Полная версия:
Игорь Колосов Выжившие хотят спать
- + Увеличить шрифт
- - Уменьшить шрифт
Когда Лысый чиркнул спичкой и долго разжигал свою «сигарету», Арни смотрел на маленькое, какое-то игрушечное пламя, и его губы тронула плотоядная улыбка, словно он сам был огнем, который вот-вот разгорится и поглотит все ненужное в округе.
– Небольшой пожар будет кстати.
– Что? – Лысый его не понял, впрочем, ему было все равно: он делал первые затяжки, и остальное его не интересовало.
Как только «сигарета» закончила свое существование, Арни отправил Лысого за соляркой. Путь предстоял неблизкий, но Лысый обернулся быстро. Он вернулся незадолго до полуночи, и ему разрешили поспать.
И вот час икс настал. Несколько бутылок с горючим готовы, напарники рвутся в бой, луна поддерживает их своим светом. Арни достал из рюкзака кнут, смотал его, касаясь пальцами толстой кожи. Прикрыв глаза, он наслаждался: кнут казался живым удавом, готовым подчиниться хозяину столько раз, насколько у того хватит сил. Арни с трудом подавил желание проверить кнут в деле – сбить пару листьев, не повредив соседних, избирательно сломать тонкую ветку, может, уколоть Лысого – не повредив ткани, обжечь ему бедро самым кончиком, выслушать поток его ругательств.
Арни отдал последние распоряжения, и напарники разошлись, каждый в своем направлении. Лысый обошел дом, чтобы контролировать тылы убежища беглецов. Арни пополз к зарослям напротив фасада – здесь он рассчитывал встретить выбегающих из дома. Борода должен был обогнуть дом, как можно тише поливая ветхие стены соляркой.
Когда дело было сделано и появились первые языки пламени, Арни не удержался от эффекта, который рвался из него наружу. Он поднял кнут и щелкнул по мертвому асфальту. Звук в ночной тишине был приятен, как голос матери.
Арни улыбнулся и взмахнул кнутом снова. И еще раз.
Анне послышался смутный шорох. Даже сомневаясь, что ей не померещилось, она почувствовала: что-то происходит. Грэг сидел безучастно, и она толкнула его в плечо. Он напрягся, вслушиваясь в ночь.
Послышался какой-то плеск, звук тут же растаял. Анна и Грэг застыли. Теперь сомнений не было: снаружи что-то затевается. Троица не ушла и что-то предприняла среди ночи. Анна едва сдержала крик – последнее истеричное предупреждение врагам. Не было смысла, одни минусы. Она покажет бандитам свой страх либо спровоцирует их, если они поблизости, ничего не делают и ей все померещилось.
Оба ждали, и когда снаружи послышалось шипение разгорающегося огня, ни Грэг, ни Анна сразу не поняли, что именно издает тихий неприятный шелест. Анна уловила запах дыма, следом за этим слабый отсвет огня, и все стало ясно.
Она подалась к окну.
– Нас подожгли!
Грэг удержал ее за руку.
– Постой. Вдруг нас просто пугают? Может, огонь погаснет…
Анна сомневалась в этом, но она так не хотела выходить, лучше тянуть до последнего – в доме еще можно находиться. Некоторое время они перемещались по комнатам, вглядываясь через пробоины окон в темень, тронутую отсветами разгорающегося огня. Никого они не увидели, ни малейшего смутного движения, но сомнений не было – их подожгли. Стало жарко. Анна встретилась с Грэгом взглядом, и оба без слов поняли: нужно выходить. Пока не поздно.
Грэг забрал у нее ружье, Анна не возражала. Ее накрыла жаркая волна страха, она даже поразилась, что еще вчера стреляла в бандитов, долгие часы держала ружье в руках и целилась в дверной проем. Казалось, это случилось не с ней, с какой-то другой женщиной, Анна лишь впечатлилась напряжением постороннего человека, как своим собственным.
