Идалия Вагнер
Время золота и кандалов. Австралийские приключения
Пролог
Судья мистер Эван Гилп был очень не в духе. Невыносимо болело за грудиной. Он с трудом поднялся утром с кровати, отказался от завтрака, гневно ткнул в живот старого слугу Аарона за какое-то промедление и с раздражением выхватил у того из рук перчатки и шляпу. Когда мистер Эван в наемном экипаже отправился на судебное слушание, домашние с легким облегчением перевели дух: ничего, отойдет хозяин. Работа всегда приводила его в состояние сосредоточенного спокойствия.
Только не в этот раз. Боль нарастала, сердце колотилось с безумной скоростью, появилась одышка, слабость, выступил обильный пот. Когда кэб добрался до здания суда и остановился, мистер Эван открыл дверь, но не сразу сделал шаг на ступеньку экипажа. Ему вдруг показалось, что он умирает. Пересилив накативший ужас, судья вытащил огромный клетчатый платок, вытер пот и шагнул на землю. Нечего бездельничать, работать надо. Встретившиеся по пути сотрудники провожали его недоуменными взглядами: никогда еще старик не был таким гневным и угрюмым.
Писец, противно шмыгая простуженным носом, подал судье мантию и парик и был нещадно отодран за ухо. Даже, кажется, чуть полегчало. Все, пора за работу. Слушается дело против Генри Картера.
Судья устроился в своем кресле, постарался принять позу, в которой боль не казалась такой ужасной, и оглядел зал. Дело не громкое, зрителей практически нет, всего один газетчик – пронырливый Джо. За исключением случайных зевак, сидят только представители пострадавшей стороны и их друзья: приказчик Питер Дайсон, старик Энтони Голдман с шестнадцатилетней дочерью Элис Голдман и его коллеги по цеху торговцев.
На отдельной скамье под охраной полисмена сидит изрядно исхудавший, небритый обвиняемый Генри Картер. От острого взгляда судьи не укрылось, что Элис и Генри постоянно переглядываются.
Старый судья нахохлился в своем кресле и привычно дал знак начинать. Прикрыв усталые глаза и стараясь не обращать внимания на жар и боль в груди, мистер Эван Гилп слушал уже известные ему обстоятельства дела:
– Двадцать третьего сентября сего года мистер Голдман вместе с пострадавшим приказчиком Питером Дайсоном засиделись допоздна за делами на втором этаже здания, где на первом этаже размещается лавка колониальных товаров, а наверху – жилые личные комнаты и кабинет. Примерно в двадцать часов мистер Голдман проследовал в магазин на первый этаж по винтовой лестнице, ведущей из коридора. Магазин на тот момент был уже закрыт. Мистер Голдман отсутствовал примерно двадцать пять минут. Когда он вернулся, то застал в кабинете беспорядок, на полу в луже крови лежал приказчик, а сейф с денежными средствами и драгоценностями оказался вскрыт и пуст.
Из допроса Майкла Вильямса, владельца дома напротив, следует, что он видел примерно в двадцать часов тридцать минут мужчину, торопливо проходившего мимо дома потерпевших. В сумерках господину Вильямсу все же удалось рассмотреть, что это Генри Картер – помощник лекаря, студент медицинского факультета.
Кухарка Эмми из соседнего дома, принадлежащего уважаемому мистеру Хопкинсу, заявила, что она видела Генри Картера, идущего в сторону дома мистера Голдмана. Это было примерно в девятнадцать часов пятнадцать минут, она в это время обычно подает ужин хозяевам. Мистера Генри Картера она и раньше часто видела выходящим из дома Голдманов.
Мистер Бичер, проезжавший в своей коляске мимо дома с магазином колониальных товаров, видел фигуру мужчины, который торопливо завернул за угол Гарден стрит. Он не совсем уверен в правдивости своих слов, но не исключает, что, судя по фигуре, человек в темном плаще мог быть Генри Картером.
При этих словах дотоле безучастно сидевший Картер вдруг выкрикнул:
– Неужели я один хожу в темном плаще? Неужели я один хожу по этой улице? Причем, в темноте?
Страдающему судье пришлось пошевелиться и прикрикнуть на обвиняемого, призывая того к порядку. Шаткое равновесие в теле было нарушено, и судья чуть не застонал от нового приступа жгучей боли в груди.
– Ах, мерзавец, Картер. Кто его просил кричать? – мелькнуло в голове страдальца.
С этой минуты боль уже не отпускала ни на секунду. Накатывали приступы страха перед скорой смертью. Мимо сознания судьи прошли ответы на вопросы о том, что делал Картер в течение дня, когда пришел домой, как относится к мистеру Голдману и почему принят в этом доме. Соблюдая процедуру проведения суда, страдающий мистер Гилп находил в себе силы задавать нужные вопросы, но ответы до сознания не доходили. Вызванного для дачи показаний пострадавшего Энтони Голдмана он не слышал совсем.
