Игорь Фрост
Байки Семёныча. Вот тебе – раз!
В назначенный день в школу было принесено три взрывпакета и из потайного хранилища извлечен ранее украденный комплект моющих принадлежностей Бегимай. Некоторое время решали, сухим или мокрым пихать пыж. Сухой, понятное дело, в трубу запихивать куда как проще, а мокрый зато хорошо уплотняется, что в их взрывном деле очень и очень важно. Правда, и в мокром пыже был минус. Высохшая тряпка хоть и выглядела страшной серой рванью, вонять болотом и цветущим сыром переставала, но стоило только ее в воду погрузить и на свет Божий извлечь, так она обязательно вновь вокруг себя амбре солдатских портянок, в которые три килограмма пенициллиновой плесени завернули, распространит и всем окружающим по носу треснет. Оперировать таким зловонным пыжом без резиновых перчаток и противогаза все отказывались наотрез. В итоге пошли на компромисс и решили намочить, но не сильно, и в трубу ее запихивать Абзы поручили. А что? Вот сам придумал, сам теперь и запихивай. Вполне себе справедливо.
Время «Ч» было назначено на те полтора часа, в которые проходили два кряду урока труда у мальчиков. Сами уроки трудового воспитания проводились в отдельно стоящей мастерской, и оживленной беготни в урочный час по коридорам школы от шестеренки не требовалось, а трудовик, которого все мальчишки школы любовно именовали папой Женей, за хаотичным передвижением утруждающихся пацанов по достаточно просторной мастерской уследить успевал не всегда. Да и вообще, папа Женя, будучи по состоянию своей души философом-стоиком, а по строению своего организма двухметровым гигантом-добряком, обязательным наличием учеников на этих, не сильно-то и нужных для аттестата уроках, особо не заморачивался. Поэтому лучшего времени для оперативной отлучки и проведения минометного салюта подобрать было просто невозможно. Ну не ночью же, на самом деле, сюда приходить!
Ну и вот, в выбранную субботу, а в то время в школах учились шесть дней в неделю, все шестеро весь первый урок труда намеренно и настырно лезли на глаза к папе Жене с самыми разнообразными надобностями и самыми, иногда совершенно тупыми вопросами. Задачей этого замысловатого действа было зафиксироваться в памяти папы Жени как можно глубже, чтоб потом, в случае допросов с пристрастием, можно было совершенно спокойно отмазываться: «Да я на труда-а-а-ах бы-ы-ы-ыл! Вы вон хоть у Евгения Владимировича спросите!!!» В том, что и допросы, и пристрастие будут, все шестеро не сомневались ни одной минуты. Это же обычное дело! Ну вот, зафиксировавшись в воспоминаниях папы Жени в последний раз за пару минут до звонка на перемену жалобой на ушибленный молотком палец, все шестеро улепетнули из мастерской.
Терпеливо переждав десять минут оруще-суетной перемены, уже никуда не торопясь и медленно наполняясь предвкушением будущего события, ребятишки извлекли из собственного схрона всю необходимую амуницию и вооружение. Удостоверившись в том, что все нужное наличествует, слегка намочив тряпку-пыж в ведре с водой и в самый последний момент справедливо решив, что «три – оно всегда мощнее одного бабахнет», изолентой смотали между собой три взрывпакета в один термоядерный бомбопакет. Прихватив это взрывоопасное добро, все шестеро столпились вокруг избранного столба, которому сегодня Судьба ссудила роль полкового миномета. Обязанности в проведении стрельб были распределены так:
• Игорь со странным прозвищем Питер поджигает бомбопакет и вбрасывает его в трубу, стараясь отскочить от нее как можно быстрее, дабы освободить место для «пыжовой» бригады. Рост Питера был сильно близко к метру девяносто, потому вытянутыми вверх руками он доставал до потолка в бабушкиной панельно-типовой квартире, а уж дотянуться до верхнего края двухметровой трубы ему труда не составляло вовсе;
• Хохол держит наготове пованивающий пыж и кривоватый швабренный шомпол и в нужный момент, как только длинный Игорь отскочит от трубы, передает их Абзы для оперативного воссоздания миномета. Абзы, дабы не замешкаться и нужного момента не упустить, замер рядом с Хохлом в позе бегуна-спринтера, ожидающего выстрела стартового пистолета;
• Саня со странным прозвищем Мент и Лёша с удивительно нетипичным прозвищем Лёша быстренько подсаживают Абзы на решетку забора и по возможности не позволяют сердешному с той решетки сверзиться;
• Эркин с ну очень странным прозвищем Чупа, находясь на некотором отдалении от артиллерийской площадки, наблюдает за передвижением учительского состава, не занятого в уроках. На шухере стоит то есть.