Огонь лизал дверной проем, и Грэгу с Анной пришлось выскочить, чтобы избежать ожогов. Грэг замер перед крыльцом, дуло ружья дергалось из стороны в сторону, его руки дрожали. Анна толкнула его вперед – ее спина и ноги не выдержали жара. Грэг прошел еще пару шагов, остановился. Ничего не происходило, никто не нападал. Мелькнуло облегчение: пожар – случайность, бандиты ушли еще вчера.
Грэг пошел к дороге, Анна за ним, облегчение превращалось из пересыхающего тоненького ручейка в набирающий обороты поток, когда ночной воздух прорезало что-то тонкое и черное, похожее на змею. Кнут обхватил ружье, вырвал его из рук Грэга, и лишь когда ружье улетело за кустарник, Грэг осознал, что безоружен. Скорость, с которой это произошло, поразила, и оба, Грэг и Анна, застыли, не в силах как-то отреагировать.
Из зарослей показался Арни. В отсветах разгорающегося пожара он напоминал киборга-убийцу из фантастического триллера. Его улыбка – провал черного рта – усилила впечатление. Его напарники – Борода и Лысый – появились с двух сторон, зажимая беглецов в клещи, и они гораздо больше напоминали живых людей.
Арни пошел к мужчине и женщине.
– Каково? Даже опомниться не успели. Поэзия, не оружие!
Он наслаждался тем, как использовал кнут. Анна вцепилась Грэгу в спину. Он дрожал, но пытался побороть страх, хотя бы внешнее его проявление.
– Отпустите нас, – не выдержала Анна.
Лысый заржал. Борода плотоядно рассматривал Анну.
– Их двое, верняк, – сказал он.
Арни медленно, наслаждаясь прикосновениям к коже, смотал кнут.
– Отпустить? – он, казалось, задумался. – Если вы нам поможете… Я подумаю, что можно сделать.
За их спинами трещал огонь, пожирая давно умерший дом.
Ева шла, чувствуя, как силы покидают ее. Так долго она еще не бодрствовала, и никакое стремление не могло восполнить основной физической потребности нового мира.
Прошедшая ночь далась нелегко. Она просидела полночи в доме, где спряталась от шатуна. Он долго хрипел, не желая отдать жизнь, скреб руками и ногами землю, она ждала, уткнувшись лицом в колени, и в голове была пустота. Какое-то время она просидела после того, как шатун затих, вышла, стараясь не смотреть на неподвижное тело, хотя темнота все равно не позволила бы ей увидеть детали. Ева прошла не больше сотни шагов, присела на крыльце ближайшего дома. Здесь она ждала рассвет, не желая в темноте пропустить какой-то след, оставленный Иваном, либо пропустить его самого.
Когда на небе появилась светлеющая серая полоса, она почувствовала, как в животе толкается ребенок. Раньше это порождало оптимизм, ирреальную радость, раньше хотелось парить и петь, сейчас Ева заплакала, ощутив в голове ту же пустоту, как в момент ожидания кончины шатуна. Выплакавшись, она двинулась вперед.
Как ни странно, страх слабел – безразличие вытесняло его медленно и незаметно. Ноги гудели, во рту пересохло. Усилия требовались не только для того чтобы рассматривать дома и дорогу, но и для мысленной поддержки цели – спасти Ивана и собственную жизнь. Усталость, этот циничный кредитор, высасывала свое. Вопрос, что ей делать, когда появится угроза превратиться в шатуна, еще впечатлял, но как-то вполсилы.
После полудня она вошла в очередную деревню и не могла вспомнить, проходила ли здесь вместе с Грэгом и Анной. Оставалась надежда, что другой дороги назад не было. Тишина мертвого селения, привычная для лесной дороги, навалилась на нее, лишая остатков воли. Она поняла, что надо передохнуть, хотя бы немного. Был риск, что она уже не встанет, но пока еще призрачный. Если она отдохнет, ей станет легче, она сможет идти до заката. Но вторую ночь ей не пережить. Эта мысль кольнула ее, но слабо – усталость, лишая всего, действовала, как местный наркоз.