Он только со страдальческим выражением лица смотрел на огромную муху, то важно ползущую по столу, покрытому зеленым сукном, то с громким жужжанием летающую вокруг чернильницы, и мечтал, чтобы все это быстрее закончилось.
Когда присяжные удалились совещаться, судья с трудом вылез из-за стола и вышел в помещение писцов, примыкающее к залу суда, гневным движением руки выгнал всех из комнаты и растянулся на лавке. Боль не проходила. Неужели придется идти к этому выскочке Роджерсу, который опять будет уговаривать отказаться от мяса и вина? Надо менять доктора. Наверняка, есть лучшие доктора, которые не выдвигают столь кощунственных требований.
Весь гнев судьи обратился на негодяя Картера, который не к месту выкрикнул свои глупости и вынудил резко оборвать его. Прохвост, бездельник, мошенник! Бедняга Питер Дайсон едва оправился после того удара, а теперь этот мерзавец и до самого судьи руки дотянул. В горящей жаром груди разгоралось пламя гнева против несчастного обвиняемого.
Когда судью после перерыва позвали в зал суда, он был уже готов наказать подсудимого с максимальной строгостью. Пропустив мимо ушей все доводы присяжных о недостаточно тщательно проведенном расследовании, судья с изуверской мстительностью изрек приговор:
– Виновен. Каторжные работы, семь лет. Секретарь суда, подготовьте решение.
В звенящей тишине зала прозвучал резкий женский вскрик, заставивший сжаться сердце страдальца, глухо упала на пол скамья, с которой соскочил уже осужденный Картер, да раздался нестройный гвалт голосов присяжных. Кто-то из них, кажется, Нэд Трутт и Фил Фицжеральд почти одновременно выкрикнули:
– Протестую!
– Ну, и протестуйте, бездельники, – молнией пронеслась мысль в голове, вызывая желание съежиться от ответной боли в груди.
Мистер Гилп с трудом, стараясь держаться максимально прямо, вышел из зала заседаний, в котором разгорались шум, крики и призывы вызвать к кому-то доктора, плотно прикрыл дверь за собой и тяжело сполз по стенке на пол, пачкая в побелке свою нарядную мантию. Он еще увидел склонившегося над ним старшего писца Патрика, а потом его глаза закрылись навсегда.
Срочно вызванный доктор Роджерс констатировал смерть. Старый судья огласил сегодня свой последний приговор.
Глава 1 Генри
– каторжник
Над Портсмутом нависла тяжелая, свинцовая туча.
У стенки причала еле заметно покачивались три старых торговых судна. Предстоящий рейс для них, скорее всего, станет последним. И товар им предстояло перевезти специфический. Все три судна зафрахтованы для перевозки каторжников в новые английские земли в далекой Австралии.
Владельцы океанских судов-пенсионеров нещадно торговались за возможность получить максимальную прибыль за доставку живого груза. Все, что удалось получить с правительства, это по семнадцать фунтов с каждого человека, который поднимется на борт. Потому к вопросу размещения груза на судах отнеслись с максимальной изобретательностью. Задействовали буквально каждый клочок пространства. Не нужны осужденным особые роскошь и условия.
Уже то, что правительство заставило взять доктора на каждое судно, перевозящее каторжников, вызывало раздражение. Доктора надо кормить-поить, выделить ему место для проживания, да еще платить жалованье. Сплошные убытки для казны. Чаще всего, на нормальном торговом корабле нормальный морской волк сам выздоравливает, не отягощая кассу судна. А если не повезло, то груз бедолаге на ноги – и в океан, к рыбкам.
Капитан Джид Барк и боцман Рыжий Люк стояли на палубе, наблюдая за караваном каторжников, показавшимся вдали. Мрачная толпа преступников, тяжело шаркая ногами в глухо звенящих кандалах, не торопилась. Их и не пытались подстегивать. Конная охрана, как это ни странно, понимала, что для этих оборванных, заросших мужчин, был день прощания с родиной и долгий путь в пугающую даль. Несколько десятков женщин-каторжанок, шедших позади, выглядели чуть лучше, а некоторые из них даже перешучивались с конвоем. И каждый из этой обреченной колонны постоянно бросал взгляды вокруг, ожидая, что придут провожать родные. Даже те, кого точно никто не мог проводить, все равно кого-то ждал.
Но никого не было. Решение об отправке было принято внезапно, и родные обреченных ничего не успели узнать. Потому причал пуст, только стайка беспризорных мальчишек с любопытством выглядывала из-за угла склада.