Итак, все на местах, роли выучены, спички взведены, и «раз, два, три – страус пошел!!!»
Без всяких предварительных репетиций, пользуясь исключительно давнишней спаянностью в психике и групповой отработанностью в порядке действий, шестеренка сработала четко и по намеченному плану. Лучше и четче группы спецназа ГРУ, захватывающего бункер со злобными террористами. Подожженный бомбопакет улетел в трубу, едва в нее поместившись, стройный Абзы единым движением был подкинут чуть ли не до самых небес и в одну секунду заякорился на вершине заборной решетки, нависнув над трубой, из которой слышалось шипение горящих запальных шнуров. Пыж и шомпол, на бегу поднесенные Хохлом, в следующую же секунду оказались у него в руках, и Абзы с остервенением начал забивать этот пыж в трубу, крепко ухватившись обеими руками за бывшую ручку швабры.
И тут, товарищи дорогие, не дожидаясь полного доведения пыжа на его положенное место, оно бумкнуло! Нет, не хлопнуло, не стрельнуло и даже не бабахнуло, а именно бумкнуло!!! Раскатистым, басовитым «бум-м-м-м», будто это вовсе не труба стальная, стадионный забор на себе несущая, а какой-нибудь самоходный миномет «Тюльпан» двухсоткилограммовой миной по супротивнику шандарахнул. Если кто-то видел в кино, а может, даже и в жизни, как стреляет такая шестиметровая труба от нефтепровода «Дружба», задранная в небесную высь, тот поймет, как именно бабахнула труба стадионного забора. Гулко и с металлическим лязгом. С вылетом столба копоти и легким землетрясением в радиусе пары сотен метров, взметнув в небеса тряпочный пыж, частично развалившийся на куски и оставляющий за собой дымный след черного цвета. Вслед за тряпичным пыжом из ствола заборного миномета вылетело здоровенное кольцо смрадного дыма. Черный бублик, клубясь и расширяясь, взмыл в небо вслед за пыжом и там растворился в воздухе, оставив после себя лишь густой запах сгоревшей бани.
Мощь взрывной волны, зажатая в тесном пространстве стомиллиметровой трубы, оказалась настолько велика и эффективна, что от нее, от трубы этой, равно как до этого и от двери кабинета № 8, отслоились толстенные залежи краски, которой трудолюбивый физрук из года в год перекрашивал это заборное сооружение. Потому как краску выделяли либо голубую, либо зеленую, осколки красочных наслоений особым богатством палитры не порадовали и, блеснув цветами травы и неба, разлетелись в разные стороны от столба, засеяв собой пятиметровый радиус. Кроты, до этого времени без особой опаски пребывающие в своих подстадионных норах и, если честно, вполне себе благоденствовавшие, получив сейсмический пендель небывалой допрежь мощности, сорвались с насиженных мест и, прокладывая туннели со скоростью шахтера-ударника Стаханова, разбежались во все подземные стороны. Зеленая стена деревьев, отгораживающая стадион от главного корпуса, под действием взрывной волны слегка накренилась в сторону от стадиона и через пару секунд, вернувшись в вертикальное положение, осыпала школьный двор двумя центнерами преждевременно опавших листьев и тушками индийских скворцов, утерявших сознание от такой неожиданности. Школьные окна протяжно звякнули, в этот раз, в отличие от случая с дверью, более басовито и протяжно, а дверь парадного входа захлопнулась с такой силой, что чуть было не вынесла всю дверную коробку целиком. Звякнули, кстати, все окна без исключения. Даже те, которые располагались на обратной от полевых испытаний стороне школьного корпуса.
