Игорь Фрост
Байки Семёныча. Вот тебе – раз!
«Та-а-а-нк»! – во все горло заорал кто-то из них, и все шестеро метнулись к ряду бутылок, как герои-панфиловцы бросались к оружию по команде старшины: «Немцы!» Фитили, хорошо пропитанные керосином, вспыхнули мгновенно, и вслед воплям: «За Родину! За Сталина!» – в Домик прилетело двенадцать пылающих боеприпасов времен Великой Отечественной. Голый по пояс Хохол, упоенный своей, уже состоявшейся победой в споре «сгорит или не сгорит» и мстящий за безвременно ушедшую футболку, полыхая глазами ярче керосиновой смеси, во все горло истошно вопил: «Они не пройду-у-ут!» Тут нужно снять шляпу и честно признать: и фронтовая кинохроника, и военные историки были совершенно правы – сжечь танк можно было и одной зажигательной бутылкой. Дюжина же вполне себе аутентичных коктейлей выдала вокруг Домика такой всполох пламени, что это было больше похоже на взрыв небольшой атомной бомбы. Домик на несколько секунд просто скрылся из виду, весь окутанный густыми клубами жаркого пламени и черного копотного дыма.
Вот это был эффект! Все шестеро стояли разинув рот и старались впитать в себя каждую секунду этого фантастического зрелища. Они не прошли! Они все сгорели от рук отважных парней, сумевших защитить свою Родину в нелегкой борьбе. Фантастично! Ура, товарищи!
В себя пришли только тогда, когда шифер на крыше Домика начало рвать с треском взрывающихся гранат, а осколки того самого шифера полетели во все стороны, оставляя в воздухе белые дымные следы. Разлетающаяся на все четыре стороны крыша освободила место для пламени выгорающего изнутри Домика. Деревянные перегородки и полы в нем, пропитавшиеся за долгие годы использования всеми компонентами селитряного пороха и высохшие на жарком воздухе до состояния египетского пергамента, полыхнули мощно и все разом. Вместо крыши, улетающей теперь в небытие кусками раскаленного шифера, в небо взметнулся столб пламени, глядя на который всякий мог бы подумать, что это нефтяная скважина по чьей-то неосторожности сотней тонн нефти полыхнула. Столб пламени вознесся в небеса на высоту трехэтажного дома, и жар его в секунду скукожил листья на деревьях, росших по периметру поляны. Далеко росших, между прочим. Осколки шифера со свистом Соловья-разбойника разлетались по всей округе, угрожая не просто разбитыми окнами, но и настоящими пожарами в соседних домах. В общем, дело теперь не просто пахло керосином, нет, оно теперь пахло возможностью глобального катаклизма с хорошим таким пожарищем районного значения. Нехорошо, в общем, дело теперь пахло.
Применив технику отступления, отработанную за годы участия в подобных мероприятиях, все шестеро мгновенно растворились в воздухе. Вот они тут, у полыхающего и рвущегося на части Домика, и вот их уже нет. Хлоп – и растворились в пространстве и времени. А один из них, видимо самый юркий, исчезнув совершенно синхронно со всеми, почти что мгновенно материализовался в квартире собственной бабушки на Северных воротах, что располагались на диаметрально другом конце города. Всего через пару секунд материализовался и выглядел при этом вполне спокойным и уверенным в себе, хоть и малость запыхавшимся.
По совершенно неизвестной причине ни одно окно в окружающих домах от шиферного разлета крыши Домика не пострадало. Осколки шифера лупили куда угодно, в стены, в крыши и даже в двери прилежащих домов, но ни один осколок ни в одно окошко не попал. То ли шифера на крыше Домика было недостаточно, то ли окна в соседних домах были невелики, и проще было по крыше такого домика со всего размаха осколком треснуть, чем в это крохотное оконце угодить. А еще, ко всеобщей удаче, событие это эпохальное происходило в воскресный полдень и практически все население домов, к поляне прилегающих и теперь шиферной бомбардировке подвергающихся, оказалось дома. Утреннюю почту с прекрасным Юрием Николаевым досматривало, таких интересных событий вовсе не ожидая. Потому, оторванные от дел и просмотра телепередач гулкими ударами по собственным жилищам и жарким заревом полыхающего Домика, жильцы практически в полном составе повыбежали на улицу, интересуясь спросить, а что тут вообще произошло.
