Игорь Харичев
Прошлое в наказание

Аллегретто

В конце года случилось несколько значительных событий. Беловежское соглашение положило конец Союзу Советских Социалистических Республик. Тогда этому многие радовались. А еще состоялся большой переезд. Наша команда обосновалась в Кремле. Президент – на третьем этаже здания Сената, которое двести лет назад построил архитектор Матвей Казаков. Остальные разбрелись по второму и первому этажам. Кабинет, доставшийся мне, располагался на втором.

Со странным чувством ходил я по длинным коридорам, разумно увенчанным круглыми сводами. Здесь хранилось иное время, застрявшее в старых стенах. Я ощущал его как данность. Оно влекло меня, волновало. В те редкие минуты, когда была возможность передохнуть от звонков, деловых разговоров, изучения бумаг, написания документов, я удалялся в глухие места, наслаждаясь хрустальной тишиной, вслушиваясь в замершее прошлое. Я видел, как по этим коридорам, прочно ступая искусно сработанными сапогами, ходил Сталин, как скользил мрачной тенью вдоль стен Берия; как тяжело переставляли ноги люди, измученные ожиданием ареста; как страх все более пропитывал старые стены. Я чувствовал, как рождалась музыка Шостаковича и Прокофьева, удивительным образом вобравшая в себя то время, словно губка, набрякшая влагой.

Опять возник Номеров. Его невероятная энергия восхищала. Он вынудил меня встретиться с ним, высказывал удивление тем, что я до сих пор не решил его проблему.

– Как же так? Вы, сын бывшего политзаключенного, не хотите помочь нам, – пытался он усовестить меня. – Так нельзя.

– Пытаюсь, но не получается, – скучной мелодией звучал мой голос. – Много подводных камней.

– Вы уж постарайтесь. Затем вы здесь и находитесь.

Наглец он был отменный. Только я не собирался ему помогать. Где сядет, там и слезет. Жаль, что я не мог ему это сказать открыто. Негласные положения защищали эту сволочь.

Новый год накатил неожиданно, будто резкий аккорд прозвучал в тишине, – за делами как-то незаметно иссякли последние деньки декабря, и оказалось, что послезавтра уже наступает январь. Вечером по этому поводу состоялась пирушка. Веселились от души. И те, кто из прежних, оставшихся работать на новую власть, и те, кто пришел вместе с ней.

После пятой рюмки сидевшего рядом Владимира Николаевича потянуло на серьезный разговор.

– Ты пойми, – уверял меня виртуоз протокола, – мы делали свое дело. И теперь делаем. Оно требует умения. Но прежде всего – ответственности. А у ваших как раз ответственности не хватает.

– Откуда такой вывод?

– Очевидный факт.

– Это и меня касается?

– Ну… может, тебя лично и не касается. Твоих демократов – да.

– А Новый год?

– Что – Новый год?!

Мне удалось удивить его, сбить с прежней мысли.

– Наступит?

– Наступит. – Ни тени сомнения не выскользнуло на крепенькое лицо Владимира Николаевича. – Наступит… Давай за него выпьем. Наливай.

Весьма довольные собой, мы опрокинули по стопке водки, закусили. Потом были танцы. По комнате разбрасывал мелодичные звуки магнитофон. Я подхватил Елену Ивановну, чопорную, худущую, с длинными ногами. Я кружил ее в бешеном ритме, и ей это нравилось. Потом она потащила меня в свою комнату, где принялась целовать взасос, а после потянула меня вниз, на пол.

– Трахни меня. Прямо здесь, – лез в ухо ее жаркий шепот. – Трахни. Я хочу. Слышишь?

Она схватила меня за причинное место. Пришлось отвести ее руку. Я не прочь был выполнить ее просьбу. Только не в Кремле. Я не считал возможным заниматься любовью на работе.

– Поехали ко мне.

Она глянула на меня шальными глазами.

– Нет, ко мне.