Справа через два дома была скамейка со спинкой, всего пару шагов от дороги. Ева подошла, сняла рюкзак, присела, из груди непроизвольно вырвался стон. Она ненадолго закрыла глаза, но, опасаясь уснуть, открыла, выпрямила спину.
Посередине улицы, напротив нее, на асфальте был какой-то рисунок. Ева увидела бы его сразу, если бы не решила присесть, и ее внимание сосредоточилось на скамейке. Несколько секунд она смотрела на него, вскочила, подалась вперед. Ноги задрожали, появился странный жар.
Рисунок казался детским. Четыре человечка стояли, взявшись за руки. Два мальчика – или мужчины? – и две девочки. Понять половую принадлежность можно было лишь по платьям-треугольникам девочек. В остальном фигурки выглядели одинаковыми. Голова-круг, ноги-палки, неуклюжий овал-тело. Здесь не было стрелки, не было слов, но Ева почему-то решила, что это как-то связано с тем, что они видели раньше. Та же неловкость, красный кирпич вместо мела или мазута, опять посреди дороги в конце – или в начале? – деревни.
Она вскинула голову, будто надеялась застать того, кто оставил рисунок, прошла с десяток шагов вперед. Успокоившись, она вернулась к скамейке, забрала рюкзак, снова пошла вперед, рассматривая дома. Неожиданный знак-рисунок придал энергии. Теперь Ева не ленилась обходить каждый дом в отдельности. Эта была страховка, требовавшая времени и дополнительной энергии, но Ева не сомневалась, что делает это не зря. Она продолжала огибать дома, рассматривая задние дворы, даже когда снова почувствовала, как уходит энергия. Она беззвучно молилась, чтобы надежда и предчувствия не подвели ее. Она буквально требовала у реальности своего Ивана.
И она его увидела.
Он лежал в траве на обочине, свернувшись калачиком, рядом был его рюкзак. Ева замерла, как если бы опасалась, что увиденное окажется видением. Страх, что Иван мертв, мелькнул где-то так далеко, что она его не почувствовала. В животе толкнулся ребенок, и Ева, как от толчка в спину, побежала к мужу.
Опустившись на колени, она уловила его дыхание, радостно вскрикнула, приникла к нему. Она гладила его бритую голову, целовала лицо, шею, сжимала руками плечи, грудь. Из ее глаз текли слезы. Она собиралась разбудить его, не только чтобы убедиться, что все нормально, отыскав Ивана, она осознала, что потребность в сне стала просто катастрофической.
Она не успела потормошить его, как прежде – Иван проснулся сам. Ее напористые ласки сделали свое дело.
17. Пленники
Анна и Грэг сидели рядом, спинами к шершавой стене. Они находились внутри дома напротив прежнего сгоревшего пристанища. В комнате кроме них был Борода, и он постоянно контролировал пленников. Их не связали, и это казалось не оплошностью бандитов, а признаком их уверенности в своих силах.
Грэг казался безучастным. Анну трясло, ее терзал страх. Она видела взгляд Бороды, и то, что он ничего не предпринимал, лишь ухудшало ее состояние. Бандиты ждали, и Бороду распирало от предвкушения – он пытался это скрыть, но у него не получалось.
Здоровяк сказал, что отпустит их. Если они помогут найти беременную, одну или с ее мужчиной, неважно. Анна этому не поверила, впрочем, ей было так страшно, что она плохо воспринимала обещанное Здоровяком. Они с Грэгом угодили в яму, из которой выбраться без помощи со стороны нереально – их не отпустят просто так, никак не использовав. Теперь она не только не беспокоилась о Еве, подруга превратилась в некую абстракцию, в одну из прошлых жизней. Собственный инстинкт самосохранения плотной пеленой скрыл от нее остальной мир.