Мгновенно усмотрев, что катаклизм пока еще неизвестного им происхождения грозит оставить их без туалета, сбежавшиеся жители попытались было спасти место проведения своего постпищеварительного досуга. Ну, то есть попробовать потушить жарко полыхающий Домик собственными руками и имеющимися под этими руками пожаротушащими средствами. Но что они могли сделать парой десятков ведер, в каждое из которых вода тонкой струйкой набегала из дворового крана минут за десять, не меньше? Так только, суету приличествующую да видимость пожаротушения создать. Хорошую такую суету и панику организовать да к общей палитре амбре, от полыхающего Домика исходящей, еще и плотных облаков влажности добавить, по три кружки воды в час в жерло вулкана поплескивая. Ну, а уже когда остатки шифера и прогоравшие стропила внутрь Домика, в самую гущу давно переваренных обедов и ужинов провалились, округу накрыл такой смрад, что люди поневоле заскучали по запаху керосина тех, тогда еще не полыхнувших бутылок. Заскучали и быстренько разошлись по домам более-менее чистым воздухом подышать, надеясь на скорый приезд пожарной команды.
И они приехали. Они не могли не приехать, потому как служба у них такая. Приехали, правда, пожарные к тому моменту, когда тушить нужно было разве что только остатки продуктов жизнедеятельности соседей, тлеющие в глубокой яме, потому как Домик хоть и был вполне приличных размеров, но для того чтобы гореть три часа кряду, материалов в себе все равно имел недостаточно. Побрызгав для приличия водой из брандспойта на остаток кирпичной части Домика, почесав в затылках и выкурив по паре сигарет, пожарные свернули матерчатый рукав и уехали спать на свою пожарную базу. Домик же продолжил чадить вплоть до утра следующего дня, потрескивая в ночи остывающими кирпичами своей каменной, оттого и не сгоревшей части.
Скрываться от неминуемого гнева толпы шестерым смысла не имело. Все равно выловят. И потому с идеей и надеждой на то, что «повинную голову меч не сечет», они дружно пришли сдаваться. Однако народная мудрость тоже иногда дает осечки и время от времени ошибается. Выяснилось, что порой, крайне редко, даже самую что ни на есть повинную голову меч все ж таки сечет. В нашем случае, правда, не меч вовсе, а ремень, а в одном случае – хлопалка для выбивания ковров, и не совсем голову, а задницу, но все равно сечет, да еще и как! В общем, заявившись в родные дома в надежде снискать отеческую любовь и всепрощение отца блудного сына, вернувшегося в отчий дом с чистосердечным покаянием, парни сделали большой просчет и роковую ошибку. Ор наказуемой шестерки разносился над Шестнадцатым несколько часов, распугивая птиц и нервных прохожих. И потом еще несколько недель кряду все шестеро в школе учились стоя, а за предложение «сходить на дальняк» могли и по носу треснуть. Ну, люди же не трактора! У людей же нервы!
