Ждут клавиши прикосновенья рук, Подсвечник – пламя трепетанье. Примета любящих разлук — И боль, и счастье ожиданья.
Прелестницы
В распахнутых глазах тридцатилетних Прелестниц есть и мудрость, и задор. Как тонким шёлком вышитый узор С наброска юности мечтаний многолетних.
Поцелуй
Не спрашивай, ты люб или не люб, Он скажет сам в открытости безмерной Касанием чуть приоткрытых губ, Он, поцелуй, о, как прекрасен первый!
Don't ask me again, if I love you. There is a better way for understanding this. My openness and tenderness are clue. But reassurance is my first and shiest kiss.
***
С губ быстро исчезает поцелуй, Ещё быстрей прошёптанное слово. Всё, что прошло, прошло, но не горюй, Всё очень скоро повторится снова.
Моисей
Хоть море было тихо и прекрасно, Преградой встало, вздрогнул Моисей: «Молиться как, чтоб Богу было б ясно, Чтоб нам спасти хоть женщин и детей!»
Детей поставить ближе к кромке моря, Пусть хоть на метры дальше чуть от горя. От стрел египетских и гула колесниц — «Евреи навсегда чтоб снова пали ниц».
И женщины пусть их возьмут за руки, Тогда сплетут их волосы ветра. Не вечна боль, как и рожденья муки, А вечной будет только красота.
Был очарован Бог такою красотой И проложил по морю путь земной.
Лжедмитрий
Лжедмитрий был в Кремле на троне С Марией Мнишек, средь бояр. Судьбой обласканный, но боле Он жаждал пить любви нектар.
С Марии губ… то были сны. С Зарядья ветр вздымал власы Её… Там за рекой раздолье, В Кремле лишь царское неволье.
Где с лёгкой шапкой Мономаха Вся тяжесть власти на плечах. Он прижимался к ней из страха, Ища любовь в её устах.
Любил её он видеть в танце, Но Русь не любит самозванцев.
На Яузе
Катаясь, Пётр на Яузе с красоткой, Ну та, что из Немецкой слободы, Увлёкшись страстно девушкой и лодкой, Замыслил строить Русские флоты.
И, гладя нежно мягкие колени, Чтоб разогнать у девушки печаль, Он думал о голландцах и о деле, И видел царь уже морскую даль.
В её волос струящихся изгибах Уж чудилась прибойная волна, Очарованьем глаз, царём любимых, Была судьба России решена.
30 февраля
В грязи увязли в Риме колесницы У Августа имперского дворца. Гриппуют распрекрасные блудницы, Февральский дождь как будто без конца.
«Наш император – Цезаря потомок, Так почему, – Сената голос громок, Наполнив гулким эхом вестибюль, — Короче месяц август, чем июль».
Восславить императора дал повод Для римских подхалимов календарь, На день один короче стал Февраль, Скорей весне сменить чтоб зимний холод.
И август месяц стал на день длиннее — Чем больше лета, тем всем веселее.
Девяностые
Все стали вдруг мы «выездные». Свободны! Что ещё для счастья! Пошли shop-туры боевые В Стамбул, купить джинсы́ и платья.
Там – мрачность зоркая Москвы, Здесь – темноглазые турчанки, Взгляд опустив, строчили швы, Что расползались все с изнанки.
Потом огнём проверка кожи — На куртках, лопнуть не должна, Нам повезло: и дни погожи, И гладь Босфора так тиха.
Потратив потную валюту, Назад ползёт наш караван. Автобус перегружен круто, В Болгарии толпа цыган
Нас ждёт с улыбкой и ножами — Пограбить инженеров бывших, Но нет, мы стали «челноками»! И лиц, в усталости застывших,
Достаточно, чтоб сбить с них спесь. И вот мешки горой в вагоне, В Москву с весельем, хоть не сесть, Где ждёт нас банда на перроне…
Нева
Окончен день, и щедрое светило, Червонцев золота рассыпав, по Неве Скатилось к западу, Луна лишь боязливо Невнятно где-то светит вдалеке.
Дворцовой площади широкая равнина, А за Невой не город, профиль гор, Шпиль крепости – манящая вершина, И неба звёздного – покойность и простор.
Казбек
Казбек в сиянье, но та гора, что ниже, Темна от зависти, что солнце не её, Ждёт солнца луч, что сделает их ближе, Чтоб в пах вонзить из камня остриё.
Женева
Крыло, как ножик, режет облака, Раскрытой картою – внизу Женева, Мрачнеют горы, те, что справа, слева, Лишь светлой полосой озёрная вода.
The wing is cutting slice from clouds, Geneva as a map and far away, And darkness mountains are crowding around, But water down is just a little gray.