Военрук, в этот момент преподававший ученикам восьмого класса технику прицеливания посредством пневматической винтовки, проявив чудеса недюжинной реакции, громогласно скомандовал: «Ложись!» – и сам же своей команде незамедлительно последовал. Преподаватель физики, расположивший свое царство «науки о природе в самом общем смысле» ровно под кабинетом военрука, человек безусловно гениальный, но не чуждый человеческим слабостям, заседавший в этот момент в отдельном лабораторном кабинетике и намеревавшийся потребить сотню грамм «беленькой», эти самые граммы от неожиданности расплескал почти полностью. Расплескал и, с сожалением взирая на мокрый от водки пиджак, пообещал кого-нибудь обязательно убить. Преподавательский состав женского пола, включая Анну Сергеевну, надо отдать им всем должное, уже без суеты и паники принялся выводить на улицу классы, которым в тот момент посчастливилось на их уроках знания получать. И только директор, привыкший уже всякие стихийные бедствия на счет шестеренки относить, даже бровью не повел и, подумав: «Ну вот, опять…», отложил в сторону журнал «Наука и жизнь» за август 1982 года и неспешно двинулся к выходу.
Но это, однако, не главное событие последствий минометной стрельбы, отнюдь!
Вся беда в том, что бабахнула труба как раз в тот момент, когда Абзы в очередной раз с остервенением забивал в нее поломойный пыж. Сила пороховых газов устремила влажную тряпку вверх по стволу трубы почти что со скоростью звука, и легонького Абзы, остервенело тыкающего шомполом вниз, так и не выпускающего бывшую швабру из рук, взметнуло в небесную высь вместе с залпом. Запрокинувшись назад в грациозном изгибе гимнаста и описав ботинками правильный круг, в центре которого была его чернявая голова, Виталик со всего размаху и плашмя приземлился на жесткие остатки газона, взметнув своим павшим телом густое облако стадионной пыли. Приземлился Абзы в форме морской звезды и после своего эпического приземления признаков желания хоть немного подвигаться не проявлял вовсе. Пятеро со всех ног ринулись к нему в страшном опасении, что одного они сегодня все-таки утеряли. Ко всеобщему счастью, низвергнутый Абзы приподнял голову, мутным взглядом обозрел окрестности и, произнеся хриплым голосом: «Ну нихрена себе…», вновь уронил лицо в пыль. Кривую палку от швабры, за долгие годы эксплуатации отполированную руками трудолюбивой Бегимай, Виталик так и не выпустил, продолжая сжимать ее так крепко, будто от этого зависела его жизнь. И уже потом, когда швабру у него все-таки удалось отобрать и когда его за руки за ноги волокли к крану умыться, Абзы, малость пришедший в себя, с легкой хрипотцой бывалого бойца в голосе рассказал: «А знаете, братцы, вот это вот забиваю я, значит, забиваю… Куда потом спрыгивать, думаю. И тут как будто Боженька сверху за швабру ка-а-ак дерганет! Ка-а-ак дерганет! А я, блин, отдать не успел…»
Чуть позже на место полевых стрельб явился директор и военрук Петрович. Но, к счастью для шестерицы, которая уже успела убыть в полном составе, эвакуировав Абзы в укромное место, директор с Петровичем на месте обнаружили только половую тряпку, изрядно воняющую гарью, несколько поодаль, метрах в двадцати, бывшую швабру, которую Боженька в тот день к себе так и не прибрал, и облупившийся стадионный столб, до сих издающий густую и чистую ноту «соль». Забор, кстати, звучал еще минут тридцать. Не меньше. Ничего иного, похожего, допустим, на воронку от авиационной бомбы, что, безусловно, могло бы объяснить весь этот шум и переполох, им обнаружить не удалось. Так же и виновников, по чьей вине был взорван учебный процесс на местах, не наблюдалось вовсе. Все было чистенько, благородненько. Постояв еще пару минут у облезшего столба и разочаровавшись отсутствием глобальных разрушений, произнеся в унисон задумчивое «М-да-а-а-а…», директор и военрук развернулись и пошли к школе каждый по своим делам.