А позже выяснилось, что у города на новый Домик в этом году денег нет и что отстраивать «танк», если местному населению так уж в туалет ходить обязательно, теперь нужно всенародным хашаром и за собственные денюжки. Это финансовое обстоятельство было особенно огорчительным, потому как каждый, кто ранее к Домику по неотложным нуждам прибегал, считал это строение не своим собственным, а сугубо государственным и «чегой-то я теперь на это “Г” буду свои кровные тратить?». В общем, даже при некотором переизбытке рабочих рук нужного финансирования не нашлось и коллективное строительство нового Домика не задалось. Так что обуглившаяся стенка метровой высоты с зияющим провалом выгребной ямы еще несколько месяцев стояла посреди поляны немым укором человеческой жадности и памятником боевитой решимости советской молодежи. Ну а потом, когда дальним соседям, проживающим вдали от погибшего Домика, надоели постоянные визиты гостей, желающих только одного: специальное заведение, у этих людей в целостности и сохранности пребывающее, очень срочно посетить и нужды свои накопившиеся в тишине и задумчивости излить, они таких гостей-зас. цев к себе пускать перестали, Домик, конечно же, очень быстро по новой отстроили. И руки и деньги сразу же нашлись для того, чтоб за неделю новый Домик на полянке спроворить. И стал он еще и чище, и аккуратнее, чем прежний был.
Со временем и это туалетное событие истерлось из народной памяти, ну а Хохол в правдивости военных хроник уже больше никогда не сомневался и по окончании школы, в военное училище поступив, потом честно много лет Родине служил, уйдя в запас аж целым подполковником.
Эпизод 3. Спорт как оружие
Ну, уж коли Бог Троицу любит, расскажу вам еще одну, третью историю про славную шестеренку отважных, но на тот момент совершенно безмозглых то ли девятиклассников, то ли десятиклассников не менее славной школы № 1. Начну с того, что в дополнение к уже знакомому Олегу Хохлу я вам еще одного представителя этой беспокойной ватаги во всей его красе презентую. В тесный круг соучастников всех их похождений входил славный паренек по имени Виталик, имевший уличное прозвище Абзы. Тут любой мало-мальски образованный человек, проживающий в нашей многонациональной стране, скажет вам, что «абзый» по-татарски означает «дядя», и при этом такой образованный человек имеет все основания решить, что Виталик, такое однозначное прозвище имеющий, своими корнями совершенно точно принадлежит к великому татарскому народу. Ну просто так получилось, что последняя буква «Й» в татарском «дяде» затерлась из-за фонетического неудобства произношения имен собственных в русском языке и он, татарский Виталик, наверняка будучи чьим-то дядей, стал называться именно так – дядя-абзый без последней буквы. Что, в принципе, не так уж и страшно. Однако же ошибочно подумает этот самый образованный человек. Очень сильно ошибочно!
Виталик был далек от потомков сказочного Камыр-батыра так же, как австралийская Канберра от села Кукуево Тверской губернии отстояла. Виталик был корейцем. Абсолютно чистым и этнически аутентичным корейцем. Настолько чистым, что кажется мне, задайся Виталик задачей как следует в своем генеалогическом древе поковыряться и углубленный анализ ДНК сделать, дабы свои исторические корни во глубине веков найти, то непременно бы выяснилось, что он, Виталик, является самым что ни на есть прямым потомком великого Чон Бон Су, спасшего некогда Корею от настырных, но боевитых маньчжуров. «Но тогда почему он здесь, в самой знойной части Советского Союза, прохлаждается, а не в столичном Сеуле от корейского народа почести принимает?» – спросите вы меня. Да все очень просто, товарищи дорогие! Бабушка Виталика, плоть от плоти, кровь от крови корейская женщина, правда, тогда, на тот момент – еще девочка, была интернирована из этой самой Кореи в советскую Среднюю Азию еще во время депортации 1937 года. Будучи увезенной с Родины, девочка Лиен Пак, став со временем Леной Пак, на новом месте прижилась и практически ассимилировалась, но до самой своей смерти с огромным трудом говорила по-русски, надеясь, что вот-вот все вокруг, включая членов шестеренки, наконец-то возьмутся за ум и, тупицы такие, выучат человеческий язык. Корейский то есть.
