Наталья Игнатова
Последнее небо
Из воспоминаний. Смольников
Впечатления раннего детства накладывают отпечаток на всю последующую жизнь. По крайней мере, так принято думать. Собственно, это соответствует действительности, если в психику человека не вносятся коррективы.
Олег и в этом смысле очень интересный экземпляр. Его детство до шести лет прошло в условиях по-своему экстремальных – цирковая семья, что вы хотите? Постоянные разъезды, специфический коллектив, да и отношения в этом коллективе… оставляют желать лучшего. Дети видят и запоминают больше, чем взрослые, а вот трактуют увиденное очень по-своему.
Но речь не о том, какую роль в развитии и воспитании моего мальчика сыграл цирк или как сказалась на нем известность его знаменитых родителей. Сейчас мне хотелось бы осветить взаимоотношения Олега с животными. Да, так и вынести в заголовок: «Зверь и звери».
Какие могут быть отношения? Ну, знаете… самые разные. Кто-то, например, собак не любит. А кто-то мышей боится. Разумеется, будучи сыном одного из величайших дрессировщиков нашего времени, Олег научился не бояться вообще никого, от банальной домашней кошки до какого-нибудь экзотического утконоса. Хотя да, собак он не любит. Я бы сказал, он ими брезгует. Нет-нет, его никогда не кусали. Ни одно животное никогда не тронет моего мальчика. Вы удивлены? Я тоже был удивлен, когда понял. К тому моменту я еще не разучился удивляться, доказательства невозможного еще не хлынули потоком, в котором я, надо сказать, довольно быстро захлебнулся и в конце концов просто начал как должное принимать все, что происходило. Опять отвлекаюсь. М-да. Дело в том, что Олег… и, думаю, в подобном же свойстве крылся секрет успеха его отца, Олег может приказывать животным. Это не выглядит как команда, которую отдают, скажем, дрессированной собаке. Все происходит молча и, если животное не боится или не настроено враждебно, то очень легко. Я бы сказал, по обоюдному согласию.
Птицы, белки, всякие там лебеди, которые живут в парках и привыкли к людям – это ерунда. Олег однажды у меня на глазах заставил барсука выйти навстречу волчице. Барсука! Вам это говорит о чем-нибудь? Нет? Так вот, я вас уверяю, что более пугливого зверя в наших краях не водится. Нас барсук не боялся. Совсем. Подошел, знаете ли, вплотную, пофыркал так, обнюхал… Довольно милое создание, но несколько грязное. Олег погладил его. Потом посмотрел куда-то вглубь леса, и оттуда вышла волчица с двумя щенками. А барсук, вместо того чтобы убежать, отправился к этой семейке. Вообще, должен заметить, что волку нужно сильно оголодать, чтобы рискнуть связаться с барсуком. Но в нашем случае тот подошел к волчице и без сопротивления позволил задушить себя.
Ага! Вы поняли наконец-то. Если отец Олега обладал хотя бы десятой долей способностей, доставшихся сыну, неудивительно, что ему удавалось ставить совершенно невозможные номера с самыми экзотические животными.
Я потом спросил у мальчика, зачем он так поступил. И, кажется, тогда в первый раз услышал:
– Потому что вы мне не верили.
Знаете, как-то даже приятно. Олежку очень задевает мое недоверие, мое сомнение в его способностях сделать что-то, особенно если речь идет о принципиально невозможных вещах. Для мальчика важно мое мнение. Это вполне объяснимо, конечно, ведь никого, кроме меня, у него нет, и тем не менее… Любому педагогу приятно видеть, что его усилия приносят плоды.
Как я понял, количество особей имеет значение лишь в том случае, когда речь идет о стайных животных. Стая, расположенная выполнить приказ, скажем, если ей приказано явиться куда-то и что-то съесть, еще и добавляет Олегу сил. Если же приказ неприятен… мальчик говорит, что очень тяжело заставлять диких животных пересекать, например, шоссе, в этом случае, конечно, приходится напрячься. Я спрашивал о предельном количестве, которое можно взять под контроль. Олежка не понял. Сказал, что контролировать нужно людей, а животных достаточно попросить или заставить. Что же до того, скольким он может приказывать… он не знал. То есть ему еще не случалось дойти до предела.
