Игорь Харичев
Прошлое в наказание
– Идемте к начальству.
Потом бумагу смотрел капитан, крепенький мужичок. Закончилось все безнадежной миной на лице и фразой:
– Действуйте.
Институт оказался громадным – сосредоточие зданий, старых и новых, высоких и не очень, соединенных многими переходами. Я обошел свои владения в сопровождении нескольких ребят и милиционера, взявшегося показать то, что теперь надлежало охранять нам. Пустынные гулкие коридоры и холлы принимали меня и моих спутников настороженно.
Расставив ребят в нескольких местах, я направился назад. Милиционер вновь показывал мне путь – с первого раза невозможно было запомнить, где и куда поворачивать, на какой этаж подниматься или опускаться.
– Как вы думаете, – спросил вдруг милиционер, – теперь будет лучше? Ну после того, как вы победили.
– Кто – мы? – с некоторой иронией поинтересовался я.
– Демократы, – почему-то смущаясь, пояснил он.
– Надеюсь, что будет лучше. Хотелось бы…
Не стал ему пояснять, что мы только желаем чего-то, а получится или нет, остается лишь гадать. И надеяться. Делая при этом все, что можно сделать.
Вечером я отлучился на экстренное заседание писательского клуба «Апрель». И увидел Булата Окуджаву, Фазиля Искандера, Беллу Ахмадулину, Андрея Вознесенского и других писателей, поэтов, критиков. А среди них – пожилого, худощавого человека высокого роста, известного детского поэта и гимнописца, который стоял в одиночестве – никто к нему не подходил и он не пытался ни с кем общаться. Он явно был посторонним среди радостно улыбающихся людей, поздравляющих друг друга с победой. Валентин Дмитриевич Оскоцкий, литературный критик и публицист, один из руководителей «Апреля», указав на него глазами, негромко проговорил:
– Надо же. Каким-то образом вот узнал про наше заседание и приперся. Прежде он никогда не поддерживал нас. Более того, позавчера, вот, сей господин выступал на съезде наших оппонентов.
Стало ясно, почему я утром не увидел его там, в кабинете Бондарева.
– Тогда была еще другая власть, – язвительно заметил я. – Может, попросить его уйти?
– Ну что ты. – Валентин Дмитриевич махнул рукой. – Мы вот демократы. У нас двери для всех открыты. Разумеется, кроме нацистов.
Когда все расселись, известный детский поэт вновь оказался в одиночестве – никто не пожелал занять место по соседству. Начались выступления. Выждав некоторое время, прилежно выслушав пять ораторов, пытавшихся оценить происшедшее, увидеть перспективы, неожиданный гость попросил слово и принялся ругать ГКЧП за устроенный девятнадцатого августа путч. «Это была попытка вернуть страну в прошлое, – решительно говорил он. – К счастью, она не удалась. И в этом есть своя высшая справедливость».
Валентин Дмитриевич, севший рядом, наклонился ко мне:
– Просто поразительно. Девятнадцатого числа сей господин публично заявил о поддержке ГКЧП, вот, а сейчас он выступает с осуждением ГКЧП. Ну совсем никакого стыда у человека. Любой власти готов демонстрировать лояльность, вот. Знаток высшей справедливости.
Моя кривая усмешка была ему ответом. Тут прозвучало из уст поэта Владимира Савельева предложение размежеваться с ретроградами, поддержавшими ГКЧП, – создать демократическую организацию. Союз писателей Москвы.
– Путч разделил нас, – пояснил он, – и нет смысла нам дальше сосуществовать в рамках одного союза.
– Ну, раздел произошел еще на восьмом съезде писателей СССР в восемьдесят шестом году, вот, – горячо возразил Оскоцкий. – Он вылился несколькими месяцами спустя в форменный скандал уже на республиканском съезде. А путч, вот, поставил окончательную точку в разрыве.
– Валентин прав, – деловито подтвердил Искандер.
– Да я согласен. – Савельев махнул рукой. – Так оно и было. Я по поводу создания Союза писателей Москвы как демократической альтернативы писательским организациям, запятнавшим себя поддержкой путчистов. Кто-нибудь против?
Все были за, включая известного детского поэта, по случаю написавшего еще и гимн СССР в двух вариантах. Валентин Дмитриевич опять возбужденно прошептал мне:
– Сейчас он размежевался с теми, вот, кого поддержал несколько дней назад. Совсем нет совести.