Ребятушки наши, которые в обычных жизненных условиях в своих собственных домах практически отсутствовали, захаживать в гости к Виталику любили и частенько это делали. Любили по многим причинам. И потому, что папа Виталика, большой начальник в энергетике, дом построил большой, уютный и гостеприимный и потому, что мама Виталика, заслуженный педагог и учитель русского языка с многолетним стажем, восполняя пробелы Анны Сергеевны, умело прививала им и знания, и любовь к великому и могучему; и потому, что Виталик, щедро наделенный даром художника, каждый раз показывал что-нибудь из новенького, им сотворенного. А еще и потому, и во многом именно потому, что бабушка Виталика, ставшая уже «бабой Леной», славилась своим азиатским гостеприимством и каждый раз с приходом этой шумной и вечно голодной оравы с невероятной быстротой накрывала богатый стол, уставленный исключительно аутентичными корейскими яствами. Эта крохотная старушка, сухонькая, но невероятно крепкая, ни на градус не согнутая жизнью, словно бы высеченная из тысячелетнего карагача, с какой-то непостижимой скоростью и грацией накрывала стол сотней плошек и тарелочек со всевозможной корейской снедью за те несколько минут, в которые лихая шестерица успевала разуться в прихожей и пройти в большую комнату к столу. При этом она безостановочно щебетала что-то такое ласковое на корейском языке, и через каждые шесть-семь слов слышалось единственно знакомое «Виталик». При этом «Виталик» звучало особенно нежно и с неким корейским прононсом. Примерно как «Ви Та Лик».
Ах, как же баба Лена готовила! Товарищи вы мои дорогие, вам даже не нужно надеяться на то, что в нынешние времена пусть даже в столице нашей Родины, пусть даже в самом настоящем и самом дороженном корейском ресторане вам подадут хоть что-то похожее! Тщетны такие надежды, друзья мои. Наверняка вам принесут и прекрасные ттоки, и огненно-обжигающее кимчи, и сытные, сваренные на пару пигоди, а также вкуснейший сиряги тямури, источающий аромат на километр вокруг себя, вам также принесут. Нет у меня в этом никаких сомнений. И более того, я уверен, что все принесенное будет удивительно вкусным и невероятно острым. Но нет, точно нет – это будет лишь бледной тенью того, что натруженные руки корейской бабушки Лены молниеносно готовили по извлеченным из ее памяти рецептам, заученным наизусть еще в раннем корейском детстве. Я вам больше скажу, бабушка Виталика делала такие кимбап и пулькоги, что несколько рестораторов в Сеуле от понимания того, что им в стараниях своих даже близко не подойти к искусству бабушки Лены, со словами «Дальнейшее теперь не имеет никакого смысла» закрыли свои рестораны и ушли в монастыри. Правда, ненадолго, но таки ушли же.
Родители Виталика, не меньшие корейцы, чем бабушка Лена или, скажем, сам Виталик, будучи рожденными уже в СССР, полностью ассимилировав к условиям советского социума, из корейского наследия сохранили лишь корейскую фамилию Ким и бабушке на ее вопросы, задаваемые на чистейшем корейском языке, все-таки еще кое-что понимая из спрошенного, отвечали исключительно по-русски. Сам Виталик, из корейского языка вынесший лишь «аньён[2]» и «тхэквондо», на любые бабушкины вопросы, адресованные к нему на чистейшем корейском языке, отвечал максимально сжато и предельно информативно: «Да не знаю я, б-а-а-а-а!»
