Игнатий Потапенко
Не герой
VIII
Прошло четыре дня после того, как Рачеев был у Баклановых.
Он возвратился домой часов около двенадцати ночи. Его заинтересовало какое-то литературное чтение в одном общественном зале, где он мог видеть литераторов, художников и артистов. Читали в общем скверно, но аплодировали много. Публика ходит на такие вечера не для того, чтобы слушать, а чтобы видеть наружность чтецов. Все были люди с именами, и он пошел за тем же.
Едва он вошел в подъезд гостиницы, как дверь за ним опять отворилась и вошла какяя-то девушка в простой драповой кофточке, в шерстяном платке. Он непроизвольно обернулся и узнал горничную Баклановых. Это его поразило.
– Вы ко мне, должно быть? – спросил он.
– К вам. От барыни… – отвечала горничная. Щеки ее раскраснелись от холода; она тяжело дышала от быстрой ходьбы.
– А что?
– Да с барином что-то неладно… Сейчас приключилось…
– Что такое? Заболел?
– Заболели… Доктор теперь там. Сказал – нехорошо, говорит… Они, говорит, переработались… Да вот записка от барыни…
Рачеев схватил записку. Это был клочок бумаги, сложенный втрое, без конверта. Катерина Сергеевна писала карандашом:
"Дмитрий Петрович! Ради бога сейчас приезжайте! С Колей творится ужасное. Я потеряла голову. Доктор сказал: переутомление. Я в отчаянии. Я во всем виновата и кляну себя! Не медлите ни минуты. Е. Бакланова".
Дмитрий Петрович к себе не поднялся.
– Едемте! – сказал он горничной.
Они вышли на улицу и взяли извозчика.
– Вы говорите, это сейчас с ним сделалось? – спрашивал он у горничной.
– Не больше полчаса!
– Но что же именно? Какая болезнь?
– Бог его знает. Плачут, прямо, – навзрыд, все равно как малый ребенок… Ей-богу, я даже смотреть не могла, сама заплакала. Лицо руками закрывают. Они были вздремнувши, и что-то им привиделось такое… Паук, что ли, какой-то громадный… С этого паука и началось… Переработались, значит…
– Гм… А перед этим все было благополучно? Катерина Сергевна была здорова?
Он не хотел спросить горничную прямо: не было ли супружеской сцены, но, кажется, горничная поняла его. В доме Баклановых выражения "барыня нездорова" всеми понималось в том смысле, что Катерина Сергеевна расстроена и не выходит из спальни.
– Что-то было такое после обеда… Барыня что-то кричали, плакали… Барин выбежал из спальни… Руки в волосах, глаза горят, да в кабинет, да грохнулись на диван, лицом вниз, да так и пролежали до ночи… А потом это и приключилось… Это у нас часто бывает, – продолжала горничная, обрадовавшись, что спутник слушал ее, – барыня этак-то чуть не каждый день расстраивают себя, да барин сходит к ним в спальню, поговорит, и они успокоятся. А с барином это в первый раз. Не выдержали, значит… Надо полагать, они-таки переработались, потому чуть не две недели с места не вставали и пера из рук не выпускали…
Дмитрий Петрович довольно ясно представил себе картину того, что произошло у Баклановых. Двухнедельная работа должна была до крайности утомить нервы Николая Алексеевича. Он уже и тогда, когда говорил с ним после обеда, был хрупок. Эта бледность, худоба, эта болезненная нервность, которая сквозила в его словах, – все это не обещало ничего хорошего. Но он и после этого работал еще несколько дней. До какого же напряжения должны были дойти его нервы? После такой работы его мог бы укрепить ряд приятных ощущений. А тут подвернулась сцена. Он так близко к сердцу принимает настроение Катерины Сергеевны. Понятно, что это его доконало.
Однако Рачеев ни на минуту не подумал о том, что его положение внушает серьезные опасения. Человек он в общем здоровый и крепкий и, конечно, вынесет это.
Они приехали. Горничная шмыгнула в ворота, а Рачеев вошел в подъезд. Когда он поднялся наверх, дверь в квартиру Баклановых была уже открыта. Его встретила Лиза. Лицо ее было красно, на нем было выражение тревожной озабоченности.
Она улыбнулась ему вместо приветствия и, не подав руки, пропустила мимо себя в гостиную. Он взглянул направо; дверь в кабинет была закрыта. Из столовой вышла Катерина Сергеевна в темном капоте. Бледное лицо ее выражало муку. Ему показалось, что она даже похудела. Под глазами образовались заметные синеватые круги.
Она подошла к нему, взяла его за руку и повлекла за собой в столовую.