Мы вызвали разгонную машину, и вскоре она повезла нас к Елене Ивановне. Мы с ней сидели на заднем сиденье. Она лезла целоваться, пыталась забраться мне в брюки, а потом успокоилась, заснула. Признаться, я решил ехать домой. Но она, проснувшись, вспомнила о нашем намерении, вцепилась в меня. Пришлось отпустить машину.

Елена Ивановна оказалась весьма горячей особой. По-моему, ее крики, причитания потревожили половину дома. Она добилась того, что я не спал до четырех утра. Едва она проснулась, ей захотелось еще. Я чувствовал себя неважно: болела голова, не унималась жажда. Проволынить не удалось – моя коллега умела добиваться своего. В очередной раз утомившись, она заснула. А я начал собираться. Следовало заскочить домой, привести себя в порядок.

Морозный воздух был так живителен. Удручающе хлопнула дверца машины. Мир за окном начал бесполезно перемещаться. Зачем-то вспомнился вчерашний разговор с Владимиром Николаевичем. «Как все перепуталось, – вяло текла моя мысль. – Демократы и бывшие сановные коммунисты в компании с бывшими кагэбэшниками сообща строят новую Россию. Что получится?» Этого я не знал.

Едва я вошел в кабинет, позвонил Эдуард. Озадачил меня вопросом:

– Где Новый год встречаешь?

– Еще не думал… Столько дел. Господи, уже Новый год… Поеду к кому-нибудь из друзей. Надо только разобраться к кому. Несколько человек приглашали.

– А как насчет того, чтобы с нами встретить?

Предложение показалось мне крайне заманчивым.

– Не помешаю?

– Что ты несешь?

«А почему бы нет? – подумал я, и тотчас: – Увижу ее…»

– Согласен.

Вечером я прямо с работы отправился к Эдуарду. Шампанское и большую коробку шоколадных конфет приобрел в кремлевском буфете.

Встретили меня радушно. Эдуард ласково улыбался, Настя была приветлива и предупредительна. Чуть позже приехали друзья Эдуарда, супружеская пара – Анатолий и Лена. Я сразу понял, что он – коллега Эдуарда. Внимательные глаза просветили меня спецрентгеном.

– Это Олег, мой брат. – Эдуард блестел довольной улыбкой. – Двоюродный. Работает в Кремле большим начальником.

– Не преувеличивай…

Пожатие Анатолия было мощным. Словно тиски охватили мои пальцы. В рукопашном бою с ним лучше было не встречаться.

Настя постаралась на славу. Такого живописного и богатого стола я давно не видел. Предвкушение гастрономических удовольствий будоражило меня.

Веселье удалось. Красивое семейное празднество. Мы пили за старый и за новый год, за удачу и счастливое будущее, за то, чтобы напасти миновали нашу многострадальную страну.

Я посматривал на Настю. Она была хороша – немного раскрасневшаяся от шампанского, лучившаяся весельем. Я ловил себя на том, что эта женщина магически притягивает мой взор – хотелось вновь и вновь видеть ее лицо. Но я сдерживал себя. Не мог допустить, чтобы она или Эдуард заметили что-то.

Я покинул их в начале третьего – сослался на усталость. Мне и вправду хотелось завалиться спать, что вскоре удалось осуществить – бомбилы исправно работали даже в новогоднюю ночь.

Едва проснувшись и глянув на часы, я ужаснулся – утро давно прошло. «Проспал! – пронзило меня. – Господи, скоро три! Как же это получилось? Настолько проспать!..» – Тут я вспомнил про Новый год, про то, как совсем недавно проводил время в компании Эдуарда, Насти, их друзей, и вмиг расслабился.

Я думал о Насте. Эта женщина влекла меня. Я чувствовал в ней близкую душу. Мне хотелось эту женщину. Но она была женой моего брата.