Мама Виталика, как я и сказал, была преподавателем русского языка и литературы в педагогическом техникуме этого славного южного города. Наверняка это была странная картина, достойная пера Льюиса Кэрролла или кисти нидерландского товарища Босха, или еще какого-нибудь обкуренного абсурдиста. Представьте себе картину, в которой интеллигентнейшая женщина корейской национальности со всем рвением и тщанием преподает будущим учительницам начальных классов в сельских, а вернее – в кишлачных школах, имеющим в массе своей ярко выраженную узбекскую национальность, все тонкости и азы русского языка и все многогранное богатство русской литературы. И ничего, никто не удивлялся. Я вам даже больше скажу, выходили после обучения мамы Виталика прекрасные выпускницы техникума, уже очень и очень прилично говорившие по-русски и на слух отличающие Бунина от Есенина. Тетя Оля, как звала ее шестерица, настолько хорошо владела русским языком и обладала таким гением преподавания, что все шестеро по сегодняшний день, интересуясь временем, не банальное «Сколько времени?» вопрошают, а пользуются утонченной фразой старорусского интеллигента: «Прошу прощения, подскажите, который теперь час?» И все они по сегодняшний день о телефоне или дверном звонке говорят не «звОнит», а «звонИт», потому как однажды тетя Оля на понятном русском языке и с присущей ей утонченностью заслуженной учительницы доходчиво объяснила им, что «слово “звОнит” является однокоренным со словом “мудозвОн”». Примерять к собственной безграмотности однокоренное слово не захотел никто, и действие, производимое всевозможными звонками, колоколами и прочими бубенцами, они с тех пор произносили и по сегодня произносят правильно.
Ну, так откуда же тогда у Виталика взялось татарское прозвище, опять спросите вы? О, тут все просто, друзья мои! Тут весь корень в «дружной семье трудовой», жившей тогда на территории одной шестой части суши действительно в дружбе и согласии, щедро и без какого-либо расчета взаимообогащая своей культурой и обычаями своих иноплеменных друзей и соседей. Любой и всякий, кто вырос в дружной советской семье народов и народностей, с теплом расскажет вам, что в тех условиях и языки, и традиции соседей если не полностью, то частично впитывались всеми и каждым. При этом, и это, пожалуй, главное, впитывались всегда исключительно лучшие традиции! Мальчишки-мусульмане вместе со своими славянскими «корешами» бегали пасхальным утром от дома к дому и дружно поздравляли всех вокруг со Светлым Воскресением, а наши православные ребятишки с искренней радостью встречали мусульманский Курбан-байрам или Новый год по все тому же корейскому календарю. И я уже не говорю о кухнях, где татарская хозяюшка с легкостью приготовила бы вам самый настоящий украинский борщ, а уважаемая мать туркменского семейства, ни на минуту не задумываясь об истинных истоках этого блюда, мастерски приготовила бы к праздничному столу самый настоящий бешбармак. Так что и героям этого рассказа, шести славным парням, имея в классе почти пятнадцать национальностей на двадцать четыре ученика (вспомните хотя бы Олега Хохла, в котором уживались две этнические группы), несложно было с легкостью говорить на узбекском или таджикском языках в дополнение к обязательному русскому, знать основы татарского, праздновать значимые даты четырех основных религий, включая буддизм, делать «оумин» по окончании всякого приема пищи, временами следовать обычаям чеченов и дагестанцев и, будучи совершенно белобрысым белорусом, к примеру, ухаживать за девочкой-таджичкой.
И вот я к чему все это. В те времена одним из подпольных бизнесов узбекистанских корейцев была продажа маринованных овощей, изготовленных по древним корейским рецептам и упакованных в длинные целлофановые пакеты, затянутые сверху ниткой. Немного позже этот бизнес прибыл и на просторы России и даже некоторое время процветал, наплодив по крупным супермаркетам и мелким магазинчикам большие секции или малюсенькие прилавки, за которыми восседала улыбчивая кореянка и предлагала необычайно широкий ассортимент так называемых корейских салатов, но родилось все это, как ни крути, в тогда еще вполне себе советской Средней Азии. На прилавках колоритных среднеазиатских базаров и базарчиков у такой корейской торговки выстраивались целые ряды пакетов и пакетиков, наполненных и маринованной капустой, и баклажанами в остром соусе, и стеклянной лапшой – фунчозой, хочешь с овощами, а хочешь – так и без овощей, и хе из сырой и маринованной рыбы, и даже таким деликатесом, как маринованные свиные ушки. Много, очень много всего вкусненького у такой продавщицы-салатницы на прилавке имелось! Но особенно много было чимчи – сочной морковки, тонко нарезанной соломкой и замаринованной в уксусе со специями и изрядной толикой жгучего красного перца. Добрая половина из всех представленных на прилавке пакетов содержала именно этот морковный чимчи. Она оранжево блестела так, будто в Нидерландах наступил День их нидерландского короля, или того лучше – День их же нидерландской королевы. Еще издали, даже не зная заранее, где именно расположены торговые места корейских салатниц, найти их можно было по сполохам оранжевого зарева морковного салата, о существовании которого, кстати, в двух настоящих Кореях даже не догадываются, потому как там, в этих настоящих Кореях, никто морковку так не готовит и так ее не называет. В самих Кореях, как я уже и сказал, про такую морковку даже не слышали никогда и на вопрос: «Где купить чимчи?» – начинают качать головой в знак недоумения и потом, пошушукавшись между собой пару минут, виновато сообщают: «А нету», – и широко разводят руки в стороны в знак полного отсутствия такого вещества по всей территории двух, не особо дружественных Корей. Так что, как ни крути, а морковка чимчи – наше, понимаешь, изобретение. Исконно советское.