Поверила троица, что пленники не знают, где сейчас Ева, или нет, им ничего не оставалось, как ждать – они рассчитывали, что беременная по какой-либо причине вернется сюда. Потому сделать то, от чего распирало Бороду, они не спешили – дополнительный риск, отвлекаясь, упустить беременную. Это лишь временно отдаляло весь ожидающий Анну и Грэга кошмар.
Пленникам разрешили поспать, но ни ему, ни ей заснуть не удалось. Перспектива не проснуться казалась не самым страшным итогом, но, пока они были живы, внушила такой же ужас, как и похотливые взгляды Бороды. Когда кто-то из бандитов перекусывал, пленникам ничего не предлагали, и это лишний раз доказывало, как плохи их дела. Лишь ближе к закату этого долгого мучительного дня Здоровяк предложил Анне и Грэгу по куску консервированного хлеба. Оба жадно уничтожили еду. Подобие сытости ослабило страх, и это, в свою очередь, вызвало приступ сонливости, против которого простым смертным даже в их положении было не устоять. Первым заснул Грэг, через минуту за ним провалилась и Анна.
Разбудили их на рассвете. Спросонья, пока еще не вернулся прежний страх, Анна удивилась: зачем их подняли? Легче контролировать пленников спящими. Или они не заслуживали такой роскоши – спать, пока их новые хозяева бодрствуют? Впереди снова была неопределенность, и все же в сравнении с ней вчерашний страх не так сильно раздирал душу.
С ними опять находился Борода. Вскоре появился Лысый, они с Бородой о чем-то пошептались, Борода остался недоволен, хотя, как показалось Анне, уступил Лысому. Тот прошел вглубь дома, и спустя пару минут Анна уловила тихий храп. Борода сместился к окну – теперь его внимание обратилось на улицу, и Анна догадалась: спит не только Лысый, но и Здоровяк. Это немногое меняло – Борода по-прежнему следил за ними, не выпускал ружье, между ними была целая комната, но надежда у Анны появилась. Она попыталась взглядом объяснить Грэгу, что надзиратель теперь у них один, Грэг ее не понял, она не хотела рисковать и отвернулась. Грэг выглядел подавленным, но она верила, что при случае он поможет Анне, нужно лишь уловить подходящий момент. Например, когда Борода выйдет разбудить напарника.
Момент представился часа через два. Борода несколько раз поглядывал на пленников, как будто в чем-то сомневался, Анна изо всех сил постаралась сделать вид, что ничего не заметила и сидит ко всему безучастная. Борода колебался минут пять, он даже остановился на пороге комнаты, где, судя по всему, спал Лысый. Затем он вышел из дома, и Анна услышала плеск льющейся струи – Борода вышел по нужде. Ее будто ударило током, и она подскочила. Она двигалась, и мозг анализировал происходящее с опозданием. Она потянула за собой Грэга, в его глазах появилось недоумение.
– Он вышел, остальные спят.
Она потянула Грэга за собой, к дальней комнате. Грэг пытался ее остановить, но она, обернувшись, так глянула на него, что он выпустил ее руку и поспешил следом. Возле окна, взбираясь на раму, Анна заметила, что в углу комнаты спит Лысый. Рядом с ним лежал арбалет. Но времени не было, арбалет не станет защитой, если Борода настигнет их.
Она спрыгнула. Грэг взбирался неуклюже, непростительно медленно, Анна рывком потянула его на себя. Спрыгнув, он устоял на ногах, и они рванули прочь. Десяток шагов, и Анна споткнулась, упала. Она ударилась о кирпичный обломок, вскрикнула. Боль парализовала ногу, хотелось обхватить ее и лежать. Грэг помог Анне подняться, теперь она ковыляла и бежать не могла. Боль постепенно отпускала, но слишком медленно.