Тряпку и швабру потом вернули Бегимай. Но тряпку она выбросила, обозвав ее «ужасной вонючкой», потому как к ее богатому букету прошлых ароматов теперь еще и устойчивая вонь пороховых газов добавилась, а шваброй, к которой трудолюбивый папа Женя нижнюю планку на место приколотил, исправно пользовалась еще многие годы. Родителей всех шестерых, даже не имея неопровержимых доказательств их вины в содеянном, директор на воспитательную беседу все же вызвал. Ну а уж те, также на презумпцию невиновности с высокой колокольни наплевав, все необходимые наставления своим отпрыскам потом и всыпали. Впрочем, нужно сказать, всыпали без особого усердия и прилежания, так что раны душевные и телесные зажили очень быстро. Практически мгновенно зажили. Потому минометные стрельбы и прочие взрывные развлечения шестеренка потом повторила еще несколько раз.
Но это уже совсем другие истории.
И в заключение…
Прочитав все выше описываемое, каждый может подумать: «Да это же монстры какие-то! Они же все взрывали и сжигали!» И этот «каждый» будет частично прав. Но лишь частично. Потому как все не совсем так. Вернее, совсем не так. На самом деле все было гораздо хуже! Тут упомянулось всего три эпизода из чрезвычайно наполненной событиями жизни этих ребятишек. Всего три! Эпизодов же таких на самом деле было неимоверно больше. И конечно же, не все они были связаны с дымом и пламенем. И конечно же, не все они про «ужас, ужас, ужас!». Ребятушки те сделали и много доброго, о чем помнят в тех краях и по сей день. И учились они в этой самой школе № 1 настолько прилежно, что при выпуске среди них троечников не было совсем. Только пятерки и совсем немного четверок. И в жизни стали они людьми уважаемыми и ответственными, воспитывая собственных сыновей достойными и честными людьми. И учителя их, из тех, что еще живы и здравствуют (дай им Господь здоровья и еще многих лет жизни!), вспоминают их даже по прошествии десятилетий с теплом и добрыми чувствами, иногда, больше для приличия, поругивая сквозь улыбки и смех. Но оканчивая родную школу, «преславная шестеренка» все же не смогла уйти просто так, не поставив точку в своем бытие в стенах сего славного учебного заведения. Ну, никак не смогла!
И вот что эти демоны сотворили под занавес.
Проникнув на чердак школы, они отодрали доски, которыми было заколочено слуховое окно, и сформировали живую цепь из собственных, уже почти мужеских тел: Лёша из глубины чердака держал за ноги Питера, Питер, распластавшись на крыше, держал за ноги Чупу, Чупа на половину свешивался с той крыши в пропасть школьного двора к фронтону школы. В руках у Чупы был монтажный пистолет, умыкнутый у отца одного из них, и по этому «обезьяньему мосту» к нему, наполовину свесившемуся в колодец внутреннего школьного двора, один за одним были переданы шесть портфелей, теперь уже не сильно нужных нашим героям. На портфелях твердой рукой Виталика мелом было выведено «10 класс», и в очередности размещения портфелей главным было – порядок не перепутать. Передавались они с одной-единственной целью: портфели следовало приколотить к бетонному фронтону школы мощными гвоздями-дюбелями, используя тот самый монтажный пистолет, который стрелял этими гвоздями с жуткой отдачей и весил ну никак не меньше трех килограмм.
Каким образом, держа прибиваемый портфель в одной руке и перезаряжая пистолет второй, Чупа ни разу не сорвался с высоты пятнадцати метров, сейчас сказать сложно. По-любому должен был навернуться. Но, ко всеобщему счастью, не навернулся. Не навернулся и к надежному бетонному фронтону пристрелял все шесть портфелей над самым парадным входом в школу. Когда директор попытался заставить трудовика эти портфели снять, тот нервно задергал глазом, перешел с директором на «ты» и долго объяснял на русском народном, по большей части – ненормативном языке, почему он этого сделать не сможет. Так и провисели эти портфели еще пару-тройку лет, пока при помощи машины с раскладной стрелой, на конце которой красовалась люлька для электрика-монтажника, их с почетом не сорвали, и директор наконец-то вздохнул спокойно. А сама шестеренка еще пару лет в жуткой ностальгии исправно заявлялась в школу первого сентября, пока жизнь не разбросала их по всему белому свету.