Я посмотрел на Беллу – она, как обычно, была погружена в свои мысли и реагировала на происходящее как-то механически. И, как всегда, рядом с ней находился улыбчивый Боря – Борис Мессерер.
В покинутый институт я вернулся через несколько часов. Ночь, покрывшая большой усталый город, заглядывала в окна. Ее томное прикосновение вызывало философский настрой. Надо же, сколько всего случилось за последние дни. Чем обернутся колоссальные перемены, которые преподнесла нам судьба? Неужели Россия станет нормальной страной, в которой можно будет жить по-человечески? А что нам помешает? В самом деле – что? «Ничего», – ответил я самому себе.
Было уже за полночь. Следовало найти место для отдыха.
Спать устроился в кабинете директора на уютном кожаном диване. Я смотрел в незнакомый потолок и думал: «Надо же, куда занесла меня судьба. Еще недавно меня бы не пустили за порог, а теперь я здесь хозяин. Смешно». Мое самолюбие вовсе не тешилось этим фактом, но приятная, тихая музыка наполняла меня и, как мне казалось, чужой кабинет.
Поутру перед большими дверьми на входе собрались многочисленные сотрудники института. Их было несколько сотен. Мне пришлось выйти к ним и объяснить, что институт закрыт, что им необходимо разойтись, а их судьба решится позже. Им не под силу было понять сказанное мной. Множество глаз смотрело на меня с удивлением и страхом. Какие-то юркие ребята требовали пропустить их, объясняя, что работают не в институте, а в фирмах, расположенных на его территории, что бизнес не должен останавливаться. Это было что-то новенькое. Я обещал разобраться.
Очень быстро выяснилось, что фирм в помещениях института – за два десятка. Основной из них была некая «Любава». Она сдавала помещения всем остальным коммерсантам и значилась советско-американо-бразильской. На второй день дотошного изучения мною вороха бумаг неожиданно принесли новенькие документы. «Любава» превратилась в российско-финскую. Похоже, я наступил кому-то на мозоль.
Среди прочих фирм меня заинтересовала единственная иностранная «LTD Trading», зарегистрированная на Кипре. Почему-то она платила мизерную арендную плату. Я решил выяснить, что это за фирма. Появившись у Музыкантского, я рассказал ему про свои исследования, про «Любаву» и закончил этим самым «ЭлТэДэ».
– Любопытно, – задумчиво проговорил Александр. – Ты правильно сделал, что начал выяснять. Собери побольше фактов. А насчет иностранцев, сходи к человеку, который теперь занимается у нас безопасностью. Он в соседнем здании. Кстати, твой однофамилец.
Я не придал значения последним словам. Но, войдя в нужную комнату, обомлел – за столом сидел… Эдуард. Со спокойным лицом, чистенький, ухоженный. Ни дать ни взять – благообразный чиновник. Он поднял на меня глаза. Представляю, какой у меня был вид.
– Привет. Ты ко мне? – спросил он с какой-то мягкой, прощающей улыбкой. И указал на стул. – Садись.
Я присел на краешек.
– Не знал, что ты здесь… – Как растерянно прозвучали мои слова. Мне это не понравилось. – Я по делу. Меня к тебе направил Александр Ильич.
– Давай рассказывай.
Без особого энтузиазма я принялся объяснять, что к чему. Эдуард делал пометки. Обещал справиться у ребят из экономического управления. Просил приехать послезавтра.
Сомнение продолжало держать меня, и он это почувствовал.
– Можешь быть спокоен. – Благожелательная усмешка тронула его лицо. – Мы с тобой одно дело делаем. Так что давай без всяких задних мыслей. И еще. Если что надо, обращайся без колебаний. Я тебе не чужой человек.
Что я ощущал, покидая Эдуарда? Было приятно, что мой двоюродный брат помогает мне. Но я все еще не мог поверить, что мы делаем одно дело. Недоверие жило во мне, подобно тревожному звуку напоминая о себе каждое мгновение.
Я вернулся в занятый нами институт. Мы уже знали, что он представлял собой до недавних пор. Это была кузница весьма сомнительных кадров: террористы, нелегалы, партизаны – вот кто вырастал в его стенах. Выходцы из бедных стран Южной Америки, Африки, Ближнего и Дальнего Востока, приезжая на учебу, получали кличку. Их учили стрелять, взрывать, прятаться от людей и среди людей, организовывать подполье, пропагандировать марксизм и ленинизм. Сеять вражду и ненависть. Я уже с меньшей иронией воспринимал происходящее.