Приказывать Олежка умеет только теплокровным. Но, знаете, змеи обожают его. Змеи и пауки. Мальчик утверждает, что это потому, что он умеет правильно вести себя. Говорит, у меня тоже получится, если постараться. Не знаю. Я ни разу не рискнул проверить. Не люблю… Ползают, извиваются, блестят. Нет. Слишком уж не мое. А Олег, он даже двигается… трудно сформулировать так, чтобы вы поняли, что я имею в виду. Очень плавно и мягко. Грациозно. И стремительно. Пока я не запретил ему вспоминать о родителях, мальчик рассказывал, что отец и мать советовали ему учиться у животных тому, как нужно себя вести. В том числе, видимо, и как нужно двигаться. Он научился. Он вообще очень способный ученик.
Правда, сейчас Олегу уже не нравятся маски. Воспитание – это палка о двух концах. Я пытался внушить моему мальчику, что он стоит над людьми. Казалось бы, чего проще – принять на веру собственное превосходство. Нет, не получилось. «Над» не получилось, зато получилось «вне». И теперь ему противно притворяться человеком. Если раньше Олежка воспринимал свои перевоплощения как забавную игру, сейчас ему кажется, что, надевая очередную личину, он… надевает чужую грязную одежду. И, опять же, я остался единственным, с кем он может общаться без притворства, оставаясь самим собой. Не буду скрывать, чем дальше, тем больше то, во что превращается Олег, начинает меня пугать. Но, с другой стороны, ведь я сам делаю это с ним. Я поставил себе цель и иду к ней, ваяю из драгоценного мрамора скульптуру, которая стоит в тысячи раз дороже, чем камень. Захватывающий эксперимент! Хочется верить, что процесс не выйдет из-под контроля.
* * *
Пендель сидел на койке и старательно сочинял письмо домой. В смысле на Землю. В общем, девушке он письмо сочинял. Леночке своей.
Сочинялось плохо. В голову лезла всякая романтическая чушь, но чушью этой были полны все предыдущие письма, и хотелось уже рассказать Ленке, что такое на самом деле служба десантника.
Хотя, конечно, служба как таковая еще не начиналась.
Но ведь можно было считать службой короткую двухнедельную командировку на Весту. Туда отправили роту, а вернулось неповрежденными лишь пятеро курсантов.
Пенделя переполняло что-то похожее на гордость. Одним из пятерых был он. А еще, разумеется, Тихий с Пижоном. Четвертый – Женька Шраде по прозвищу Лонг. А пятый – Фюрер. Отто Ландау, чтоб ему пусто было. Свихнувшийся на чистоте своей крови немец, собака синяя, вытащил потомственного еврея Шраде, едва не потеряв собственную голову. В итоге целы остались оба, хотя с тем же успехом оба могли бы погибнуть. Фюрер получил благодарность и был назначен командиром взвода. Произведен в сержанты, также, впрочем, как сам Пендель и Тихий и Пижон.
Положа руку на сердце, звание свое он заслужил, и следовало бы за него порадоваться, но не получалось.
Пендель постукивал пальцами по клавиатуре «секретаря».
Что написать?
Что присвоили звание сержанта? Так уже! Сразу после «Здравствуй, Леночек». Ох, до чего же все письма из армии похожи одно на другое!
Рассказать, как отстреливали голообезьян?
Но Ленка видела их только в зоопарке, там они симпатичные, пушистые, со светящейся шерсткой. И хоть написано на вольерах: «Осторожно. Хищник», верится в это с трудом…
Вообще, не хочется вспоминать. Пушистые. Симпатичные. Шерсть белая. Ведь они остановились. Они просто сидели и смотрели своими глазищами. А в них стреляли. Зачем стреляли-то? Если бы Фюрер не скомандовал, если бы Тихий не начал первым… А, да что сейчас уж?
Азат сидел на соседней койке, поглядывал на мучения Айрата и знай надраивал и без того сияющие ботинки. Он был очень щепетилен во всем, что касалось внешнего вида, и нелестным прозвищем «Пижон», похоже, гордился. Это раздражало. Азата даже бить пытались за постоянную щеголеватость.
Куда там!
Пендель был начеку и вразумлял буянов по-своему, а если не хватало его, к делу подключался даже незаметный обычно Тихий.