Аки посуху
Расскажу я вам сегодня историю хоть и правдивую, но все же очень поучительную.
С одним моим давнишним товарищем, с которым я чуть ли не с его рождения знаком, эта не очень-то и радостная история однажды произошла. Случилось это приключение, как я уже и сказал, с товарищем моим закадычным – Гошкой Четвериковым. Парнишкой исправным и по характеру своему незлобивым. Судьба нас еще беструсовыми карапузами в розовом детстве в песочнице вместе свела и так всю нашу долгую жизнь бок о бок по сей день и держит. Так мы и живем уже много десятков лет, все радости и горести друг о друге немедленно и в деталях друг другу же и сообщая. И не бывало такого случая за все эти годы, друзья мои, чтобы Гошка, то есть теперь-то, конечно же, Георгий, как и я – Семёнович, о событиях, с ним произошедших, соврал чего или лишнего присочинил. Потому в правдивости и этой поучительной истории вам, товарищи дорогие, совершенно точно сомневаться не нужно. Ну а я всю эту историю не один раз как от первого лица пережил, многократно красочное повествование от непосредственного участника выслушав. В красках и деталях, которых с каждым разом все больше становилось. И все ж таки не таков наш Гошка, чтоб на каждом шагу врать или сочинять там чего! Нет, не таков! Он не врет никогда, потому как честный очень. Почти как я сам. Так что теперь и вы слушайте.
История эта произошла во времена стародавние, когда Советский и при этом абсолютно нерушимый Союз уже перешел в завершающуюся стадию разрушения, но все еще существовал, крепко-накрепко сшивая в своем составе «детей разных народов» непосредственно с местами их компактного проживания. Ну, республики разные в единую страну пока еще объединял то есть. И потому как, что по тем временам, что по нынешним мальчикам старше восемнадцати обязательно в армии послужить следовало, эта самая история с Гошкой как раз в армии и произошла. В Советской Армии. И я вам больше скажу, друзья дорогие, она, история эта, с ним именно из-за того, что он как раз таки в армии оказался, и произошла. В каком другом месте, я так думаю, такие случаи тоже вполне себе случаться могут, но мне про них ничего не известно. Мне про Гошку и Советскую армию известно. Про них обоих и поговорим…
Ну так вот, достиг, значит, наш Гошка достаточного для призыва возраста и, как водится, аккурат сразу после восемнадцатилетнего юбилея записочку из областного военного комиссариата получил: «Скучаем мы тут без тебя, милый друг, Гошка! Очень, понимаешь, скучаем! Жить без тебя уже силушки нет никакой! Так что ты, друг наш сердешный, сокол наш ясный, уж расстарайся и времени завтра найди, чтоб в военкомат заскочить и со всеми нами свидеться». И подпись стоит: «Комиссар и медкомиссия». А чуть ниже, аккурат под буковками P. S., приписочку сделали: «А как не явишься в сроки указанные, так к тебе в обязательном порядке придет серенький дяденька милиционер и укусит тебя за бочок по статье 81 УК РСФСР». Ну и еще ниже, чтоб бодрость духа поднять и настрой соответствующий организовать, добавили: «Добро пожаловать в ряды Вооруженных сил СССР, дорогой товарищ призывник. Ать-два!»
А по той причине, что Гошка наш не только спортом усиленно занимался и в нарушениях общественного порядка замечен не был, но еще и малость в общественной жизни почти активное участие принимал, иногда на заседаниях комсомольских штаны протирая, он у «кого надо» на хорошем счету был. Ну а уж этот «кто надо» в нужный момент Гошкиной Судьбе на ухо указующее наставление нашептал о том, что Гошка служить, конечно же, обязан и, конечно же, пойдет, но в стройбате или еще какой-нибудь «ж» ему служить не нужно. И Судьба, исправно под козырек взяв, чтобы потом с «кем надо» и «где надо» беседы о мотивах своих поступков не вести, Гошку не на Морской флот три года Баренцевым морем любоваться или в строительный батальон упомянутый, а как раз в штаб, поближе к дому, служить закинула.