– Я во всем виновата, во всем, во всем! – говорила она почти шепотом. – Если что-нибудь случится, я убью себя! Я непременно убью себя…
– Полноте, что за малодушие!? Что же с ним? Он теперь спит? – спросил Рачеев, с изумлением глядя на то, как глубоко она была потрясена. В столовой горела висячая лампа. На столе стоял потухший самовар, стакан с недопитым чаем и остатки ужина.
– Ужас! – промолвила Катерина Сергеевна. – Он вчера кончил работу… Эта глупая поездка за границу… Ах, я никогда не прощу себе этого… Нет, послушайте, я никуда не гожусь… Таким людям, как я, не следует жить, им надо убивать себя!.. Ведь мы мучаем только других!.. Я непременно убью себя…
– Это мы обсудим после, Катерина Сергевна, – промолвил с улыбкой Рачеев, – а теперь давайте говорить о нем…
– Ну да, даже и в этом я сумасшедшая… Говорю о себе! Вчера он отвез свою работу издателю Опухолеву и получил деньги. Полторы тысячи… Подумайте, он за десять дней заработал полторы тысячи!.. Сколько это надо было написать! Мы провели с ним вечер очень мило. Распределяли деньги; но я уже тогда заметила, что он был какой-то апатичный, со всем, что я ни скажу, соглашался, и все закрывал глаза, словно собирался вздремнуть. И ему надо было пораньше лечь спать, а я увлеклась и все тараторю, тараторю, как мы поедем в Рим, да что я себе куплю… Одним словом, всякие глупости!.. А он видит что я весела и прекрасно настроена, и перемогает себя… Вы не можете себе представить, какой это чудный человек – Николай Алексеич, для меня, для меня по крайней мере… Я не знаю, чем он не пожертвовал бы, чтобы видеть меня здоровой и веселой… Ах, а я… Это ужасно!.. Я его не щадила… Нет, зачем жить таким людям…
– Будем говорить о нем, Катерина Сергевна! – промолвил Рачеев. Он заметил, что как только она переводила речь на себя, то волнение ее подымалось до высшей степени.
– Да… так вот он тогда лег часа в два. Ночью он вдруг вскочил… Кошмар… Ну что ж, это обыкновенная вещь. Я не придала значения… Жаловался, что в голове какая-то тяжесть и нервы расстроены. Но лег и заснул. Спал до утра. Утром опять жаловался, что все его раздражает. Говорил, что не может мешать чай ложечкой. Звон этот ему невыносим. Я подумала: это каприз. Просто разнервничался и все преувеличивает. Человек судит по себе. Я часто нервничаю, и у меня много капризов. Часов в пять он получил записку от одного знакомого. У них сегодня соберутся, журфикс. Просил зайти. Коля выразил желание пойти. Зачем? – спросила я. – Да так, проветриться, освежиться. Я и придралась к этому. Теперь понимаю, что это было очень глупо и… несправедливо. Проветриться? Освежиться? Две недели сидел в кабинете, со мной не говорил… Не можешь двух вечеров подряд провести с женой!.. Конечно, это скучно… Прежде, бывало, когда надо было освежиться, шел ко мне, а теперь – любовь прошла, это уж неинтересно… Мне стыдно вспомнить, Дмитрий Петрович, что я говорила! Но когда у меня нервы расходятся, я иногда говорю против воли, сознаю, что вот это глупость, пошлость, а говорю, говорю… Не могу удержаться… Я не кончила обед и ушла в спальню. Он сейчас же прибежал ко мне, встревоженный, начал успокаивать… А я еще хуже… Ах, нет, я должна убить себя… Знаете, это будет хорошо, и никто ничего не потеряет…
– Нет, вы вот что: перестаньте рассказывать. Переведите дух. Я вижу, что вас расстраивают ваши же слова! – сказал Рачеев. – Налейте-ка мне чаю…
– Чай холодный! Может быть, подогреть?
– Нет, ничего. Я страшно пить хочу. Я только что был на литературном чтении. Видел всех ваших корифеев…
– А, да, да! Колю звали туда участвовать, но он отказался…
– Нет, сахару не кладите. Я пью вприкуску. И самый слабый, чуть-чуть, для цвета только.
– Вот так?
– Вот так, благодарю вас… Ну, теперь продолжайте ваш рассказ!
В продолжение этого короткого диалога Катерина Сергеевна в самом деле значительно успокоилась и заговорила теперь ровным голосом.