– Ну чего ты маешься?! – не выдержал Пижон. – Первый раз, что ли, письмо пишешь?
– Да все не то получается. – Пендель столкнул «секретарь» с колен на койку. – Достало уже писать, как я по ней скучаю и что скоро у меня будет отпуск. Ленка и так это знает. Хочу про службу написать. Но чтобы ей не скучно было.
– Напиши, что нам сержантов дали.
– Ты такой умный. Хочешь, я тебя пну?
– За что?
– За все, – хмуро буркнул Пендель. – Я про Весту написать хочу.
– Ну так и напиши. Про обезьян… Хотя нет, про обезьян нельзя. Ну их. О! Придумал! Напиши, из-за чего нас в командировку отправили. Мол, на Весте начались беспорядки, нужно было усилить тамошний гарнизон, и для усиления отправили десантников. Беспорядки, главное, распиши покровавей. Сколько там трупов поселенцев было?
– Один.
– Напиши, что десять. Журналисты, напиши, правду умалчивают. Пиши, пиши. Неожиданные внесезонные миграции животного мира южной части Весты стали угрозой для жизни мирных жителей планеты. Поселки колонистов оказались на пути двигающихся стай хищников и бесчисленных табунов копытных и парнокопытных травоядных животных… Как тебе?
– Жизнь жителей? А еще на журфаке учился!
– Ты не умничай. Сам-то придумал что-нибудь?
– Что нам сержантов дали.
– Гений! Творец! Светило татарской стилистики!
– Я на русском пишу. Ленка татарского не знает.
– Тем более, – непонятно к чему заявил Пижон.
Пендель вздохнул, подтянул к себе «секретарь» и застучал пальцами по клавиатуре. Пижон заглянул через плечо.
«Здравствуй, Леночек! – черным по белому экрану. – Можешь поздравить: нам троим, мне, Азаматке и Азату, присвоили звания сержантов. У нас все хорошо. Служба идет как всегда. Недавно посылали на Весту, ты, наверное, знаешь, что там были беспорядки. Все закончилось хорошо. Я очень люблю тебя и скучаю. Но скоро выпуск. И мне дадут две недели увольнительной. Тогда я наконец-то увижу тебя. Целую. Айрат Галиуллин. Пендель».
– Гений, – снова хмыкнул Пижон. И едва успел увернуться от легкого, но твердого «секретаря». – Между прочим, ты знаешь, что сегодня ночью боевая тревога будет? С выбросом в одиночный рейд. Типа базу разнесли, и нужно добраться до ближайшего передатчика, доложить о ситуации, сообщить координаты и запросить помощь сообразно оценке ситуации.
– Не в первый раз, – отмахнулся Пендель. – Нам-то с Тихим все по пояс. А ты н-тилигент, тебе страдать полезно.
– Это почему?
– Мозги стимулируются. Так уж вы, н-тилигенты, устроены.
Глава 5
И Боже ж мой, кому теперь молиться,
Когда мой бог навечно не со мною?
Мне лишь кричать осталось под луною,
Под призрачным дыханием ветров.
Не бог –
Причудливое макраме из слов, –
Мной проклятый,
Он стал навек изгоем.
Жанна Королёва
Здесь была Земля.
Здесь был Север. Снова Север после двух месяцев задыхающихся в дождях и солнце тропиков. Здесь долго тянулись сумерки, солнце неспешно опускалось за холмы, поросшие соснами, а когда по небу расплывалась чернилами темнота, феерическим облаком поднимался над спящим городом подсвеченный огнями летяще-белый кремль.
Середина лета. Долгие жаркие дни. Долгие звездные ночи. Взвесь Млечного пути в высоком небе.
– Тебе не хватало наших звезд?
Не хватало? Да, пожалуй, этих звезд не хватало. На Веронике было другое небо.
Тепло. Пахнет соснами и рекой. Сходят с ума соловьи. Идиллия настолько полная, что хочется в нее поверить.
Русые волосы женщины чуть светятся в темноте, а глаз ее не видно, лишь глубокие тени, и редко-редко отражаются в этой глубине влажные блики, не то от звезд, не то от огней города, что дремлет под звездами.