Нужно сказать, штаб из себя хороший был. Большой очень. Из него, из штаба этого, одним важным военным округом командовали. Туркестанским. И вот ведь что тут странно, друзья мои: к тому моменту уже и Туркестан совсем по-другому назывался, и местные жители, если их «туркестанцами» поименовать, очень сильно возбуждались и нервничали, да и с «Турк…» из прежнего названия это место теперь связывала только крепкая международная дружба с Турцией и Туркменией. А вот округ военный, так нет, округ по-прежнему Туркестанским называли. В этом-то как раз и есть великая сила армии: если уж решили чего и в приказах как в граните высекли, так оно в таком виде неизменным на веки вечные и сохранится. Потому как порядок. А порядок нарушать не моги! Но не суть… Гошку, по первому же зову повесточной записки явившегося, в его родном городе, в военкомате синей печатью «годен» пришлепнули и, на всякий случай голову под ноль побрив, в роту обеспечения этого самого штаба с нежным отеческим пинком служить отправили. Далеко ехать нужды не было, потому как город Гошкин в том же экс-Туркестане располагался, и, загрузившись вечером в поезд, к утру прибыл наш герой к месту назначения, к штабу, стало быть. И началась у него с этого момента жизнь военная, полная трудностей и лишений всяческих. Но надо сказать, что парнем Гошка был воспитан самостоятельным и трудностей с опасностями не боялся вовсе. Ответственным и сильно трудолюбивым он был воспитан.
В первый раз в своей жизни с тяжелой работой и, как это ни странно, с армией столкнулся Гошка тогда, когда он, двенадцатилетний мальчишка, был пристроен мамой своей в военный госпиталь на должность дворника. На летний каникулярный месяц был пристроен. А все оттого случилось, что по окончании учебного года, экзамены посдавав с большим успехом конечно же, окунулся Гошка в уличную вольницу со всей страстью и самоотдачей, граничащей с бесшабашностью послереволюционных беспризорников. Улица, наполненная манящими событиями и неведанными возможностями, впитала его в себя целиком и грозилась уже никогда больше не выпустить. Инфраструктура Гошкиного двора больше напоминала деревню городского типа, а обжигающе теплые ночи и неограниченное количество растительной пищи позволяли не возвращаться в родную квартиру аж до самого сентября. Да и зачем? Там же сидит строгий батя и, изрядно удрученный такой бездарной тратой времени своим отпрыском, изобретает задания по хозяйству, каковые потом и вручает целым списком, окажись только дома пред очи его ясные. А оно Гошке надо? Вот оно ему надо: чистить курятник, мести двор или мыть полы на кухне вместо купания в мутной воде городского канала, поедания янтарного винограда из соседского сада и задушевных бесед со своим другом-татарином в тени огромного тутового дерева? Да не в жизнь оно ему не надо! Оттого и старался Гошка, порхая целыми днями вольным воробьем и ночуя в палисаднике их собственной летней кухни под собственными виноградниками на огромном деревянном топчане, в квартире не появляться вовсе.
И если в более ранних возрастах, лет, скажем, в восемь-девять, родители на это сквозь пальцы смотрели, потому как «Пусть пацан побегает!», то к двенадцати годам, сравнявшись в росте со своим коренастым отцом и перейдя Рубикон между «пацан» и «юноша», Гошка родительского всепрощения частично лишился. Вопрос о том, что теперь «Уже пора заканчивать балбесничать!» и что «Пора делом заняться и семье помочь», был поставлен Гошкиным батей на ребро. Мама же Гошкина в то время как раз в том самом военном госпитале, за который я немножечко выше сказал, заместителем командира по кадрам служила и вопрос Гошкиной трудовой повинности, поставленный суровым батей, решила очень просто. Как-то летним вечером мама Гошке, на свою голову зачем-то с улицы примчавшемуся, чумазому и опьяненному воздухом каникулярной вольницы, строго объявила: «Завтра в восемь утра, взяв веник, а лучше метлу, нужно явиться в госпиталь и начать работать», потому как «…носишься целый день как охламон без толку» и «…уже двое штанов порвал».