Они пересекали соседний задний двор, Анна подвывала от отчаяния и боли, вспыхнувшей, как только она попыталась ускорить темп. Сзади раздался треск кустарника, выкрик Бороды:
– Стоять, суки!
Он возник за их спинами на расстоянии всего десяти шагов. Похоже, он не входил в дом, услышал, как они убегали, сразу бросился вокруг.
– Прострелю ноги! Стоять!
Грэг задержал Анну, они замерли, тяжело дыша. Влажные лица, обезумевшие глаза. Тщетно – теперь может быть только хуже. Борода оскалился.
– Допрыгались! Особенно ты, шалава!
Он упер ей дуло в спину, толкнул к дому. Грэг стоял на месте, и глаза его выдали – он был готов рискнуть, вцепившись в Бороду, и тот ударил его прикладом по колену. С криком Грэг повалился на землю. Борода дважды ударил его ногой в живот. Анна бросилась на него, он с легкостью оттолкнул ее. Вновь ударил Грэга, схватил Анну за волосы, поволок к дому. Она попыталась вырваться, но дикая боль вынудила подчиниться.
В доме он ударом ноги поднял Лысого, тот вскинулся, ошалело оглядываясь.
– Буди Арни! Эти твари чуть не слиняли!
Борода потащил Анну назад, к Грэгу. Тот все еще кряхтел, пытаясь встать. Борода ударил его прикладом ружья по голени. Грэг взвыл, повалился, обхватив ногу. Борода швырнул Анну на землю, придавил ее, стал раздевать.
Появился Лысый.
– Свяжи его! – крикнул Борода, борясь с Анной. – И помоги с этой сучкой!
Подошел Арни. Равнодушный, потирая заспанные глаза, он смотрел, как Лысый связал Грэга, и присоединился к Бороде. Анна какое-то время сдерживалась, но вскоре закричала. Чуть позже она захотела умереть.
В очередной раз Иван и Ева свернули с дороги в заросли, где долго ласкали друг друга. Она шептала ему что-то бессвязное, но полное тепла, любви, благодарности и детского удивления. Он, как немой, выражал все лишь взглядом, жадно прижимаясь к каждому сантиметру ее тела. Их физическая близость была пропитана такой нежностью, словно сексом занимались души, не тела.
Когда, успокоившись, они лежали плечом к плечу, он легонько поглаживал ей живот.
– Толкается? – единственное, о чем он спросил за долгие километры с момента их воссоединения.
– Часто.
Он молчал, как и она. Их переполняло чувство умиротворения, как при возвращении домой после долгой-долгой разлуки, долгих-долгих ночей, пропитанных тревогой.
Когда Ева разбудила Ивана, он минуту-две не мог понять, кто она и где он находится. Затем он вцепился в нее так, что ей стало больно – она не оттолкнула его, не попыталась разжать его руки.
Ева не сказала бы точно, сколько они так просидели, но не менее получаса. Прервать затянувшуюся паузу ее вынудила потребность в сне – вот уж что не обойдешь и не объедешь. Она легко коснулась губами его уха и прошептала:
– Мне нужно поспать. Срочно.
Он кивнул, глаза расширились, будто он спешил запечатлеть ее бодрствующей в памяти именно в эти мгновения.
– Разбуди через час, – попросила она. – Мне хватит. Ночью досплю.
Он снова кивнул, сел и положил ее к себе на руки, как ребенка, которого нужно укачивать. Она прижалась лицом к его животу и через считаные секунды заснула.
Он заметил у нее на руке свои часы, улыбнулся. Умиротворенный, он сидел не шевелясь, как если бы мог помешать неспокойному хрупкому сну. Он лениво, блаженно смотрел по сторонам, и каждая травинка, каждый камешек или разрушенный дом были родными, они знали и чувствовали то, что происходило у него в душе. Впереди была неизвестность, их жизни могли оборваться в любой день и час, но в данный момент, здесь и сейчас, они были вместе, никто и ничто не могло их разъединить.