Ближе к вечеру я отправился к друзьям из писательской братии. Мое появление вызвало бурю эмоций. «Кремлевский начальник! – летели голоса. – Не забыл! Не погнушался… Слушай, ты настоящий? Ты еще не превратился от сидения там в призрак прошлого?» – «Ну вас к черту! – проворчал я, устраиваясь за столом. – Дайте выпить». Мне тотчас протянули стопку водки. «Чтобы мы были, – провозгласил я, – чтобы и в новом году успешно занимались своим делом, несмотря ни на что». Порция живительной жидкости втекла в мое горло.

Два моих закадычных друга Леонид Ваксберг и Дмитрий Ушаков сидели напротив. Нас связывали давние отношения. Леонид – худой, высокий, нервный, а Дмитрий – среднего роста, широколицый, полный, обстоятельный.

Леонид обожал Булгакова, досконально знал его творчество, биографию, имел свой взгляд на главный роман писателя «Мастер и Маргарита». Он доказывал, что главный герой вовсе не Иешуа, и не Воланд, и даже не мастер. Главный герой, ради которого написан роман, – Понтий Пилат. Булгаков, прекрасно зная, что творится в стране, думал о прокурорах и судьях, которые приговаривали тысячи людей к смерти, вовсе не желая того, просто в силу сложившихся обстоятельств. Он вовсе не оправдывал этих людей, он пытался понять, что чувствует тот, кто знает об отсутствии вины у подсудимых, но должен требовать и выносить смертный приговор. Отстаивая свою правоту, Леонид ссылался на чьи-то воспоминания, на письма и отдельные места в книге. Мне его доводы казались серьезными, но я не мог поверить, что Иешуа, Воланд были не слишком важны для Булгакова. Не мог, и всё тут. Сам я считал главными героями именно их. Причем Воланд отнюдь не антипод Иешуа. У него особая миссия. Помните: «Я – то зло, которое делает добро». Впрочем, и Мастер – далеко не последний персонаж романа, слишком сложного, чтобы сводить все к одному главному герою.

Дмитрия волновал вопрос авторства романа «Тихий Дон». Ушаков принадлежал к той части читательской аудитории, которая сомневались в писательских способностях Шолохова, он любил рассказывать о фактах, подтверждающих его правоту. Каким огнем зажигались при этом его глаза:

– Понимаешь, роман демонстрирует превосходное знание истории Первой мировой войны и явное знакомство с реалиями описываемого периода. Но Шолохов во время той войны был ребенком. Он не мог знать в столь ярких деталях того, о чем написал. Он должен был увидеть это собственными глазами. Кроме того, из текста видно, – все более распаляясь, продолжал Дмитрий, – что у автора крайне высокий уровень эрудиции, чего не могло быть у Шолохова. В университетах он не учился, а, по имеющимся сведениям, всего лишь три класса начальной школы окончил. И вот что еще любопытно: в тексте частенько встречаются грубейшие противоречия и ошибки, которые автор с таким уровнем знаний просто не мог допустить. К примеру, главные герои одновременно воюют в Германии и Австро-Венгрии, при этом могут находиться еще и в тыловом госпитале. Или вот: герой вступает в бой в ночь на шестнадцатое августа, а ранение в том же бою получает, как ни странно, шестнадцатого сентября. Таких несуразиц в тексте много. О чем это говорит? – В эти мгновения упитанное лицо Дмитрия озарялось вдохновением. – Это говорит о том, что Шолохов работал с чужой рукописью, при этом незавершенной. И какие-то варианты, которые у настоящего автора должны были уйти в ходе завершения работы доработки, Шолохов оставил в окончательном тексте. Он даже не понял, что там несоответствие. Автор романа – Федор Дмитриевич Крюков. Какие могут быть сомнения?

Признаюсь, я не понимал той горячности, которая переполняла Дмитрия. Для меня вопрос об авторстве «Тихого Дона» не был существенным. Как и в случае Шекспира. Для меня главным было то творчество, которое стояло за именем. Любопытно, конечно, узнать, кто скрывался за псевдонимом «Шекспир», один человек или несколько? По какой причине он или они использовали фамилию актера? Но пьесы Шекспира и его лирика, по-моему, намного важнее, чем все остальное. Так и с «Тихим Доном». Мощный роман. Глубокий. На мой взгляд, он, прежде всего, о том, до какого скотства доходит человек на войне, что на той, которая между государствами, что на гражданской. На гражданской – даже больше. Я уж не говорю про яркие, прекрасно вылепленные характеры, про запоминающиеся описания природы. И для меня все это важнее, чем то, кто именно написал эту книгу: Шолохов, Крюков или кто-то еще.