Через день я приехал в соседнее с Моссоветом здание. Эдуард радостно улыбнулся, увидев меня, и мне показалось, что это была искренняя улыбка. Но все же некий ледок во мне оставался.
Он подождал, пока я займу место, потом заговорил:
– Ребята проверили. Такой фирмы на Кипре нет.
– Как это понимать? Фальшивая структура?
Эдуард кивнул с тонкой, язвительной улыбкой.
– Тогда это – детище Международного отдела ЦК КПСС. Как и «Любава».
Еще один осторожный кивок.
– Деньги шли в карман конкретных людей?
И опять он кивнул.
– Кто они?
Эдуард развел руками.
– Как узнать? – настаивал я.
– Узнать, в принципе, несложно. Только необходимо постановление прокуратуры.
«Прокуратуры? – усомнился я. – Той, прежней?..» Но вслух ничего не сказал.
От Эдуарда я прямиком отправился к Александру. Тот выслушал меня, задумался на пару секунд, проговорил:
– Он прав. Самодеятельность не пройдет. Надо, чтобы прокуратура этим занялась… Подготовь записку про то, что тебе удалось выяснить, приложи все документы и отдай мне. И еще: пора тебя забрать из этого института. Справятся без тебя. А тебе надо найти достойное место.
Я был не против. Но меня волновало в тот момент совсем другое. Можно ли доверять Эдуарду? Спросить или нет? Я не выдержал:
– Саша, тот человек, который отвечает за безопасность, не однофамилец, а мой двоюродный брат. Он – кадровый сотрудник КГБ. У меня с ним сложные отношения. Ты уверен в его надежности? В том, что он работает не против нас?
– Его пригласил Гаврила. Сказал, что он демократических убеждений. Я с ним почти не знаком. – Александр смотрел на меня прищуренными глазами. – Думаешь, ему не стоит верить?
– Не знаю…
Глядя чуть позже в окно автомобиля на степенные здания, обступившие улицу Горького, я слышал некую неуютную, дисгармоничную музыку. Ощущение неловкости донимало меня. Имел ли я право делиться сомнениями? «А почему – нет?» – сказал я себе. И не почувствовал уверенности в собственной правоте.
Адажио
– Ты где работаешь? – Александр смотрел на меня воспаленными глазами, лицо было серым, скучным, как безнадежно пасмурный день.
– В издательстве. Редактором.
Какое-то время он словно размышлял, хорошо это или плохо?
– К президенту работать пойдешь?
Прозвучавшие слова походили на странный аккорд, заставляющий встрепенуться. Вот зачем вызвал меня Музыкантский! Предложение было заманчивое, но я не хотел спешить с ответом.
– Надо подумать.
– Думай, – позволил он. – До завтра.
Я вторгся в пространство коридора, просторного, с высоким потолком и богатой лепниной. Красота, доставшаяся в наследство от московского генерал-губернатора. Странное ощущение обволакивало меня: гонка закончилась. Не надо было никуда спешить. Я мог поразмышлять. После стольких дней, перегруженных событиями, я был предоставлен самому себе.
Адажио – неторопливый темп, более медленный, чем анданте. Нечто расслабляющее. Таков закон жизни: бурный период сменяется плавным, спокойным, будто нарочно придуманным для того, чтобы мы перевели дух, осмыслили ситуацию. Хотя порой так непросто разобраться в том, что произошло, оценить событие, которое, быть может, определит многое в будущем.
Я думал о предложении. Соглашаться или нет? Все имеет свои плюсы и минусы. Чего здесь больше? Я не хотел напрягаться с решением. Времени оставалось уйма. Аж до завтрашнего дня. Успеется.
Надо было проведать Кирилла. Мы с ним бог знает сколько не виделись. Я приехал к Марине. Как привычно звучала трель звонка, легкая, мажорная. Щелкнул на высокой ноте замок, и в приоткрывшийся проем я увидел знакомое тонкое лицо.
– Привет, – Марина распахнула дверь. – Заходи.
В квартире было тихо. Будто в пустом концертном зале.
– Где Кирилл?
– С мамой на даче.
– Жаль. Давно его не видел… Как он?
– Нормально. Есть хочешь?
– Хочу.