– Одним словом, я довела его до того, что он схватился за голову и выскочил из спальни. Он лег у себя в кабинете на диване и долго лежал, потом заснул и проспал часов до одиннадцати. Мы ужинали с Лизой, как вдруг слышим: он что-то говорит, и так отрывисто, тревожно; мы к нему… Он сидит на самом краю дивана, бледный, дрожащий, с испуганными глазами и плачет, рыдает, как ребенок… Коля был страшен: лицо совсем желтое, глаза воспаленные… Малейший шум раздражал его… Просил унести свечку, а когда унесли, стал бояться темноты… Ужасно… Мы послали за доктором… Полунин, наш знакомый, по нервным болезням… Он немного успокоил его, раздел, уложил на диван и как-то усыпил его. Но мне он сказал, что нужна большая осторожность; выбранил за то, что я допустила его так усиленно работать, что я не берегла его… И прав, он прав! Я казню себя, я страшно виновата… Но когда ж я такая… сумасшедшая!.. Вы простите, что я за вами послала. Но я боюсь к нему на глаза показываться… Мне кажется, что он встретит меня укором… Я думаю, он при одном моем появлении вспомнит, как я виновата, и опять расстроится… Ах, я так сегодня несчастна, так несчастна!.. Вдруг вздумала за границу ехать! Ведь это он из-за меня!.. Нет, теперь баста! Я беру себя в руки, укрепляю нервы, и мы поедем в деревню! Там жизнь стоит впятеро дешевле, и он будет работать меньше и лучше… Доктор сказал, что у него неврастения какая-то, в острой форме… Бог знает что такое!..
Дмитрий Петрович слушал ее, и ему казалось, что он попал в заколдованный круг, из которого нет выхода. Николай Алексеевич – писатель, он живет литературой. В сущности говоря, это безобразие – жить литературой. Это значит торговать вдохновением, чистыми, святыми порывами души. Но так делается во всем мире, люди пригляделись к этому и считают это естественным и справедливым. Но у человека с чуткой душой всякий раз, когда он берет плату за создание своего таланта, должно быть, бывает тайное угрызение совести, и это уже одно вносит нервозность в жизнь писателя. Между тем брать нужно, потому что жизнь ставит свои требования. Писатель уже не ждет с трепетом вдохновения, как это делали прежние авторы, а вызывает его, требует к себе, напрягает все свои силы и, быть может, обманывает себя, принимая за вдохновение простое напряжение нервной системы… Все это исподволь разъедает его организм, доводит до какой-нибудь неврастении. Заняться другим делом, более спокойным и менее ответственным, он не может – не умеет, да если бы и умел, его постоянно будет тянуть к писательству; явится внутреннее раздвоение, недовольство собой… Бакланов тогда в порыве нервного раздражения пришел к выводу, что писателю не следует жениться. Если идти дальше, то надо сказать, что ему следует отказаться от всех благ мира, от всего того, что дает современная культура, жить в бочке и питаться акридами. Но тогда писательство делается мученичеством, и такой идеальный писатель из своей бочки едва ли увидит и узнает ту жизнь, которой интересуется общество…
Дмитрий Петрович тихонько прошел в кабинет. На столе горела свеча, широкий синий абажур наполнял всю комнату тенью. Николай Алексеевич лежал на диване лицом вверх… Весь он до головы был закрыт одеялом, а голова была увязана белым полотенцем. Глаза его были раскрыты, и когда он увидел Рачеева, бледное лицо его оживилось улыбкой. Он вынул из-под одеяла руку и подал ее приятелю.
– Что за оказия, Николай Алексеич? – спросил Рачеев, отвечая ему улыбкой.
– Глупая оказия! – ослабевшим голосом ответил Бакланов. – Вздумал реветь… Никогда этого со мной не бывало! А главное – ноги отваливаются… Словно чужие. Вот это самое худшее… Не следовало так напрягаться… Подумай – чуть ли не в один присест – шесть листов!.. Безобразие!..
На его желтом лице промелькнули тени – то там, то здесь, словно вздрагивали мускулы. "Раздражается", – подумал Рачеев и поспешил переменить тему.
– О чем хочешь давай говорить, только не о писанье, не о литературе, не о пере, бумаге, чернилах… Так ведь?
– Это правда, дружище!.. Обо всем этом я не могу говорить спокойно!.. Послушай, меня вот что тяготит. Жена страшно беспокоится… Я видел по ее глазам… Уж я знаю, она там бичует себя, считает себя в чем-то виноватой и говорит о самоубийстве… Выясни ей, пожалуйста, что все это вздор, никто ни в чем не виноват… Экая досада! Доктор сказал, что провожусь с этой дрянью недели две… Поездка откладывается.
– Куда поездка?