С тихой ласковостью глядя на ребят, я проговорил весьма довольным голосом:

– Надеюсь, вас радует, что Россия возвращается на свой исторический путь, с которого ее сбили большевики?

– И что вы нам собираетесь возвращать? – ехидно поинтересовался Леонид.

– Частную собственность. Полный простор для инициативы. И еще прошлое, которое старались перечеркнуть, замолчать. В придачу ко всему этому, мы будем строить правовое государство.

– Вы будете строить? – уточнил Леня.

– Мы все будем строить.

– Но я ничего не хочу строить. Я хочу жить как человек.

– Строить не хочешь, а жить хочешь. Подай тебе на блюдечке. Из-за таких, как ты, мы и загубим Россию, – с деланым осуждением произнес я и тут же, сменив тон, предложил: – Давайте выпьем. Со свиданьицем.

Рюмки взлетели и сошлись, издав глуховатый звук, а потом в очередной раз опустели.

– Что пишешь? – проявил любопытство Леонид.

– Последние полтора года ничего, кроме политических статей, – чистосердечно поведал я. – И никаких мыслей насчет литературы.

– У меня тоже, – вяло признался Леонид. – Тут такие события. А ничего путного не пишется. Полный ступор.

– А у меня все нормально, – ровным голосом сообщил Дмитрий. – Пишу новую вещь.

– Про современность? – встрепенулся Леонид.

– Ну… не совсем. Про советские времена. Но уже про время перестройки.

Леонид безнадежно махнул рукой:

– И у тебя не про современность. И что это?

Дмитрий выразительно пожал плечами, а потом предложил:

– Давайте выпьем за то, чтобы писалось. А про что – какая разница? Главное, чтобы литература была, а не писанина.

Мы выпили. Потом еще. И еще. Я всерьез набрался. Хотелось забыть про все, и это получилось.

Праздники отлетели, будто сухие листья с капота набирающей скорость машины. Три дня, выделенные для отдыха. В один миг суетливые будни вытеснили приятные воспоминания. Работа в Кремле порабощала, не оставляя времени для чего-то иного. Стоило занять место за столом в просторном кабинете, и я попадал в колею: решенный вопрос тут же сменялся новым, требующим немедленной реакции, при этом требовалось постоянно участвовать в каких-то совещаниях, встречаться с какими-то людьми.

Елена Ивановна делала вид, что между нами ничего не произошло. Меня это устраивало. Я не хотел заводить любовные связи на работе. Такое всегда становится известным.

По стране бойко звучало новое слово – «либерализация». Взметнулись цены, пугая население перспективой нищеты, голода. Одновременно появились на прилавках товары, продукты, удивляя невиданным ранее изобилием, недоступным большей части жителей огромной страны. Все казалось непривычным, зыбким, таящим угрозу.

Мне было некогда ходить по магазинам. Я старался получать информацию от знакомых, приятелей, смотрел выпуски новостей, читал газеты, письма, приходящие на имя президента. Я хотел знать, что происходит в стране, которая выбрала свою судьбу не без не без моих усилий.

Во вторник состоялось большое совещание с участием президента. Я следил за Борисом Николаевичем с любопытством. Как он реагирует на разные выступления? Какие слова говорит? Я все больше убеждался в том, что президент не имеет стратегической программы. Он действовал интуитивно, полагаясь на опыт. Но и опыта явно не хватало – слишком необычными были проблемы, вставшие перед ним. Что хотел президент? Чтобы работала экономика, царил порядок, население благоденствовало. Как достичь цели, он, похоже, не знал. Он возлагал определенные надежды на правительство, хотя сам был настороже.