Ему не хотелось ее будить, но основной причиной, почему он это сделал, была не просьба Евы, а собственное желание увидеть ее глаза, улыбку, услышать смех, ощутить ее поцелуй. И он знал, что она тоже этого хочет, что она не променяет это на сон.
Когда он разбудил ее, она сразу разделась. Он последовал ее примеру. Снимая одежду, они отошли на ближайший задний двор – максимум, что они себе позволили из того, что не относилось к близости.
В дальнейшем эти наполненные близостью остановки не позволили им существенно продвинуться вперед. Наступившая ночь застала их между деревнями, и они устроились в кустарнике, шагах в двадцати от обочины. Снова они наслаждались друг другом, никто не спешил погрузиться в сон, лишь через час после полуночи Иван не без усилий выплыл из неги, став прежним Иваном.
– Спи первая.
Она кивнула, но только через полчаса оторвалась от мужа, чтобы снова лечь ему на руки. Иван наслаждался звуком ее равномерного дыхания, как густым плодовым вином. Ощущение ее вздымавшегося и опускавшегося живота под его рукой еще больше усиливало то, из-за чего все у него внутри сладко ныло. Он смотрел на нее, на небо, на траву, вдыхал тихий ночной воздух и с каждой секундой понимал: ему нужно поработать, каковы бы ни были условия. В рюкзаке у него был набор красок, а холст-стену заменит потрескавшееся, как старый пергамент, дорожное полотно.
Он не сразу приступил к задуманному – не хотелось беспокоить Еву, пусть он и не смог бы ее разбудить, осторожно высвободившись и уложив ее на землю. Ему казалось, что лишние минуты контакта благотворно повлияют на ее сон, и он оттягивал момент, когда станет невмоготу. Медленно, но верно он возвращался к самому себе прежнему. Их «новый медовый месяц» подходил к концу, впереди снова маячила проза новой жизни. Потеряв и снова отыскав Еву, он получил невероятные доселе ощущения, но, как и все в этой реальности, блекло даже самое яркое. Прежде он не спешил говорить и спрашивать, как Ева сбежала от Грэга, как вообще нашла его, Ивана, что происходило в дороге, этого ему даже не хотелось, как чего-то лишнего, что испортит умиротворение. Сейчас он понимал: завтра это будет первым, о чем он ее спросит. Он не думал о мести, само понятие мести стало каким-то иным, – блеклым и ненужным, как давно неиспользуемая вещь. Но Грэг с его ненавистью и упрямством, наоборот, мог желать новой встречи с Евой и Иваном, предполагая, что они пойдут той же дорогой. Кто знает, что у него сейчас на уме? Об этом не стоило забывать.
Пока Иван сидел в ночи, перед мысленным взором несколько раз всплывали видения, которые сопровождали его перед погружением в сон: старик, мальчик, оранжевый и пунцовый дома, серый вал приближающейся воды. Иван отгонял эти мысли, они его почему-то пугали. Он уже дал себе установку: не забивать голову попытками разгадать и понять, если некие объяснения вообще существовали. Он практически находился в состоянии измененного сознания, в этом случае так же, как и во сне, всегда были детали, которые нельзя было перенести в реальность. Тот же пунцовый дом мог быть символом, который не поддавался расшифровке, а мог быть всего лишь бессмыслицей. Иван выжил, не превратился в шатуна, и этого было достаточно.
Ева заворочалась, и он воспользовался моментом, чтобы высвободить руки и уложить ее на землю. Накрыв ее курткой, он достал краски, воду. Медленно приблизился к дороге, огляделся, прислушиваясь. Никого не было видно, но Иван понимал, что, погрузившись в работу, сильно рискует. И все же он не верил, что, отыскав Еву, снова потеряет ее, став жертвой шатуна или такого же безымянного путника, как он сам. Его распирало, и он не мог игнорировать, сдерживать собственный дар, требующий выхода. Этот риск становился неизбежным злом.