– За границу, душа моя! Мы непременно поедем… Фу ты, какая дикая головная боль! Глаза выкатываются… Погоди, помолчим минут десять…
Он закрыл глаза и неподвижно, молча пролежал несколько минут.
– Поди, голубчик, успокой жену. А то она способна бог знает до чего додуматься. Попроси ее ко мне на минуту.
Рачеев вышел, а через четверть часа они вошли опять вместе с Катериной Сергеевной. Она села на краю дивана и старалась улыбаться.
– Как только поправишься, Коля, сейчас же поедем в деревню, куда-нибудь на самый юг… Я буду отлично вести себя, увидишь! – сказала она.
– Пустяки! – ответил он спокойно. – Мы поедем за границу!
– Никогда! Ни за что! – с ужасом воскликнула она, но тотчас же остановилась, заметив, что он волнуется. – Тебе нельзя много говорить. Тебе нужна тишина!.. – прибавила она.
Он опять закрыл глаза. Раздражительность его теперь уменьшилась; он ощущал страшную слабость, каждая фраза утомляла его, а приступы острой головной боли были мучительны… Но едва приступ проходил, ему опять хотелось говорить.
К двум часам ему удалось заснуть; в кабинете погасили свечу. Рачеев собрался уходить.
– А вы ложитесь спать! – сказал он Катерине Сергеевне. – Завтра я приду часов в восемь. Он вообще молодец, и я думаю, скоро совсем оправится…
– Я спать не могу! – заявила она.
– К чему же это? Вы этим никакой пользы ему не принесете!
– Нет, нет! Я ни за что не лягу спать! Ни за что! – решительно промолвила она.
– Но что же вы будете делать? Он теперь заснул и, вероятно, проспит всю ночь… Право, лучше и вы ложитесь. Завтра будете здоровей…
– Ни за что!..
Она говорила таким упорным тоном, что он потерял всякую надежду убедить ее. "Она в самом деле не ляжет, за это можно поручиться", – подумал он.
Он простился и ушел. Катерина Сергеевна осталась одна. В кабинете было совсем тихо; очевидно, Николай Алексеевич хорошо уснул. Лиза ушла в свою комнату. Катерина Сергеевна прошла по узкому коридору и постучала в низкую одностворчатую дверь.
– Ты еще не спишь, Лиза? – спросила она.
Лиза торопливо открыла ей дверь. Комната в одно окно, выходившее во двор, освещалась небольшой майоликовой лампой, стоявшей на столе. Здесь была кровать с отвернутым одеялом, приготовленная для спанья, дамский письменный столик, этажерка с книгами, несколько стульев. На столе бронзовая рамка с портретом Николая Алексеевича, альбом с карточками писателей, артистов и знакомых. В углу круглый столик с небольшим стоячим зеркалом.
Лиза сидела за столом перед раскрытой книгой.
– Почему ты не раздеваешься, Лиза? – спросила Катерина Сергеевна.
– Я посижу еще… Может быть, Коле что-нибудь понадобится… А ты бы ложилась спать, Катя! – ответила Лиза.
– О нет. что за глупости! Ты ложись, пожалуйста… Я совсем не лягу! Я решительно не способна заснуть! – Она полуприлегла на кровати. – Знаешь, Лиза, у меня самые мрачные мысли! – мрачным голосом промолвила, она.
– Что ты? Ведь Коле гораздо лучше. Доктор сказал, что опасного ничего нет… Недели через две он совсем поправится.
– Я в этом уверена… Но не в том дело. Ты знаешь, какие у него были крепкие нервы, и они подались… Это очень плохо. Теперь уж восстановить трудно. Это будет повторяться. И во всем виновата я… Это ужасно!..
– Полно, Катя; отчего ты?.. – успокоительным тоном проговорила Лиза.
– Конечно, я… И ты именно так думаешь… Я знаю, что ты так думаешь, и всегда так думала… Я ведь отлично все понимаю. Ты скрываешь это от меня, потому что боишься расстроить… это мне не нравится, Лиза…
– Не нравится? – с легким оттенком удивления спросила Лиза…
– Да, не нравится. То есть я это ценю в тебе и в Коле. Вы делаете это ради моего спокойствия, но… Но знаешь, это даже немного обидно, когда с тобой обращаются, как с ребенком… А главное, это избаловало меня… Я совсем разучилась сдерживать себя. Да вот и Колю до чего довела… Нет, ты не возражай. Я виновата, я страшно виновата. К чему я выдумала эту заграничную поездку? Без нее отлично можно обойтись. Живем мы недурно, все у нас есть, даже лишнего много. Квартира поместительная, удобная, теплая, обстановка приличная, едим хорошо, общество разнообразное, в театре бываем по крайней мере раз в неделю, одеваемся тепло и по вкусу… Зачем за границу? И у нас на все, чтобы жить здесь, средств хватало, когда Коля работал умеренно… А я выдумала… Он, по деликатности, сейчас же засел за работу… Ну, хорошо. Он кончил, устал, ему бы развлечься, отдохнуть, а я ему сцену закатила… Господи, это до того бессердечно, что я не могу понять, как я допустила это… Никакого удержу нервам!.. Я не знаю, как мне это исправить и загладить… Я готова теперь исполнять малейшее его желание… Главное, чтобы он отдохнул и писал как можно меньше… Ну, как это сделать? Посоветуй, Лиза!