Марина пошла в кухню. Я двинулся следом.
– Куда ты пропал? – поинтересовалась Марина, открывая дверцу холодильника.
– В Москве многое происходило. Путч и прочее.
– Небось, торчал у Белого дома. – Ее улыбка была насмешливой, но без тени ехидства.
– Торчал. Думаешь, зря?
– Не знаю. По-моему, надеяться на тех, кто называет себя демократами, так же глупо, как и на коммунистов.
У меня не было никакого желания переубеждать ее. Пусть. В конце концов, если демократы умеют лишь кричать «Долой!» и скидывать с постаментов памятники, гривенник им цена. И мне – за компанию.
– Может, нам в этом году отдать Кирилла в школу? – задумчиво проговорил я.
– По-моему, этого не стоит делать, – с легкостью выдохнула она.
– Почему?
– Ему без малого полгода до семи. Куда спешить. Он еще не готов к школе.
– Талантливые дети идут в школу с шести.
Марина посмотрела на меня снисходительно.
– Талантливыми детьми надо заниматься. Регулярно и много.
Я предпочел промолчать – камешек упал и в мой огород.
Овощной суп был хорош. Домашние котлеты с жареной картошкой – тоже. Давно не ел по-человечески. Все на ходу, всухомятку. Марина сидела напротив и спокойно смотрела на меня. Так смотрят на мужчину, которого, несмотря ни на что, терпят.
Она была красивая – бывшая моя жена. И выглядела хорошо: цветущая, загорелая. Но какая-то не слишком веселая.
– У тебя кто-нибудь есть?
– Есть, – выдохнула она.
– Что-то серьезное?
– Нет.
Мне стало обидно за нее.
– Почему ты не выйдешь замуж?
– Не получается. – Ее улыбка отдавала осенней печалью. – Как и у тебя.
– Я никого не искал. Мужчине проще одному.
Ее усмешка получилась чересчур грустной.
– Чай будешь?
– Да.
Попивая чай, думал о предложении. Не хотел я быть чиновником, торчать с утра до вечера в скучном кабинете. И отказаться не мог. Любопытство донимало меня: что получится? Влекла возможность оказаться во власти, испытать то, что прежде не испытывал.
«Надо соглашаться, – решил я. – Надоест – уйду. Что за проблема?»
Утром я вошел в кабинет Александра в каком-то бесшабашном состоянии.
– Согласен.
Он посмотрел на меня зачумленным взглядом. Не понял, о чем речь.
– По поводу работы у президента.
– А-а… Ну и правильно. Езжай в Белый дом. – Александр что-то написал на бумажке. – Найди этого человека. – Записка перекочевала ко мне в руки. – Я ему позвоню.
Победные марши отнюдь не звучали во мне, когда я входил в здание, которое недавно защищал. Я ждал, что получится из моей затеи.
Через несколько часов я получил кабинет на одиннадцатом этаже с прекрасным видом на реку. Стол с несколькими телефонами, шкаф для документов. Обычная обстановка. Вот уж не думал, что стану чиновником. Мне всегда виделось в этом нечто серое, подобное заунывной мелодии. И нате вам – свершилось. Я примерялся к чистенькой комнате, к ее вытянутому пространству, к мыслям, которые должен был иметь здесь. И сомневался в том, что поступил правильно.
Раздался звонок, мягкий, мелодичный, вежливый. Кто мог звонить мне? Ошиблись? Я поднял трубку.
– Здравствуй, – раздался бодрый голос Эдуарда. – Поздравляю с назначеньицем.
– Откуда ты узнал? – опешил я.
– Мы всё знаем. Работа такая, – он хохотнул.
– Спасибо, – ответил я на низкой ноте.
– Вот что. Мы с Настей приглашаем тебя в гости. Приезжай к нам в субботу. Хорошо?
В самом деле, почему бы не познакомиться с его семейством? Родственники мы или нет?
– Приеду, – твердо сказал я.
Новая работа походила на езду по глубокой колее. День был заполнен уймой дел, важных и не очень, они цеплялись одно за другое, заставляли напрягаться, искать решения, звонить, писать, добывать информацию. И так получалось, что вечер наскакивал с невероятной быстротой, а дел не убавлялось, и жизнь казалась бесконечным движением по кругу, некой каруселью, вращение которой сопровождается бойкой, вконец надоевшей музыкой.