Госсекретарь задержал меня у выхода из зала.

– Как, по-твоему, развивается ситуация? – озабоченно спросил он глуховатым голосом.

– Нас ожидают проблемы. Люди хотят некой справедливости. А что это такое? Уравниловка? Ожидание того, что все удовольствия подадут на подносе? Люди в большинстве уверены, что новая жизнь должна быть подобна новому пиджаку: надел – и всё прекрасно: в одном кармане пачка денег, в другом – ключи от просторной квартиры и дорогой машины. Пока что они ждут. Но пройдет год или полтора, и они спросят: где сытая, счастливая жизнь? где возможность получать хорошую зарплату просто потому, что мы должны ее получать? И что тогда? Надо им объяснить, что они заблуждаются. Что задача власти – создать условия, а зарабатывать должен каждый своим трудом. Как объяснить? Об этом необходимо думать. Но это надо делать. Иначе следует ожидать всеобщего разочарования и недовольства.

Несколько секунд он раздумывал над моими словами, его взгляд затуманился.

– Ты утрируешь, – неодобрительно проговорил он. Ему не хотелось мне верить. И продолжать разговор не было времени. Сделав шаг, он вдруг замер, повернулся: – Впрочем, есть о чем поразмышлять в связи с тем, что ты сказал. – Лицо у него стало хмурым, насупленным. Проницательно глянул на меня. – Напиши записку. Чтоб не забылось.

– Хорошо, – беззаботно выдохнул я.

Чтоб не забылось. Уж он-то ничего не забывал. Просто хотел увидеть мои доводы. Записка – не разговор на ходу. Она требует основательности.

Я подготовил эту записку следующим утром. Отставил все текущие дела, несмотря на их срочность, и написал. Напрягся. Мне хотелось, чтобы мои предложения были учтены. Ничего особенного я не предлагал: говорить с людьми, объяснять им, что делает власть и с какой целью. Я пытался доказать настоятельную необходимость этого «в связи с полной неготовностью населения к жизни в новых условиях». Эту неготовность я видел всякий раз, когда приходилось общаться с моими многочисленными знакомыми, особенно теми, которые защищали Белый дом, – практически все они ждали новой жизни как награды или подарка. Мало кто понимал, что мы всего лишь получили новые возможности, которые надо было реализовать собственными усилиями.

«В связи с полной неготовностью населения к жизни в новых условиях…» Это был какой-то ужас: едва я садился писать записку или справку для руководства, скучный канцелярский стиль целиком, по самую макушку, заполнял мою голову. Интересные сравнения, метафоры, гиперболы, эпитеты напрочь исчезали. Конечно, записки – не литературные произведения, но меня тянуло писать их более ярким, сочным языком. Однако всякий раз неведомый «цензор» мешал сделать это, включая блеклую, лишенную ярких моментов музыку.

Больше месяца я не видел Настю. А мне хотелось увидеть ее. Такое желание тлело во мне, напоминало о себе. Я не нашел ничего лучшего, как позвонить Эдуарду на работу, спросил: как дела, как Василий. Я напрашивался на приглашение. И получил его.

В субботу из Кремля я поехал к ним. В очередной раз меня радушно встретили. Это был изящный вечер. Расположились в гостиной, хотя нас было только трое – так захотела Настя. Василий не мешал нам, играл в своей комнате.

Настя была в красивом черном платье. Я старался не смотреть на нее. Мне казалось, что это выдаст мой особый интерес.

– Как в Кремле? – поинтересовался Эдуард.

– Работаем, – уклончиво ответил я.

– Работают все, даже те, кто делает вид, что работает. – Лукавое выражение проявилось на его лице.

– Может, и мы делаем вид. Только ведь сразу не разберешься.

– Поживем – увидим. Как говорится: «По делам их судите их». – Тут он посерьезнел. – Как думаешь, удастся выправить положение?