Женщина и радуется, и грустит. Как можно совмещать эти два чувства? Она рада быть с ним сейчас. Ей грустно оттого, что осталось всего три дня до конца его короткого отпуска. Когда он уходил, ей казалось, что полтора года срок не столь уж страшный, что нужно только ждать, ждать и дождаться. Но вот он вернулся, вернулся всего лишь через шесть месяцев, и последние часы перед встречей казались ей вечностью.
Она ждала его.
Его?
Да нет, конечно! И личность сбрасывает личину, с треском разрывает надоевшую донельзя чужую шкуру… Стоп! Не торопись, не испорти то, что создавалось долго, тщательно, немалым трудом, твоим и чужим. Тебе еще понадобится эта маска, тебе еще нужна будет эта душа, синтетический человек, копия того, кто не так давно и вправду жил, копия настолько искусная, что даже самые близкие люди того, умершего, не заметили подмены.
Не торопись.
Глаза мужчины ловят взгляд женщины, глаза-омуты, провалы, уходящие в бесконечность. И женщина замирает, как маленькая птица в страшных человеческих руках. И птичьим ужасом полон ее взгляд сейчас, когда ущербная луна заглянула ей в лицо.
– Я был с тобой все время отпуска, – мягко говорит мужчина. Ему очень хочется сдавить покрепче тонкие запястья, чтобы хрустнули косточки, чтобы из птицы, пойманной в ладони, превратилась женщина в птицу раненую, а потом – мертвую. Мужчина вздыхает. Нельзя. – Я был с тобой две недели. Ты закроешь за мной дверь и будешь знать лишь то, что три следующих дня мы провели вдвоем. Только вдвоем. Если тебя когда-нибудь спросят, ты скажешь, что видела меня все время, что я все время был рядом, если будут настаивать, ты расскажешь, что мы делали. Ты будешь знать, что через три дня я ушел и ты не провожала меня. Тебе все понятно?
– Да.
– Хорошо.
Вот и все. До Москвы лучше, конечно, добираться на самолете, но связываться с Казанским аэропортом себе дороже. Эта жуткая дыра была наглядным свидетельством полной бесполезности традиционного тоста: «За татарскую авиацию».
Уж лучше автомобиль. Новая, не разбуженная еще малышка. Она поймет, что она есть, по дороге до столицы. Жаль, конечно, будить машину, чтобы потом снова усыпить ее, но нужно спешить. А спящая машина не знает настоящей скорости.
Болид был бы идеальным вариантом. Единственная правильная дорога – это небо, свое небо. Но болид навсегда потерян. Танцевавший когда-то с молниями, он одиноко пылится сейчас в каком-нибудь ангаре и медленно засыпает. Хочется верить, что засыпает, что его душа не мечется потерявшейся собакой в поисках кого-нибудь, хоть кого-нибудь, кто услышит ее.
Ты предал всех, кто верил тебе, Зверь. И сделал это только потому, что тот, кому верил ты, оказался недостоин доверия.
Стыдно?
Нет. Совесть – прерогатива людей, животные и машины ее не знают. А вот небо тянет. Тот, чью личину пришлось носить полгода, не знал неба. И летать не умел. Он умел «водить летательные аппараты». Зато ему и не нужно было ничего. И Зверю ничего было не нужно, потому что Зверь дремал до поры до времени, лишь глаз иногда приоткрывал лениво. На Весте пришлось проснуться, и трудно было заставить себя самого в себя же спрятаться, а сейчас проснулся окончательно, на беду себе или на радость, и не может отвести взгляда от россыпи звезд над ночной трассой.
А за дорогой кто будет следить?
Машина, кому же больше? Она просыпается. Тыкается недоверчиво в ладони: кто я? я есть?
Да. Есть. Надолго ли, неизвестно, но пока ты есть и ты самая лучшая, самая быстрая, самая сильная. Ты создана для того, чтобы лететь по земле, под небом, в этом твоя жизнь…
А твоя?
Нет, машины не спрашивают, они просто заглядывают в душу. Они умеют только так. И, странное дело, они принимают то, что видят. Может быть, потому, что совесть – прерогатива людей, а животные и машины ее не знают?
Может быть.