Эта чимчи прекрасно шла как самостоятельный салат под свежую лепешку и изумительно годилась на закуску ко всяческим напиткам. Ее, этой морковки, продавалось и съедалось в разы больше, чем всего остального богатства корейского маринадного искусства. И она, эта морковка, у всех остальных местных жителей ассоциировалась с корейцами так же надежно, как у североамериканцев русские ассоциируются с медведем и балалайкой. Ну и, понятное дело, Виталик, как нормальный кореец, по причине, описываемой выше, где-то в глубинах детских мозгов пяти своих товарищей по общепринятой инерции ассоциировался с той самой приснопамятной чимчи. И так как всем в принципе было без разницы, каким языком пользоваться, Виталик в самом начале получил прозвище Сабзы, что на чистом узбекском языке означает не что иное, как ту самую морковку. Но далее буква «С» из Сабзы куда-то сама по себе исчезла, как это часто бывает с буквами, и Виталик стал почти что татарским Абзы. Ну а поскольку прозвища и уличные клички прилипают к нам лучше, чем собственная кожа, и со временем мы их просто перестаем ощущать, считая, что мы так и должны зваться, и Виталик наш ни на Сабзы в начале своей уличной карьеры, ни на последовавшего затем Абзы внимания особого не обращал. Да и вообще, нужно признать честно, что у всей шестерицы с логикой в присвоении прозвищ был большой дефицит и прозвище каждого из них нуждалось в долгом анализе и задумчивом осмыслении. Так что татарское прозвище кореец Виталик принял спокойно и носил с гордостью, продолжив жить в ипостаси «татарского дядюшки» многие и многие годы.
Ну, так вот, я продолжу…
В школе, вокруг которой сегодня мои истории крутятся и где эти шестеро учились, двоих из которых вы теперь поименно знаете, в целях воспитания здорового тела для вместилища здорового духа был в свое время замечательный спортивный зал возведен. А потом, взяв в расчет, что тут вам не Сибирь, понимаешь, и почти круглый год на улице среди свежего воздуха и натурального солнечного света спортивными упражнениями утруждаться можно, еще и практически полноразмерный стадион к школе пристроили. Находился этот стадион на некотором удалении от главного корпуса школы, и отделяла их друг от друга густая полоса шикарных и богатых зеленой листвой тополей и кленов, стоящих стеной как раз между школьным корпусом и этим самым стадионом. Сам стадион имел полноразмерное футбольное поле, беговую дорожку, как и положено четыреста метров длиной по кругу, огромную бетонную стенку для отработки ударов мячом по нарисованным краской футбольным воротам и отдельно стоящее здание раздевалок, как и положено для девочек и мальчиков отдельно. В общем, отличный был стадион! Правда, из-за местных климатических условий зеленой травкой он покрывался где-нибудь к середине февраля, но уже к концу апреля под нещадным солнцем и в жару под тридцать градусов эта травка жухла, вяла и превращалась в жесткое и выгоревшее мочало, островками разбросанное по пыльной поверхности стадиона. По всему футбольному полю, одним словом.