Ну, явиться так явиться. Ничего в походе в госпиталь нового для Гошки не было, потому как госпиталь чужим не был. Гошка в нем вырос, можно сказать. Мама его в этом госпитале дежурной медсестрой в приемном покое служить начала. Потому ночевки на клеенчатой кушетке со щекой, постоянно прилипающей к наклонному изголовью той самой кушетки, были ему до боли родными и знакомыми. Сам госпиталь, еще царским генерал-губернатором больше сотни лет назад в нуждах гарнизона заложенный, территорию имел немаленькую, но при этом удивительно зеленую, буйством зелени произрастающей тропический лес напоминая. Гошка же, будучи еще дошкольником сопливым, в тех лесных кущах Маугли уподобившись, мог днями напролет по кустам шарахаться, кузнечиков и улиток всевозможных в познавательных целях выискивая. А корпуса лечебные и всевозможные домики служб хозяйственных по всей территории промеж этих лесных массивчиков ровным слоем были размазаны и дорожками асфальтированными между собой соединены. Потому разнообразие дорожек этих и аллей всяческих, между корпусами госпитальными вьющихся, для Гошки открытием не стало. Открытием стали два неприятных момента. Первое: все эти дорожки оказались удивительно длинными, и второе: «А грязи-то, блин, грязи!!!» Не ожидал Гошка, что эти самые дорожки, по которым он до этого момента диким и необузданным вихрем носился, на поверхности своей такое количество мусора разнообразного имеют. И теперь ему, бедному мальчику, рукой решительной мамы в трудовую повинность по самые уши погруженному, все эти сотни асфальтовых километров метлой, из верблюжьей колючки связанной, до блестящей и сияющей чистоты мести нужно с самого раннего утра и до позднего полудня. И так каждый Божий день, только в выходные себе немного расслабиться позволяя! В общем, к концу месяца Гошка устал сильно и, сказавшись больным, уволился. Уволился и потом на всякий случай три дня домой не приходил. Мало ли…
Вторая трудовая повинность случилась тогда, когда Гошка в четырнадцать лет вырос уже выше своего папы. Хорошо так выше вырос, сантиметров на десять. И папа, человек воспитанный на принципах социалистической справедливости, глядя на Гошку снизу вверх, со строгостью приговора сказал: «М-да… Кормить я тебя, конечно, буду. Но вот если чего себе купить захочешь, джинсов там или еще дряни какой, так ты того-этого… давай ко мне в бригаду иди и на хлам всяческий сам теперь себе зарабатывай». И он пошел. Ну а потому как папа Гошкин был человеком не только суровым, но и справедливым, вкалывал Гошка в той строительной бригаде каждое каникулярное лето месяца по полтора от звонка до звонка, спины не разгибая и поблажек от папы-бригадира не ожидая. Так вкалывал, что первого сентября приходил в школу с мозолями на ладонях, которые только рубанком снять можно было, а сами кисти рук в пальцах своих имели устойчивую форму, под черенок лопаты и ручки носилок хорошо сложенную. Такую форму, будто Гошка все время в каждой руке по стакану или подзорной трубе держит. Держит и не выпускает. Да после таких «трудовых будней» поездка в спортивный лагерь, куда Гошке, как выдающемуся спортсмену, каждое лето на месяц ездить положено было, просто выездом на расслабляющий курорт казалась. Три тренировки в день? Кросс десять километров раз в неделю? Силовые каждый третий? Да ну, ерунда! Это же не труд, это же просто праздник какой-то! Но папа Гошкин, человек суровый и его же, Гошку, учивший, что все начатое нужно делать хорошо и доводить до конца, в некоторые годы Гошку в лагерь не отпускал и, почитай, до самого конца августа в нем трудовые навыки и любовь к тяжелому физическому труду воспитывал.