Машины руководствуются здравым смыслом, в отличие от людей, которые и придумали что здравый смысл, что машины. Год назад ты, Зверь, повел себя как человек. Доверился инстинктам, ни на секунду не задумавшись, зачем и почему делаешь то, что делаешь. А если бы хватило ума подумать?
Если бы хватило времени?
Времени, впрочем, было предостаточно. Полгода ушло на то, чтобы идеально скопировать чужую личность. Полгода. На уничтожение прототипа потребовались секунды. На убийство его родителей – единственных людей, кто мог отличить сына от чужака, – в общей сложности месяц. Все остальное время ты только и делал, что думал, Зверь. Думал, да не о том.
Зачем ты убегал?
Вопрос, конечно, правильный, но, увы, ответ на него есть, даже искать особо не нужно. Как было бы славно, не найдись ответа. Тогда хоть сейчас пошел бы и сдался. С ценными зверями и обращение соответствующее. Поводок длинный, кормежка хорошая, клетка просторная.
Убегал, потому что боялся. За собственную шкуру, которая тогда изрядно пострадала. Когда в твой дом вламываются решительные парни с оружием, в первую очередь нужно бежать, а уж потом смотреть – куда бежишь. И не важно, что вместо винтовок в руках у парней были парализаторы. То есть в тот момент это не важно было. Живым или мертвым, попадать в руки осназовцам совсем не хотелось. Но потом-то, потом ведь понял, что ничего твоей драгоценной шкуре не угрожало. Потому что официально никто тебя не искал. Никто ничего не знал о тебе. Ни намеком, ни полунамеком не упоминалось о чудом спасшемся священнике, о пожаре в лесу, уж тем более о том, что делала в этом самом лесу группа боевиков. Даже пожарные помалкивали, а они-то люди совсем посторонние.
Те, кто устроил все это, прекрасно осознавали твою ценность, Зверь. И дальше по пунктам: поводок, кормежка, просторная клетка.
Да.
Только поводок становился бы все короче. И кормежка дорожала бы. А еще тот, который хотел стать новым хозяином, ни на секунду не забывал о том, что Зверь не только ценен. Зверь еще и опасен.
Для него, для хозяина, – в первую очередь.
Рано или поздно он отдал бы приказ убить убийцу. От греха подальше. Потому что не нашел бы другого способа обезопасить себя. А верить, просто верить таким, как Зверь, люди не умеют. И это правильно.
Магистр, старый, умный Магистр мог не бояться. Единственный из людей, кто знал о Звере все и не испытывал страха. Доверял. Любил по-своему, как ни смешно это звучит.
Магистр умрет. Он оказался плохим хозяином. Беда в том, что все остальные вообще никакими хозяевами стать не смогут. Не смогут, а искать не перестанут, не одни, так другие, не затем, чтобы посадить на цепь, так затем, чтобы уничтожить. Может ли Зверь убегать всю жизнь, всегда, без конца, без надежды остановиться хоть когда-нибудь?
Вряд ли. Но бегство все-таки лучше, чем клетка, которая все меньше, и поводок, который все короче. В нынешней личине стоит с полгода прослужить в армии. Там искать не станут. Вообще, не окажись прототип самым настоящим гением, можно было бы остаться на Земле. Но одно дело скопировать чужую душу, и совсем другое – изобразить гениальность. Так что армия – идеальный выбор. А потом можно вернуться. Стать другим человеком. И прожить еще какое-то время. И снова сменить личину.
Быть собой уже не получится. Надолго – не получится. Впрочем, там видно будет.
А Магистра нужно как следует расспросить перед смертью. Вдруг да расскажет что-нибудь полезное.
* * *
Игорь Юрьевич Смольников, глава государственного департамента по работе с молодежью, принял вечером гостя. И исчез. Как рассказывали охранники в парадном и рыдающая супруга, пожилой представительный мужчина зашел к Смольникову почти сразу после звонка по телефону. Игорь Юрьевич, заметно взволнованный, встретил гостя в прихожей, и меньше чем через минуту оба вышли. Видеокамеры во дворе зафиксировали, как Смольников сел в машину визитера.
Больше его не видели.
Запись телефонного разговора была короткой. После чуть раздраженного поздним звонком «Да!» Смольникова глуховатый мужской голос произнес:
– Добрый вечер, Игорь Юрьевич, нам нужно встретиться прямо сейчас. По поводу проблем в Екатеринбурге.