Зрелище было удручающим, и спортивные школьники, сдающие нормативы ГТО или режущиеся в футбол «пять на пять» на пыльной поверхности пересохшего и растрескавшегося кое-где поля, вызывали боль в душе физрука и постоянные порицания в речах директора. Физрук даже как-то перепахал нанятым за свой счет трактором весь стадион и засеял его какой-то якобы особо устойчивой газонной травой, уверив директора в том, что «такая даже у арабов в Сахаре растет» и что вот теперь-то стадион завсегда точно зеленым будет. Но эта чудо-травка даже не взошла, а стадион стал напоминать колхозное поле, перепаханное под посадку картошки. Бегать по нему стало решительно невозможно, и все спортивные мероприятия, во избежание вывихнутых лодыжек и сломанных ног, после той эпохальной аграрной операции физрука происходили пешком. Помимо спортивных увеселений, стадион привлекал еще и своей визуальной изолированностью от главного корпуса и постоянно открытой раздевалкой для мальчиков, в которой можно было в некотором комфорте быстренько переписать домашнее задание у того, кто его каким-то чудом сделал. Огорожено было это спортивное хозяйство двухметровым забором, исполненным из железных решеток, закрепленных на стальных трубах-столбах. Сам забор, если честно, нашей шестеренке потребовался всего один-единственный раз, и именно об этом случае я сейчас рассказываю.
Итак…
В неисчислимом боекомплекте шестеренки были и такие взрывающиеся девайсы, как учебные шумовые гранаты, в простонародье именуемые взрывпакетами. Такой взрывпакет представлял собой небольшой, сантиметров восемь в длину, картонный тубус, наполненный скромной массой взрывчатого вещества, с гордо торчащим запальным шнуром, толстым, как мизинец взрослого дядьки. Взрывалось такое военное изделие хоть и громко, но вполне себе безопасно, не неся очевидного риска повреждения окружающих строений или случайных прохожих. Применялись они в основном при проведении войскового обучения вновь прибывшего солдатского состава и для вычисления минимально необходимого запаса чистых штанов в каптерке на момент проведения следующих учений. Шестеренка периодически развлекалась подрывом этих пакетов на городских пустырях, но больше от скуки и желания немного пошуметь, нежели в целях какой-то специальной операции вроде сожжения танка, о котором я выше рассказал. Однако после получения эмпирического опыта по подрыву малого количества вещества в замкнутом пространстве и того эпического результата, каковой удалось получить с дверью Анны Сергеевны, парнями было сделано коллективное умозаключение о том, что взрывпакет, помещенный в замкнутою среду, «…должен бахнуть куда как круче, чем та жалкая пукалка в двери русички…»
И ровно так же, как в свое время с капсюлями, всеобщее внимание было направлено на поиски подходящей замкнутой среды, куда упомянутый взрывпакет удачно разместиться смог бы. Изначально таким пространством рассматривался шаровидный аквариум географички, стоявший на подоконнике и служивший местом вечного упокоения многострадальных рыбок, дохнувших из-за жары и мгновенно зацветающей воды. Однако потом с сожалением было констатировано, что незаметно утащить аквариум будет сложновато и у него, аквариума, слишком широкое горло, чтоб его можно было считать полноценно замкнутым. Хотя все безоговорочно согласились, что разлет стеклянных осколков и зеленой вонючей воды с трупиками пескарей, во главе которых летел бы трупик упокоившегося сомика по имени Мандисабель, стал бы шикарным зрелищем. Потом объектом, вполне подходящим для реализации задуманной стратегии с замкнутым пространством, попытались рассматривать глушитель военруковского Москвиченка, неосмотрительно паркуемого им, военруком, на школьном дворе ежедневно. Очень уж взрывпакет диаметром своим подходил под эту самую выхлопную трубу! Плотненько так подходил, с легким натягом. Ну прямо как капсюль в замочную скважину! Они даже сходили пару раз примерить, даже спички при себе наготове имея… Но потом пришли к грустному умозаключению, что порки такого эпического размаха никто из них не выдержит, а бежать из семьи на Крайний Север или в пампасы Южной Америки – оно того не стоит.
