Игнатий Потапенко
Деревенские выборы

Итак, агитация была в самом разгаре. Климентий Верзило уже был совершенно уверен в успехе, так как ему удалось перепоить всю деревню; больше всех пил у него Федот Крынка, с которым Верзило имел даже особый разговор.

– Ага! И ты, Швець, пожаловал! – встретил его Верзило.

– Пожаловал! – отвечал Федот, уже изрядно пошатываясь.

– Так ты за меня, что ли?

– Ну, нет, брат, я за себя! – серьёзно отвечал Федот. – Я, брат, всегда за себя стою!

– И тебе ли с пьяной головой в головы лезть? – злобствовал Климентий Верзило. И затем обратился к своим заведомым приверженцам. – И смешно мне, и досадно, что этакий сопляк, пьянюга – мой соперник! Хотя бы выставили что-нибудь порядочное! Не стыдно было бы помериться!

Крынка молчал и пил.

Между тем приверженцы Верзилы ходили по деревне и, останавливаясь у завалинок, где кучками сидели мужики, говорили речи, приблизительно в таком роде: «Ну, что, панове, казаки! Лучшего головы как Верзило и вовеки не найти нам! Мужик он степенный, уважаемый и непьющий. А этот паршивец-пьянчужка, Швець, куда же он годится? Разве для того, чтоб громаде было чего стыдиться? Так тогда ещё лучше выбрать в головы Стёпку-дурного, что своих пяти пальцев сосчитать не умеет! Пожалеете, громада, помяните моё слово». Как видите, средства для борьбы употреблялись самые крайние, агитация велась почти по-американски. Слушатели обыкновенно отвечали: «И без тебя знаем, что делать! Чего учить вздумал? Есть и постарше тебя!»

– А Верзилову водку небось пьёте? – колол тогда оратор.

– Ну, так Верзилову же, а не твою, так ты и проваливай ко всем чертям.

Очевидно, оратору оставалось только уйти.

Что же касается приверженцев Крынки, то они держались несколько иной политики. Они не только останавливались перед завалинками, но и садились на них рядом с мужиками; уже одно это делало как-то их больше своими.

– Хе, хе! А Верзило-то наш водку разливает! Ах, и хочется же ему остаться головой!

При этом они беспощадно смеялись над Верзилой и своим смехом заражали других. Приведя, таким образом, всех в весёлое настроение, они легко уже завладевали симпатиями и голосами. Немедленно, они как бы невзначай проводили параллель между старым головой и новым кандидатом. Оказывалось, что Крынка всё молчит, да на ус мотает, и даже к Верзиле во двор пошёл собственно с той целью, чтоб кое-что намотать на ус. Оказалось даже, что у него водится в голове «какая-то мысль», и что, того и жди, он выкинет пречудесную штуку. Всё это было, разумеется, очень неопределённо, тем не менее набрасывало на Крынку некоторую тень геройства. Важно было также то, что Крынковцы ни слова не говорили о выборах, как будто совсем о них и не думали. Вообще здесь была пущена в ход самая тонкая дипломатия.

Как бы то ни было, а день выборов наступил. Это был обыкновенный зимний день с небольшим морозцем и с мелким снежком. Избиратели нарядились в овечьи кожухи и собрались у расправы. Оба кандидата отсутствовали. Федот Крынка спокойно пребывал в кабаке, а Климентий Верзило сидел дома. Он тщательно убирал со двора все следы избирательной агитации: длинные скамьи, на которых восседали почтованные им избиратели, бочонок с водкой, стаканчики и закуску; малейшие следы агитации были тщательно скрыты, ввиду того, что к выборам ожидалось некоторое лицо, которое, естественно, должно было остановиться у него, Верзилы, как должностного лица. Это же обстоятельство повлияло, быть может, и на то, что в доме головы господствовали небывалый порядок и чистота. С утра глиняный пол был заново вымазан, так что в комнате стоял не совсем приятный запах состава, употребляемого с этою целью. Не забыли вымазать также и печь, причём на белом фоне при помощи синьки были выведены настоящие чудеса, искусно составленные из прямых и кривых линий, крестиков, маленьких окружностей, треугольников и других геометрических фигур. Большой дубовый стол был накрыт новой полотняной скатертью, по краям которой руками Ганны, старшей дочери Верзилы, были вышиты грациозные красные петухи с синими ножками; на широкой тёсанной кровати возвышалось неимоверное количество подушек в красных наволочках, что уже прямо обозначало, что дом пользуется несомненным благосостоянием. Сама хозяйка, успевшая ещё с утра сготовить обед, нарядилась в праздничное платье из тёмного ситцу, повязав голову очень искусно тёмно-синим шёлковым платком, который она держала для особенно торжественных случаев и надевала в два года раз. Она была ещё нестара, отличалась плотным сложением и обладала ещё всеми признаками той здоровой натуральной красоты, за которую богатый мужик Верзило взял её себе в жёны. Тут же присутствовала и Ганна в красном сарафане, к которому очень мало шли «городские ботинки» на высоких каблуках. У неё были такие же густые чёрные брови, такие же румяные полные щёки, такие же красивые белые зубы и густая длинная чёрная коса как у матери. Ганна считалась на селе красавицей, но была недоступна для деревенских кавалеров. Верзило предопределил её в городские мещанки, и она терпеливо ждала жениха, вполне сознавая своё превосходство. Остальные дети в обыкновенном грязном виде были переселены в кухню и не принимали никакого участия в торжестве.

К полудню послышался звон почтового колокольчика, и во двор Верзилы въехала изящная коляска, запряжённая тройкой. Верзило с женой и дочкой выбежали на двор встречать гостя. Климентий был в европейском костюме, в белой некрахмальной манишке и больших, смазанных салом, сапогах, от которых он, несмотря на свои достатки и очевидное влияние цивилизации, всё-таки никак не мог отказаться. Лицо приветливо улыбалось гостеприимным хозяевам и хотело выпрыгнуть из экипажа, но Верзило быстро подбежал к нему и почти стащил его оттуда.

– Ну, что, Климентий Прохорыч? Всё ли готово у вас? – спросило лицо, подавая голове свою белую, чрезвычайно изящную руку, с которой только что была снята перчатка.

– Всё, как есть, готово, вашей милости только дожидались! – почтительно наклонив голову, отвечал хозяин.