– Кто… – Смольников чуть задохнулся, – кто говорит?
– Вы знаете кто. Я буду у вас через пять минут. Предупредите охрану.
Разговор в прихожей оказался еще короче. Одна фраза:
– Игорь Юрьевич, вы сейчас пойдете со мной.
И все.
История невероятная и ощутимо попахивающая скандалом. Неудивительно, что розыски главы департамента взяло под контроль министерство внутренних дел, и ничего странного не было в том, что искать старались без лишнего шума.
* * *
Машина летела по ночной трассе. Шторки на окнах, полумрак в салоне, едва слышное урчание двигателя да редкие огни встречных автомобилей.
Какой же русский не любит быстрой езды?
– Олег, что происходит?
– Меня зовут Зверь.
Магистр не мог пошевелиться – контроль над телом он потерял сразу, едва встретился взглядом с шагнувшим в прихожую гостем. Тело не подчинялось, но способность говорить и думать никуда не делась.
Олег… Да, Олег. Игорь Юрьевич зацепился за имя, за последнюю тоненькую соломинку, что давала надежду не утонуть. Имя. По имени Зверя звали лишь родители, он и та девочка, Марина Чавдарова. Имя. Имя не убийцы – человека. Не дать Зверю стать Зверем, напоминать ему, постоянно, каждую минуту напоминать…
– Олег…
– Меня зовут Зверь.
– Да нет же, Олежка…
– У вас глаза болят, Магистр. – Зверь смотрел на серую ленту уходящей в бесконечность дороги. – Кровь давит изнутри, лопаются сосуды, вам больно. Очень.
Уютный полумрак подернулся алой пленкой. От боли зазвенело в ушах, глазные яблоки, кажется, стали больше в два раза, кровь тяжко пульсировала в них, вздрагивали веки… Смольников вскрикнул, дернулся закрыть лицо руками, но руки не слушались.
– Олег…
– Меня зовут Зверь.
– Олег, не надо так…
– Правый глаз уже не видит.
– Не надо, не надо, нет, Зверь, пожалуйста, хватит.
Зверь едва заметно кивнул.
– Боль прошла. Зрение восстанавливается. Дышите ровно, Магистр, нам еще долго ехать.
– Куда мы едем?
– На вашем месте, – кажется, Зверь улыбался, – я спросил бы: куда ты меня везешь.
– Хорошо. Куда?
– Вперед.
– Но… зачем? – Голос заметно дрожал. Недавняя боль до сих пор отдавалась эхом где-то под черепом. И сердце билось неровно. Надо же, а ведь он давно не знал проблем со здоровьем.
Зверь негромко рассмеялся. В зеркальце заднего вида Магистр увидел его глаза и поспешно отвел взгляд.
– Вы жертва, – услышал он.
– Чья?
Услышанное в голове не укладывалось. Жертва? Зверь стал работать на кого-то другого? На конкурентов? Но это бред. Нигде в России, а по большому счету, и ни в одной другой стране нет организации, способной всерьез конкурировать с Орденом. Кто же мог потребовать такую жертву? Кто…
– Моя.
– Ол… Зверь, ты что, спятил? Ты хочешь меня убить?
– На оба вопроса ответ положительный. А что вас удивляет, Магистр?
– Это глупо, Зверь! Глупо. Ведь я нужен тебе не меньше, чем ты мне. Мне нужна твоя работа, а тебе нужны жизни. Много жизней. Кто еще даст тебе возможность убивать столько, сколько ты хочешь? Мы могли бы продолжить наше сотрудничество.
– Нет.
– Ты всегда мыслил рационально… Зверь. Что с тобой случилось?
– Фу, Магистр, вы всегда мыслили рационально, что с вами случилось? Вы задаете слишком много вопросов, а ведь на любой из них могли бы ответить самостоятельно.
– Ты опустился до мести?
– Как вам угодно.
– Но, мальчик мой, я же пытался предостеречь тебя. Я пытался. Я сделал все, чтобы ты понял: надо бежать. Надо бросать это задание, уходить, прятаться. Я подсунул тебе отца Алексия, Александра Чавдарова, я был уверен, что ты поймешь правильно. Ты же убил его сестру…
– Это не лучшая тема для разговора, Магистр. Вы думали, вы были уверены, я не понял и уверен не был. Прошлого не изменишь. Будущего тоже.