– Я бы посоветовала, Катя, но…
– Ах, только без но… Ты опять боишься, чтобы я не расстроилась!… Нет, пожалуйста, говори все, что думаешь. Пожалуйста, Лиза! Я знаю, что ты много думаешь и, должно быть, дельно… Только все молчишь. Ты скрытная, Лиза!..
– Скрытная, это правда! А хочешь – скажу. Только дай слово, что выслушаешь спокойно…
– Ах, зачем непременно спокойно? – с волнением воскликнула Катерина Сергеевна. – Это ты по себе судишь. У тебя здоровая, спокойная натура. А я всегда киплю, всегда волнуюсь… Ну – так что ж из этого? Говори, пожалуйста, так, без слова!..
– Ну, хорошо! – спокойно и неторопливо сказала Лиза. – Я скажу, если ты хочешь… Вам нужно отказаться от жизни в Петербурге и жить где-нибудь в провинции. Пока Таня мала, можно жить в деревне, когда же ей надо будет учиться, надо будет зимы проводить где-нибудь в провинциальном городе. Я жила довольно долго в провинции и знаю многих городских обывателей, но нигде там я не встречала таких нервных людей, как ты, например. Я думаю, что это будет полезно не только Коле, потому что он будет тогда работать только по охоте, а не по необходимости, – но и тебе. Для твоих нервов… Вот мне пришло в голову сравнение: очень яркий свет, в нем ничего нет ни дурного, ни вредного, и здоровые глаза выносят его хорошо; но для глаз сколько-нибудь больных надо смягчать матовым стеклом. В провинции жизнь идет тускло, это та же самая жизнь, что в столице, потому что люди везде одинаковы, но она как бы смягчена матовым стеклом. Для твоих нервов это полезно…
– Скажи, пожалуйста, Лиза, тетушкин дом велик? – спросила Катерина Сергеевна.
Лиза посмотрела на нее с легким удивлением и недоверчиво.
– В нем восемь комнат! – ответила она.
– Он теплый? Годится для зимы? – продолжала Катерина Сергеевна.
– О да, конечно, годится…
– А ты уступила бы нам часть его?
– Катя! Как тебе не стыдно спрашивать? Да это было бы для меня величайшее счастье!..
Катерина Сергеевна приподнялась и села.
– Знаешь что, Лиза! Ты, конечно, мне не поверишь, скажешь, что это только настроение такое, а через час будет другое. Но даю тебе честное слово, я твердо решилась: чуть только начнутся первые весенние дни, мы переедем к тебе в деревню и будем там жить безвыездно.
Лиза встала и подошла к ней.
– Ах, Катя! Если бы это удалось! Я была бы так счастлива. Я поеду туда теперь, недели через две, приведу все в порядок, устрою. Вам будет там уютно, славно!..
Она взяла обе руки Катерины Сергеевны и горячо пожала их.
– Спи же, спи, Лиза! – сказала Катерина Сергеевна, ответив ей рукопожатием. – Я все равно не лягу! Ни за что не лягу!
Она вышла и вернулась в столовую. Она в самом деле всю ночь ходила по комнатам в мягких туфлях, прислушиваясь к малейшему шуму в кабинете… Отчасти ей мешало спать охватившее ее волнение; но тут имело также значение глубокое сознание, что она во всем виновата и не имеет права спать. Ее нравственное состояние было таково, что самое высокое наслаждение доставила бы ей теперь возможность как-нибудь чувствительно наказать себя, испытать какое-нибудь лишение, обиду.
Когда утром около половины девятого пришел Рачеев, он изумился ее виду. За эту ночь она заметно похудела, лицо осунулось, глаза казались большими и горящими.
– Вы уже встали? – спросил он.
– Я не ложилась! Он покачал головой.
– Вы неисправимы.
Прежде вы жили своим капризом, теперь живете покаянием. Это одно и то же!..
– Все равно… я не могу спать!..