Суббота накрыла Москву, притащив с собой дождь. Мелкий, седой, он словно хотел напомнить об осени, которая вступила в свои права. Тихая, печальная музыка заполняла пространство, соединяя небо с землей. Я наслаждался бездельем – эта суббота оказалась нерабочей. Смаковал минуты, свободные от всяких забот.
Включив музыкальный центр, я слушал удивительные звуки адажио из «Спартака» Хачатуряна. Гениальная музыка. Что-то вздымалось во мне. Эта музыка будоражила, гармония звуков касалась души, вызывая непередаваемое ощущение. И вдруг я подумал, что эта гармония есть проявление более высокой, глобальной гармонии, недоступной человеку, но существующей в другой реальности, наполняющей Вселенную. И если это правда, тогда понятно, отчего музыка напрямую говорит с душой.
В полдень я отправился к Эдуарду. По пути купил бутылку шампанского, цветы. Не скажу, что мною двигало большое желание познакомиться с его семейством, вовсе нет. Но я не мог не выполнить обещания. Дом на тихой улочке в центре Москвы был добротным, дореволюционной постройки. Я поднялся на четвертый этаж. Звонок исполнил трель на высокой ноте.
Дверь открыла красивая женщина – мягкий овал лица, благородного, с тонкими чертами, длинные черные волосы, падающие на плечи, умные, выразительные глаза. Она была похожа на знатную даму с русского портрета полуторавековой давности.
Позади нее стоял источающий улыбку Эдуард.
– Ну вот, наконец! После стольких лет. Настя, это Олег, мой брат. Двоюродный. Это Настя. Моя жена. А это Василий. Сын.
Худенький мальчик смотрел на меня пристальными темными глазами.
У Эдуарда была трехкомнатная квартира, большая, ухоженная, мебель не новая, но весьма качественная, дорогая и явно иностранная. Брат показал мне все закоулки, провел в гостиную, где нас ждал накрытый стол.
Мы произносили веселые тосты, пили водку, закусывали. Настя отпивала по глоточку, чтобы поддержать компанию. Она все больше нравилась мне. Жена моего брата. Особенно – глаза. Умные. Чуткие.
Настя работала юристом в научно-производственном объединении. Они с Эдуардом оканчивали один факультет, но она училась на два курса ниже. Брат углядел ее, когда она только появилась в университете. Проявил настырность, познакомился, предложил новичку помощь опытного человека. И не был отвергнут. Через два года они поженились.
– А что, у меня был выбор? – Настин голос звенел задором. – Ты никого не подпускал ко мне.
– Я был неправ?
– Мне в этом надо еще разобраться.
– После стольких лет?! – шутливо удивился он.
– Да.
Когда я уходил, Эдуард вышел проводить меня до лифта.
– Рад, что мы с тобой… наладили отношения. – Лицо у него было довольное. Словно он решил тяжелейшую задачу. – Родственники должны быть вместе.
Я кивнул, испытывая вздыбившееся смущение. Мне вспомнились мои сомнения и то, что высказал их Александру. Нехорошо получилось. Ой, как нехорошо.
Суета не отпускала меня. Скучная, пыльная, превращающая дни в совершенно похожие друг на друга. Никаких волнений, никаких катастроф. Только вереница проблем и короткий ночной перерыв, мешающий решать их безостановочно – вникать в смысл всевозможных обращений, писем, записок, проверять факты, выискивать информацию в архивах, обращаться в разные организации, готовить проекты ответов, решений, поручений. Монотонное существование, созвучное механической музыке, одинаковой в любой момент, невыразительной, продолжающейся, пока действует завод пружины. Насколько долгий он у меня, я не знал.
В следующую субботу пришлось работать, к Марине я поехал воскресным утром. Соскучился по Кириллу. Осень прочно застряла на московских улицах. Я уже забыл, как выглядят дома в дневном свете, пусть и блеклом, худосочном. С любопытством глазел по сторонам. Окружающий мир все еще казался прекрасным.
Кирилл встретил меня спокойно. Успел отвыкнуть.
– Что ты мне принес? – Вот и все, что я услышал.
С тихой улыбкой я протянул ему дорогую игрушку – машину с пультом управления. По сути это была плата за мое невнимание к сыну, за мою вечную занятость. Попытка откупиться. Чуть позже мы отправились в зоопарк. Дежурный поход в дежурное место. Мне казалось, что Кирилл согласился поехать со мной только ради того, чтобы я мог отметиться. Он смотрел на обитателей клеток, вольеров спокойным, рассудительным взглядом, словно и не было здесь для него каких-то тайн.