Вот таким вот, ко всем тяготам армейской жизни и лишениям строевой службы хорошо подготовленным, прибыл Гошка в тот штаб. И никакими его по большому счету трудностями напугать нельзя было. Ни поездкой за тремя тоннами рассыпного цемента, который пятилитровым ведром из огроменной кучи зачерпывать нужно было и в кузов грузовика переносить. Ни покраской стен масляной краской в подвале непроветриваемом, когда под утро, а красили, понятное дело, ночью, контуры подвала расплываться начинали, и приходил к нему розовый слон, предлагая в шахматишки поиграть. Ни круглого перетаскиванием, ни квадратного перекатыванием, вообще ничем из того полезного, что советский солдат в своей войсковой части делать должен был, напугать его было нельзя. Оттого и был Гошка на хорошем счету у своих отцов-командиров. Оттого и прочили ему звание сержантское и службу до самого дембеля при том штабе, а вовсе не захватывающую поездку в целях выполнения интернационального долга в Республике Афганистан, для которой в его родной роте всех «бойцов» тогда и готовили. И светила в таком случае сержанту Гошке спокойная жизнь в сытом и тихом штабном омуте с периодическими отлучками домой на выходные, потому как, чтобы до дома доехать, нужны были всего лишь одна ночь и шесть рублей на билеты в плацкартный вагон.
Но случай неказистый все-таки произошел, все планы про уютное сержантство насмарку пошли. И вот как это дело случилось.
Штаб располагался не в самом центре столичного Ташкента. Отнюдь. Район этот в те времена был ближе к городской окраине расположен, и название эта местность носила вполне себе мирное, я бы даже сказал, женственное: «Светлана». Дальше, по движению трамвайных путей от центра к окраине, сразу за «Светланой», располагался район «Высоковольтный», что, конечно же, пусть и не по-военному, но все ж таки более мужественно звучало. Но согласитесь, служить «на “Светлане”» куда как сильно приятнее, чем «на “Высоковольтном”». Однозначно приятнее! Ну и вот… А оттого что это не центр городской, строениями многоэтажными зажатый, было у командования в свое время места достаточно, чтоб вокруг штаба не просто парчков и дорожек всяческих проложить и танков с пушками на постаментах повыставлять, но еще и небольшой жилой городок затеять. Его и затеяли. Затеяли, чтоб товарищам генералам, которых в том штабе из-за высокой значимости его служило многократно больше, чем солдат и прапорщиков, не по квартирам съемным вдали от места прохождения службы мыкаться, а прямо тут же рядышком в комфортных условиях малоэтажных строений век свой коротать.
И ведь прелесть что за городок получился! Общежитий каких или казармоподобных строений, по которым уважаемые старшие офицеры еще со времен своего лейтенантства намыкались, из гарнизона в гарнизон по службе перекатываясь, строить в том городке не стали, конечно. Персональные коттеджи для генеральского отдохновения по финской технологии и по финским же проектам построить решили. И не смутило никого, что финские домики по сути своей на полгода лютой зимы рассчитаны и в конструкции своей в основном из дефицитной в бывшем Туркестане древесины исполнены. Про запас морозоустойчивости решили, что много не мало, а ценную древесину в Забайкальском военном округе заказали и в таком изрядном количестве привезли, что по окончании строительства еще пара эшелонов неизрасходованными остались. Ненадолго, правда, остались. Очень быстренько в дачных поселках под Ташкентом бревенчатые срубы, для такой местности совершенно непривычные, появились, а эшелоны тем временем как-то сами собой закончились. Но это неважно. Важно, что северная сторона штаба приросла территорией, застроенной парой десятков уютных и замечательно симпатичных коттеджиков. Коттеджики были сплошь двухэтажными и всего на два, как это теперь по-модному называют, таунхауса запроектированы. Я так полагаю, на два – это чтоб одному генералу, приди ему в голову такая фантазия, ко второму в гости сходить можно было просто в тапочках домашних, облачением нудным и хождением за три моря себя не утруждая. Удобно, ну ведь согласитесь!