– Но я не предавал тебя, Зверь!
– А разве я говорю о предательстве?
– Тогда за что?
Зверь вздохнул. Покачал головой.
– Мой дом сгорел, – произнес он задумчиво. – Вместе со мной, между прочим. В этом вы не виноваты, но я, знаете ли, несколько раздражен. Как думаете, я имею на это право?
– Я не хотел этого, – холодеющими губами выговорил Магистр.
– Верю, – легко согласился Зверь, – но мне плевать. Вы просто попались мне под руку, Игорь Юрьевич. Просто. А кроме того, вы, как ни крути, все-таки причастны к делу. Между прочим, я весьма гуманен, и вы умрете быстро, совсем не так, как мне хотелось бы.
– Но почему я? Почему не священник?
– О-о, – протянул Зверь мечтательно, – священник – это совсем, совсем отдельная песня. Он убивал меня трижды. Вы ведь знаете их дурацкие обычаи, Магистр, правда? Кровь на руках лишает права отправлять литургию. А этот… продолжает служить в храме.
Долгая-долгая пауза. Смольников молча ждал. Олегу совсем не так весело, как может показаться. Олегу вообще не весело. Просто у него сотни улыбок на все случаи жизни, для всех ситуаций, под любое настроение…
– Он меня не убивал, – произнес наконец Зверь, – он… таракана давил. Это не грех, это всему человечеству только на пользу. Все так, как вы говорили, Игорь Юрьевич. В отношении Зверя человеческая мораль не работает. Забавно, не находите?
– Я предупреждал тебя.
– Помню, – отрезал Олег, – знаете, у меня была мысль приурочить все к, так сказать, годовщине. Однако я передумал. Не люблю символичности.
– Ты ведь пожалеешь потом, мальчик. Ты пожалеешь. У тебя же никого, кроме меня, нет. Никто больше не любит тебя, именно тебя, такого, какой ты есть. Любят маски, а ты настоящий для всех остальных – чудовище. И никому, кроме меня, ты не нужен. Твоя сила – да, твои способности, твое искусство убивать, твое умение перевоплощаться – на это всегда будет спрос. А ты? Станешь машиной? Совершенной машиной для убийств?
– Вы много раз говорили об этом. – Зверь зевнул. – Теперь я знаю, что вы говорили правду. Ну и что? Расскажите-ка лучше, кому вы меня продали. Кто еще знает обо мне? Рассказывайте, дорога впереди долгая, хоть время скоротаем.
– Это Весин, – грустно сказал Смольников, – министр внутренних дел.
Зверь тихо присвистнул, обернулся и внимательно посмотрел на своего пленника. Молча посмотрел. Потом так же молча отвернулся.
– А что мне было делать?! – взорвался Магистр. – Что мне оставалось делать, скажи на милость? Он пришел ко мне однажды и сказал… он рассказал о тебе. Ты понимаешь, что это значит? Десять лет. Ты хорошо работал, Зверь, очень хорошо, но за такой срок можно вычислить любого.
– Что он рассказал? – спокойно спросил Зверь.
– О… о тебе. Все.
– Что именно?
– Все, Зверь, обо всех убийствах, обо всех жертвах, о том, как ты…
– Почему вы не отвечаете на вопрос, Магистр? Может быть, мне заставить вас?
– Но… я не понимаю…
– Я тоже. Вы можете вспомнить тот разговор во всех подробностях или нужна моя помощь?
– Нет. Я помню.
– Ну так рассказывайте.
– Он пришел. Он сказал, что не так давно один его человек сделал интересный вывод… Покопался в статистике преступлений за десятилетие и заметил… заметил некую закономерность. Он заметил… – Магистр искал слова, мучительно соображая, как же ответить на вопрос Зверя, не сказав при этом правды, но и не солгав. Лгать сейчас не стоило.
– Он заметил, – помог ему убийца, – что некоторые из преступлений объединяет один человек, так?
– Да, – выдохнул Смольников.
