Игнатий Потапенко
Деревенские выборы

Близ расправы между тем происходило движение. Только что приехали депутаты из окрестных деревень и хуторов, которые причислялись к заброшенской волости. Агитация прекратилась ещё накануне, так как общее мнение уже до очевидности установилось.

Из 48 депутатов не больше десятка стояли за Климентия Верзилу, остальные же бесповоротно решили в пользу Крынки. Депутаты стояли во дворе расправы особняком, – между ними и деревенской толпой как-то само собой образовалось никем не занятое пространство, – сейчас можно было угадать, что это избранники, хотя ни у одного из них не было ни шарфа через плечо, ни какого-либо другого знака депутатского достоинства. Это были большею частью солидные люди с внушительными бородами, с жирными оттопыренными усами, в овечьих кожухах, чёрных и серых бараньих шапках. Стариков между ними было всего два-три, остальные принадлежали к среднему возрасту. Большинство опиралось на толстые дубинки, с которых ещё не успела облезть зеленоватая кора. В воздухе господствовал запах овечьего тулупа. Даже бабы, которые не могли иметь прямого влияния на выборы и вышли только для компании, – и те нарядились в кожухи – кто в свой, а кто в мужнин. Погода вполне благоприятствовала: крепкий мороз смягчался лучами яркого солнца, мерно плывшего по безоблачному заброшенскому небу. В воздухе искрились, отражая в себе солнечные лучи, едва заметные снежные песчинки, а вдали радужными цветами играло и переливалось ледяное зеркало ставка; над головами избирателей летали стаи ворон, несказанно обрадовавшихся солнечному дню; словом, день был прекрасный и сулил избирателям полную удачу.

– А что, братцы, не пришлось бы нам стоять тут до поздней ночи, – сказал кто-то из среды депутатов, – что-то наш голова не показывается!

– Должно быть, осердился за Крынку! – подал голос приземистый мужик в полушубке, заплатанном как раз посредине спины.

– А может, ему хочется лишний часок побыть головой, – иронически заметил седой как лунь депутат, опираясь на толстую, сучковатую палку.

– Член у него, – сообщил кто-то, не принадлежавший к числу выборных.

– А-а! Вот она причина! А что, братцы, много горилки было выпито вчера у Верзилы? – продолжал иронизировать всё тот же седой депутат.

– Много-немного, а вёдер шесть слопано! – ответил парень из толпы.

У него до сих пор кружилась голова от верзиловского угощения.

– А ты чего скалишь зубы? Тебя кто выбрал? Небойсь сам целое ведро слопал у Верзилы, а теперь над ним же рыгочешь, – злостно заметил один из депутатов, приверженец Верзилы.

– Го-го-го-го! – загоготали почти все разом, и легко было понять, что этот смех относится к приверженцу Верзилы.

– А как будем, панове выборные, ежели наш Крынка до завтрева не проспится или возьмёт и окочурится с пьяна-то? Ведь он и сейчас пьян – голова-то ваш, голова! – в свою очередь беспощадно иронизировал осмеянный верзиловец.

– Ничего, не бойсь, проспится! Гляди – тебя переживёт ещё! А ежели окочурится, ну… тогда Верзило ваш займёт позицию, уж так и быть.

Опять послышалось гоготанье, и верзиловец, очевидно побеждённый, больше уже не подавал голосу.

Толпа почтительно расступилась, и к депутатам подошёл Верзило. Он глядел озабоченно и пасмурно, даже сердито. Он даже не взглянул в лицо депутатам, а как бы мимоходом сказал:

– Сейчас придёт! Будьте наготове! – и поспешно ушёл в расправу.

Если бы избиратели знали, как в эту минуту тайно страдал бедный Верзило, они, не задумываясь, из сожаления, единогласно избрали бы его головой. Сам Федот Крынка, трезв ли он, пьян ли – немедленно положил бы ему белый шар. Правда, Верзило смутно надеялся на членское «авось», но эта надежда не имела никакой более или менее твёрдой почвы; да и самая эта толпа его односельцев, собирающихся собственноручно развенчать его, своего избранника, и кидающих то враждебные, то насмешливые взгляды, – она действовала на его нервы удручающим образом. Когда же ему приходило на мысль, что сейчас, может быть, он перестанет быть головой, и жена его – головихой, а дочка Ганна – головиной дочкой, его бросало в холодный пот.

Явился и член. Выборные сняли шапки и поклонились. Снял шапку и член и отвесил им довольно низкий поклон, из чего сейчас можно было увидеть, что он в душе демократ, как он часто и заявлял дамам, влюблённым в его усы, когда они говорили ему: «Ах, какое у вас, должно быть, жестокое сердце!»

– Ну-с, господа! Кого же вы назначаете кандидатами? – спросил член.

Седой мужик выступил из кучки выборных. Ему, по-видимому, было поручено говорить за всех.

– А порешили мы громадой, чтобы из двух, значит, выбор был: теперешний голова наш – Верзило Климентий и Крынка Федот, а по прозванию Швець.

– Тэк-с! Ну, Верзилу я знаю. А как бы это мне с Крынкой познакомиться?! Его здесь нет?

Член, без сомнения, сказал это неспроста. Он знал, что Крынка в это время пьянствовал, и, по его соображению, его трудно было отыскать. Выборные смущённо переглянулись. Они также знали, что Крынка пьян, и им не хотелось показывать своего кандидата в таком виде.

– Да он, ваше высокородие, нетрезв! – робко заявил недавно осмеянный депутат. – И навряд его теперь найти…

– Чего навряд? А ты пробовал искать, продажная твоя душа? Искариот! – раздался голос из толпы, и пред членом вдруг вынырнул сам Крынка.

Он был одет как все, шапка немножко набекрень; смотрел он развязно, но на ногах держался крепко и не шатался.

– Я, ваше высокородие, и есть этот самый Крынка! Он говорит, что я пьян?! Что ж, немного есть этого! Только всё ж таки я трезвее его!

Толпа захохотала.

– Ты? – удивлённо спросил член, окатив его взглядом с ног до головы и пожав плечами.

– Никто другой как я! – твёрдо отвечал Крынка, чрезвычайно дерзко глядя прямо в глаза члену.

– Н-ну! Ладно! Так приступим же к делу. Господа выборные, я вас попрошу за мной в расправу! – произнёс член, повернувшись на каблуках к выборным.

Он вошёл в расправу, а выборные один за другим последовали за ним.

Заброшенская расправа представляла собой довольно поместительную хату, посредине которой стоял продолговатый четырёхугольный стол, накрытый зелёной клеёнкой. Вдоль стен шли лавки, в углу над столом помещались две иконы, на которых решительно ничего нельзя было разобрать. Неподалёку от них на стене висел портрет Государя. Стоило только выйти в сени и повернуть налево, чтоб натолкнуться на «холодную», которая была не что иное, как обыкновенный чуланчик с земляным полом и с круглым отверстием вместо окна, куда подавались заключённым «хлеб и вода». Через сени помещалась хата писаря, откуда в расправу доносились писк и плач писаревых детей. В сенях поднялся шум, так как депутаты переполошили писаревых кур и гусей, имевших здесь зимнюю резиденцию. Заслышав этот шум, взбунтовался, в свою очередь, и поросёнок, сидевший в «холодной», словом, произошло совершенно неожиданное смятение.