И вдруг будто звучный аккорд – я увидел Настю. Она стояла перед изгородью, за которой в вытянутом водоеме плескались тюлени. Василий был подле нее.
Подойти? Почему бы нет? В конце концов, мы – родственники. Хотя нечто большее, чем вежливость, двигало мной. Мне была симпатична эта женщина. Хотелось видеть ее лицо, слышать голос.
Настя глянула на меня с милым удивлением.
– Видите, где мы встретились. – Она посмотрела на сына. – Василий, поздоровайся.
– Здравствуйте, – растерянно выдавил Василий.
– На самом деле, ничего удивительного, если здесь встречаются те, у кого маленькие дети. – Я указал на сына: – Это – Кирилл.
Мой сын повел себя весьма сдержанно. Василий был выше ростом, хотя и на год моложе.
Мы с Настей пошли рядом, дети потянулись за нами.
– Как вам работается у президента? – спросила Настя.
– Пока что я доволен. Хотя приходится нелегко. Занимаемся самыми разными делами. Вкалываем с раннего утра до позднего вечера. – Мне было приятно ее внимание. – А как у вас на работе? Что-нибудь изменилось после августа?
– Изменилось. Руководство изо всех сил демонстрирует преданность новой власти. Жена директора, которая по-прежнему возглавляет лабораторию, регулярно присутствует на рабочем месте. В последний раз такое бывало только в те времена, когда Андропов принялся наводить порядок.
Я слушал ее с добродушной усмешкой. Наша действительность могла только умилять – злиться было бесполезно.
С полчаса мы вместе гуляли по зоопарку. Наши дети попривыкли друг к другу и даже о чем-то говорили. У выхода мы попрощались. Я повез Кирилла домой. По пути я думал о Насте. Умная женщина. Красивая. И красота у нее тонкая, интеллигентная. Счастлива ли она с Эдуардом? Наверно, счастлива. А впрочем, кто знает.
– Пообедаешь с нами? – спросила Марина, когда мы с Кириллом вернулись.
Я не стал отказываться. Иллюзия налаженной семейной жизни продолжилась.
Вечером я встретился наконец с друзьями по писательскому цеху – это случилось в Нижнем буфете ЦДЛ. Леня Ваксберг и Дима Ушаков, перебивая друг друга, с азартом рассказывали мне про недавние события в литературном мире. Сразу после объявления чрезвычайного положения почвенники собрались на совещание и после недолгих обсуждений от лица Союза писателей СССР поддержали ГКЧП. А западники, как только путч потерпел фиаско, заявили, что не хотят быть вместе с ретроградами в одном творческом союзе и создали свою организацию: Союз писателей Москвы. А ретрограды от расстройства, что путч провалился, приняли в свои ряды скопом всех кандидатов на вступление и даже тех, кто вообще не помышлял вступать в их союз, – решили численность увеличить, явно за счет качества. Но у них проблема с руководителем – нет яркой личности.
Я добродушно молчал, делал вид, что совсем не в курсе, позволяя им получать удовольствие от своего бурного рассказа.
– Спросили у Григория Яковлевича Бакланова: «Может, ты должность первого займешь?» – на худощавом лице Лени сохранялось прежнее воодушевление. – Но Бакланов отказался: «У меня журнал». Обратились к Ананьеву, и у него журнал. И у Андрея Дементьева. Журнала не было у Евгения Александровича Евтушенко, и он согласился.
Леню тут же перебил Дима:
– А ты знаешь, что Федора Бурлацкого отстранили от руководства газетой? – Он смотрел на меня восторженными глазами. Его округлое, пышущее здоровьем лицо прямо-таки светилось от странного удовольствия. – Решением собрания коллектива «Литературки». Причина, как было сказано в постановлении, в необъяснимом отсутствии в редакции в дни путча, когда по существу оккупированная газета осталась без главного редактора. Знаешь, кто там теперь главным? Аркадий Петрович Удальцов. Знаком с ним?
– Немного, – сказал я. – По-моему, хороший дядька, хотя не такой известный, как Бурлацкий.
Я отдыхал, добродушно выслушивая их рассказы о событиях, которые уже не казались самыми важными. Теперь мне приходилось думать о проблемах, касающихся всей страны.