– Шанс имеется. Вполне реальный. Ничто не мешает воплотить его в жизнь.

– Ты веришь Гайдару? – осторожно поинтересовался он.

– Да, – без колебаний ответил я.

Эдуард состроил что-то неопределенное на лице.

– Ну если это говоришь ты… надежда есть. – Веселая усмешка вновь гуляла в его прищуренных глазах.

– Ты настолько доверяешь моему мнению? – Я изобразил удивление.

– Ты теперь большой человек. Владеешь информацией.

Я усмехнулся – мне хотелось ответить ему достойным образом, особенно в присутствии Насти.

– В любой стране спецслужбы имеют то преимущество по отношению ко всем остальным людям, что располагают информацией, недоступной большинству граждан. А имея информацию… – Я сделал учтивый жест рукой. – Надеюсь, ты понимаешь.

Он охотно кивнул в знак согласия, подхватил:

– Информация стоит дорого. Но еще надо уметь, обладая ею, делать правильные выводы.

– Ну, вы там большие специалисты по части выводов.

– А все для вас. Для Кремля.

– Допустим, вы не только для Кремля работаете, – с деланой вкрадчивостью заметил я. – Для самих себя – тоже.

– А как иначе? – в тон мне отвечал Эдуард. – Об интересах фирмы нельзя забывать.

– Разумеется. Но они не должны превалировать. – Мой указательный палец назидательно поднялся. – Вы не частная лавочка.

– А у вас там в Кремле есть приборчик, который меряет соотношение?

Настя не без удивления следила за нашей вежливой пикировкой. Потом не выдержала:

– Ребята, я тут не лишняя? Сцепились, как два петуха. Какой-то междусобойчик устроили. Давайте выпьем за то, чтобы у нас в России все наладилось.

Фужеры были пустые. Я первым схватил бутылку французского вина, стоявшую посреди стола – мне хотелось поухаживать за Настей. Налил ей и нам с Эдуардом. Поднял фужер.

– Поддерживаю. Пусть все наладится. И побыстрее. – Я чокнулся с ней, с Эдуардом, выпил вино.

Потом мы говорили о поэзии. Настя проявляла к ней интерес. Я принялся рассказывать про Леонида Губанова, прекрасного и почти неизвестного поэта. Читал его стихи:

 
Я падаю, я падаю
С могильною лопатою,
Но не питаюсь падалью,
А я живу лампадою.
 
 
Лампадой под иконою,
И на иконе – Боженька,
Я с высотою Горнею,
И мне не надо большего… —
 

увлеченно декламировал я, видя ее неподдельное внимание.

 
Евангелье живое я,
Даю себя пролистывать,
А вы, мои животные,
Меня же вы – освистывать…
 

С каким воодушевлением произносил я последние строки:

 
В Америке и в Англии
Стихи мои полюбите.
Я – Пятое Евангелье,
Но вы меня не купите!
 

Я сделал небольшую паузу, а потом продолжил с прежней горячностью:

– Какие стихи! А ведь это написано в советское время. Ясное дело, Губанов тогда не мог иметь признание. Его не печатали. – Тут я осознал, что долгое время смотрю только на нее, обращаюсь только к ней. И тут же повернул голову к Эдуарду. Слава Богу, мне было, что ему сказать. – Между прочим, его мать занимала какую-то большую должность в КГБ. А сын такие стихи писал.

Эдуард ничего не сказал в ответ, он лишь загадочно улыбался.

Я уезжал от них с неприятным ощущением – мне казалось, что я слишком явно проявил свое неравнодушное отношение к Насте. Это было недопустимо. Все-таки Эдуард – мой брат, пусть двоюродный. Неуютное, зудящее ощущение оставалось и на следующий день, а потом забылось: слишком много дел падало на меня с постоянной регулярностью.

Аллегретто – умеренно быстрый темп. Он привычен жителям крупных городов. Хотя порой им приходится ввергаться в бешеную гонку, аллегретто – темп обычной жизни. Зато в небольших городках ее темп – анданте или адажио.