Когда он закончил, сил хватило, только чтобы вернуться к Еве и разбудить ее.
Солнце вставало над лесом, ленивое, заспанное и такое желанное.
Иван и Ева стояли на дороге над картиной в два шага шириной. Ева уже видела ее. Казалось, она еще не изучила картину, хотя это было не так.
Иван поразился, насколько точно подобрал цвета. В темноте он работал скорее интуитивно, нежели осознанно выбирая краски. Солнце могло быть серым, горы – оранжевыми, но нет – все соответствовало тому, как в работе при достаточном освещении. И все же полумрак сказался: картина была близка к абстракционизму Прежней Жизни – слишком много было расплывчатых линий. Прежде Иван в таком стиле ничего не писал.
«Расплывчатость» сказалась не просто на восприятии, даже на логическом осмыслении того, что видишь. Ева протянула руку:
– Смотри, тут не два человека, а три… Нет, четыре! Видишь?
Отчасти это напоминало вариант детских рисунков из разряда «Найди десять отличий» или «Найди индейца». Иван нахмурился, всматриваясь в правую нижнюю часть картины, и признал, что Ева права. Он сразу заметил двух человек, карабкающихся на отвесные скалы, и теперь было странно, что не рассмотрел еще двух.
Бо́льшую часть картины занимали скалы – серые, с большим количеством уступов, они как будто стремились вверх, чтобы заполонить собой все пространство, выпихнуть из картины даже небо. С уродливыми наростами – горными пиками, скалы представляли собой неодолимую мощь. На первый взгляд, на первое ощущение. Небо, серо-голубое, подернутое розовым отблеском восходящего солнца, напоминало ребенка, испуганно жавшегося в угол, чтобы уступить дорогу страшному взрослому. В то же время от гор исходило ощущение колосса с гнилой печенью и неработающими почками. Ощущение это, судя по всему, порождала трещина прямо по центру, узкая внизу и постепенно расширявшаяся кверху.
Уникальный обман зрения, своеобразная игра нанесенных красок и настоящей трещины в асфальте дороги. Эффект дополняло солнце, пробивающееся в верхней части трещины, с сильным ощущением того, что солнце встает с каждой секундой и его краешек вот-вот покажется над зубчатыми вершинами. Если бы Иван работал днем, не было бы сомнений, что он осознанно использовал трещину в центре скал, накладывая краски вокруг нее с дотошной точностью. Но как он добился такой детальности в полумраке? Хотелось пощупать трещину рукой, настолько она гармонировала с картиной и казалась единым целым. Именно эта трещина придавала уверенность зрителю, что неприступные и монолитные скалы рано или поздно расколются посередине. Солнце ли этому было виной или иные обстоятельства, оставалось на усмотрение фантазии. Обстоятельствами могли стать не только неумолимое время, сила стихий, но и упорство, с которым на скалы взбирались люди.
Крохотные фигурки, цепляясь всеми конечностями, карабкались на вершины скал. Сложно было сказать, были ли это двое мужчин и две женщины, но Ивану подобное распределение полов пришло в голову в первую очередь. То же самое сказала и Ева. Возможно, уверенность в этом возникла потому, что люди были разбиты на пары. Одна пара находилась правее и значительно ниже. Именно эту пару не сразу заметили Иван и Ева. Казалось, шансы этой пары перебраться через скалы были под вопросом. От них «исходили» усталость и отчаяние. Но и первая пара была далека от вершин. Впереди их ждали казавшиеся непреодолимыми уступы, и, если бы не та часть, которую они прошли до этого, без снаряжения альпинистов, сложно было поверить, что они вообще достигнут цели. Они карабкались вверх, и это ирреальное упорство вполне могло быть тем катализатором, что породил трещину в скалах.