– Он заметил, что четыре раза за эти десять лет люди умирали очень уж вовремя. Для вас вовремя, правда, Магистр? Ну? – Зверь вдруг резко остановил машину. Смольникова бросило вперед, лицом в спинку переднего сиденья. – Он рассказал вам о вас, Игорь Юрьевич, – тихо произнес Зверь. – О вас и о вашей организации, о том, что вы называете Орденом, он рассказал вам многое, что-то даже с подробностями, о которых вроде бы и не должен был знать, он напугал вас, но он ни слова не сказал обо мне. Скажите, что я не прав. Скажите это, Магистр, и, может быть… я ведь не хочу убивать вас… может быть, я поверю. Ну так кто из нас соврал? Отвечайте, только честно.
– Я. – Болел ушибленный нос. – Но я не продавал тебя. Понимаешь, раз Весин пришел сам, лично, значит, у него свой интерес в этом деле. Интерес вполне понятный. Уничтожать Орден глупо, куда разумнее и выгоднее прибрать его к рукам. Но Весин хотел Орден без меня, все сразу и бесплатно, а мне он обещал взамен спокойную жизнь. Только жизнь. И ничего больше.
Зверь молчал.
– Тогда я и рассказал о тебе, – признался Магистр. – О том, что ты можешь. И о том, что я знаю тебя и умею с тобой работать лучше, чем кто бы то ни было. Весин поверил не сразу, и я его понимаю, я помню, как сам впервые услышал о тебе, а ведь тогда ты мог и умел от силы десятую часть того, на что способен нынче… – Смольников сделал паузу, переводя дух. Он говорил очень быстро, неловко и тяжеловесно громоздя фразы, но искренне, потому что лгать сейчас не мог. – Поначалу у меня возникла мысль обратиться к тебе за помощью, – произнес уже спокойнее, – но, рассудив здраво, я решил, что будет лучше, если все случится само. Как бы само. И следующей жертвой был выбран Чавдаров. Однако ты не понял. И все пошло наперекосяк. Я переоценил тебя, мальчик, а, может, недооценивал. Вместо нормального человеческого страха, вместо хотя бы нормального человеческого сомнения я получил обычную твою безмолвную исполнительность. Ты не задал ни одного вопроса. Ты не потребовал объяснений. Ты взялся убивать этого человека так же спокойно, как убивал всех других. И не убил. Впрочем, этот твой промах все равно пошел мне на пользу, потому что сейчас я нужен Весину: лишь через меня он может отыскать тебя. И, знаешь, он уже не мечтает о поводке, он уже готов к сотрудничеству. Ты подумай об этом, Зверь, подумай, не отмахивайся сразу. Ну сколько еще ты проживешь в бегах? Год, два, может быть, пять. Не больше. Как только министр решит, что пользы от тебя ему не будет, за тобой начнется охота. По всем правилам. Ловить будут не тех многих, за кого ты так успешно себя выдавал, ловить будут не десяток или полтора орденских убийц, ловить будут тебя, тебя лично, и, как бы ни был ты хитер, от этих охотников тебе не уйти.
– Уже боюсь, – кивнул Зверь. – А себя вы видите в роли егеря? Знатока животного мира, так?
– Если ты не согласишься на сотрудничество, у меня не останется выбора.
– Ну вы даете, Магистр! Какой выбор? Вы умирать едете, не забыли? – Зверь рассмеялся, автомобиль резко набрал скорость.
У Смольникова потемнело в глазах. Пятикратное ускорение придавило к креслу. А Зверь гнал, гнал послушную, радостно урчащую машину. По экрану спидометра летели, сменяя друг друга, числа: 250, 270, 290…
– Прекрати! – вскрикнул Магистр, разглядев пугающие 320.
– Ей нравится, – спокойно заметил Зверь.
330, 350…
Машина как комета неслась сквозь ночь. Пальцы Зверя ласкали руль, скользили по кнопкам переключения передач.
Совершенно не к месту и не ко времени, вместо того чтобы искать выход из безнадежно опасной ситуации, Смольников вспомнил вдруг, как однажды, один-единственный раз в жизни, спросил своего воспитанника, по каким дорогам и за какой срок доберется тот из Москвы, скажем, до Владивостока. При условии, что пользоваться услугами аэрокомпаний нельзя. Настроение такое было, хотелось как-нибудь пошутить, а никого, кроме Олега, под руку не подвернулось.