Зачем он возник в моей жизни, этот человек? Похоже, так было задумано свыше. Он позвонил, попросил о встрече. Я согласился. Фамилия у него была звучная – Номеров. Он оказался высокого роста, седой, с пышной шапкой зачесанных назад волос, похожий на маститого актера старой школы, которых теперь можно увидеть лишь в допотопных фильмах довоенной и послевоенной поры. Его движения были размашисты. Он казался милым, заведомо порядочным человеком.
– Вы должны помочь, – страстно убеждал он меня. – Только на вас надежда. Мы представляем интересы тех, кто пострадал в советское время, кто подвергся репрессиям. Вы должны понять.
– Понимаю. Мой отец был политзаключенным.
– Вот видите! – вскинулся Номеров. – Где он сидел?
– В Хальмер-Ю.
Он был страшно доволен.
– Ну! Видите? А я – под Магаданом. Столько пришлось пережить. Столько страданий… Вы просто обязаны мне помочь. Нам.
Он принялся излагать свою просьбу. Обычная история – его общественная организация нуждалась в помещениях. Честно говоря, мне захотелось ему помочь.
Высшим силам было угодно, чтобы уже на следующий день я встретил в Моссовете, куда приехал по делам, знакомого правозащитника из «Мемориала». Едва поздоровался с ним, вспомнил про Номерова. Спросил. Реакция Александра была весьма неожиданной:
– Редкостная сволочь, – брезгливое выражение скривило худое лицо.
Тут же мне была рассказана история этого человека. Он попал в плен в первые месяцы войны, стал сотрудничать с немцами, был полицаем, участвовал в карательных операциях. Потом не успел уйти вместе с отступавшими нацистами, был осужден на пятнадцать лет, оказался в лагере. А вышел через три года. Это была плата за преданных им людей. Он стучал на политических заключенных, не смирившихся даже там, за многими рядами колючей проволоки. По его доносам тех, кто получил срок и уже находился в застенке, приговаривали к расстрелу. Александр не сомневался, что свою общественную организацию он создал на излете восьмидесятых по приказу КГБ, чтобы расколоть настоящих правозащитников.
Я верил и не верил. Этот симпатичный старик – такая сволочь? Кто бы мог подумать. Ошибка? Поклеп? Может, Александр не прав?
Я знал, кто разрешит мои сомнения. Позвонив на следующий день Эдуарду, сказал, что нуждаюсь в его помощи, договорился о встрече.
Его новый кабинет радовал солидностью, той, прежней солидностью, которая ассоциировалась с государственной важностью, тайной. Высокие потолки, лепнина, старая добротная мебель. Эдуард стремительно вышел из-за стола, пожал мне руку, усадил в удобное кожаное кресло.
Пересказав то, что мне удалось выяснить, я спросил:
– Это правда?
– Может быть. Необходимо выяснить.
Прошло несколько дней, привычно загроможденных делами. Я забыл о человеке, похожем на маститого артиста. И тут позвонил Эдуард.
– Готов ответить на твой вопрос. Приезжай.
Я тотчас отправился к зданию Моссовета.
– То, что удалось тебе узнать про Номерова, сущая правда, – равнодушно произнес Эдуард, откинувшись в своем кресле. – Но подтвердить данную информацию официально я не имею права. И на Лубянке никто ее не подтвердит. Номеров – по-прежнему наш агент. А мы обязались их не подставлять.
– Эта мразь – агент?
– Да, – с кислой улыбкой изрек он.
– И свою организацию он создал по указке КГБ?
Брат неопределенно пожал плечами, но я не сомневался – по указке. Трагичные звуки поднимались во мне. Бетховеновский «Эгмонт».
«А его отец, мой дядя, вербовал подобных типов?» – подумал я, но не стал задавать этот вопрос. И так все ясно.
Недели через три судьба занесла меня в Институт государства и права – необходимо было получить консультацию по Татарстану, жаждущему независимости. Директор, академик Борис Николаевич Топорнин принял меня радушно. Большой, грузный, важный, он воплощал абсолютную вежливость и предупредительность. Хотя я прекрасно понимал – все это адресовалось не мне, а моему положению. Академик проявлял осторожное подобострастие, воспитанное долгой жизнью при советской власти. Но специалистом он был отменным: я получил от него четкие ответы на все вопросы, которые задал. И я не сомневался – наши контакты продолжатся.