В конечном счете, в очередной раз следуя в мальчуковую раздевалку при школьном стадионе по какой-то своей неотложной надобности, Виталик Абзы замер у стадионного ограждения, и в глазах его засветилась все нарастающая в своей правоте мысль. Стальные столбы ограждения, отстоящие друг от друга на расстоянии трех метров, сделаны были из стальных труб диаметром никак не меньше ста миллиметров. Такой столб, надежно врытый в землю и не имеющий визуального контроля со стороны школы, – это ли не подарок Судьбы в решении вопроса замкнутого пространства?! Абзы догнал своих однокашников, так опрометчиво проскочивших мимо судьбоносного презента, и, поблескивая лихорадочным возбуждением в глазах, заговорщически прошептал: «Миномет! Нужно сделать миномет!» При этом он радостно щурился и без того очень узкими глазами и тыкал пальцем в сторону стадионного забора.
Парни, будучи от природы крайне сообразительными и фантазией ничуть не обделенными, красочное изложение идеи Абзы о взрывпакете восприняли почти мгновенно и на «Ура!». Теория о взрывающемся тубусе, сброшенном в трубу и плотно законопаченном тряпочным пыжом, в мозгу каждого из них быстро нарисовала картину эпической минометной стрельбы, понятное дело – по врагам Отчизны. Они в те времена вообще все были очень сильно патриотичны, что и было хорошо. Идея минометного забора была принята на ура, и в раздевалку бросились опрометью не сочинение для Анны Сергеевны друг у друга переписывать, а план снаряжения заборной мортиры в деталях разработать и утвердить. Взрывпакетов у них было. С хорошим таким запасом было. На три ротных учения хватило бы, а вот пыж и длинный шомпол, без которых миномету ну никак не состояться, предстояло еще где-то найти.
Техническим работником, а попросту – уборщицей, трудилась тогда в школе женщина-узбечка средних лет по имени Бегимай. Вполне традиционное тюркское имя, имеющее невероятно красивый и поэтический перевод: «моя лунная госпожа». Видимо, родители Бегимай не были обделены поэтической фантазией и когда-то очень давно родившуюся Бегимай любили сильно и беззаветно, потому и имя для девочки выбрали красивое и слегка сказочное. Школьные же хмыри, имея мало мозгов и еще меньше сострадания, ежедневно считали за необходимость проорать вслед заслуженной женщине очень смешную, как им тогда казалось, шутку: «Бегимай, беги мой!» Адиёты, как ни крути!
Эта женщина в национальной одежде, с убранными под национальный платок волосами, с красными натруженными руками и очень грустными глазами неустанно что-то терла и постоянно что-то отмывала по всей школе, не реагируя на тупую шутку, и, кажется мне, в глубине души даже жалела этих мелких придурков. По всей школе, в затаенных местечках, Бегимай хранила множество ведер и швабр с тряпками, чтоб не таскаться с одним комплектом по длинным школьным коридорам, и, конечно же, наши парни знали, под какой из лестниц и в каком потаенном углу у Бегимай хранится такой поломойный комплект. По общему умозаключению, Бегимай обладала недостающим боекомплектом, достаточным для превращения стальной трубы в полевую мортирку. Отличным пыжом должна была стать половая тряпка, а шомполом – длинная ручка швабры. Далее, прошмыгнуть в инвентарный схрон Бегимай и уволочь швабру и тряпку было простым делом незамысловатой техники. Отломив от швабры нижнюю планку и намотав на получившийся шест поломойную тряпку, пованивающую плесенью и довольно поношенную жизнью, благоприобретенный комплект перепрятали в собственный схрон до момента проведения стрельб.