встречи.
В отеле Тихону останавливаться не хотелось, а поехать к Прохору или отцу значило бы ограничить свою свободу. Да и не ясно было, как пройдет их встреча. Почти тридцать пять лет лишь редкие поздравления с праздниками – всякое могло произойти. Поэтому, чтобы никого не беспокоить, перед отъездом Тихон арендовал на несколько дней квартиру в Казарменном переулке. Совсем рядом со своим старым домом.