Подойдя к крайнему судну, старший конвоя приветственно помахал рукой старшему охраны каторжников на судне, который уже ждал подопечных на борту. Потом сверился со списком и начал отсчитывать каторжан согласно заявке на размещение. Кузнец расковывал кандалы, чтобы можно было зайти по сходням. Но это не свобода. Внутри корабля у осужденных судьба быть скованными по трое. Экипажу корабля не нужны бунты и неповиновение.
На судне каждый поднявшийся попадал в уже отлаженную тюремную систему, отрегулированную предыдущими рейсами в колонии Америки и Австралии. Продуманы меры безопасности, поскольку опыт уже есть, подготовлены средства противодействия возможным бунтовщикам. Среди отъезжающих слишком много политических, а они люди организованные и изобретательные.
Кто-то из мужчин-каторжников наигранно бодрым голосом выкрикнул:
– Эгей! Баб на наше судно побольше! А то, как же мы без баб? Кто нам про цветочки и бабочек на лугу будет рассказывать перед сном?
Незамысловатая шутка вызвала хохотки в рядах осужденных и одобрительные возгласы:
– Верно, Тэд, говоришь! Покрасивше нам баб-то! Для вдохновения и радостей жизненных! Бабоньки, айда к нам! Мы ласковые, вам понравится!
Особо языкастые женщины не остались в долгу. И вскоре над мрачной колонной разнесся гомерический хохот.
Старший конвоя не одергивал осужденных, даже сам время от времени отпускал шуточки, и методично продолжал отсчитывать нужное количество пассажиров на старое судно.
Среди каторжан, видно, нашлись знающие морское дело, и они с недовольным видом рассматривали старые лоханки, которые на много месяцев становились их домом, и недовольно возмущались:
– Разве эти корыта доплывут? Да они при первом ветерке кверху брюхом окажутся! Неужто Короне все равно, доплывем мы или нет? Вроде, не к казни приговорил щедрый судья.
Услышав такие речи, не выдержал боцман Рыжий Люк, который до конца так и не верил, что «Утренняя Заря» идет в свой последний поход:
– Эй вы, земляные червяки! Кто там пасть разевает! Я сумею внушить всем почтение к лихому судну, медузу вам в задницу. Попадитесь только ко мне, огрызки сухопутные! Попотчую линьком!
Но с трудом сдерживаемое напряжение толпы, идущей в неизвестность, вдруг прорвало. И грозное замечание матерого морского волка не вызвало ничего, кроме оглушительного хохота. Даже охрана и старший конвоя не могли сдержать усмешек.
Побагровевший Люк бросился к сходням, по которым поднимались будущие бесплатные пассажиры Короны, размахивая грозным линьком. Но за своих подопечных вступился старший конвоя, который еще считал себя ответственным за толпу преступников:
– Но-но, Люк. Осторожно, старый волк. У тебя еще будет возможность рассчитаться со всеми, кто тебе не угодит. А пока не мешай погрузке. Принимай пассажиров.
Огромный Люк, который не смог не подчиниться представителю власти, застыл, тяжело дыша. Можно было не сомневаться, он запомнил всех, кто сейчас проходил мимо него на борт. И он жестко отомстит всем, в чьих глазах увидел насмешку над ним – Рыжим Люком – грозой морей, океанов и всех таверн старой доброй Англии.
Его взгляд смягчился лишь когда по сигналу старшего конвоя на борт начали подниматься женщины, которые должны были идти на этом судне. Глаза боцмана забегали по проходившим мимо каторжанкам. Он подмигнул высокой, красивой девице в ярком платье, дождался от нее томного взгляда, покрутил рыжий ус и, наконец, закричал:
– Пройдоха Джек, почему одни старухи? Уж если брать баб на борт, то молоденьких. Давай молоденьких! А этих старух только на корм акулам!
Услышав рев Рыжего Люка, принялись орать экипажи двух других судов, ожидавших погрузки:
– Рыжий, мачту тебе в бок! Заткнись! Почему тебе молоденьких? Нам давай красоток! Уж мы-то знаем, что делать с таким товаром, клянусь акульими кишками!
Поднялся шумный гвалт. Джек, старший конвоя, перестал обращать внимание на крики, передал капитану и старшему охраны документы и деловито перешел к следующему судну, которое тоже получило свою порцию оплаченного груза. Погрузка третьего судна прошла не в пример быстрее. Внутри каждого судна обученная охрана рассортировывала людей и передавала кузнецу.
Генри Картер попал в первую партию. Проходя мимо пышущего злобой Рыжего Люка, он с мучительной ясностью понял, что столкновений не миновать. И как-то надо выжить.
На пристани появились люди, до которых все же дошла весть о том, что состоится отправка осужденных в Австралию. Они бежали к завершавшим погрузку судам, размахивая какими-то котомками, которые намеревались передать своим родным, и судорожно выглядывали знакомые фигуры в хвосте процессии, скрывающейся в недрах третьего судна. Больше никого из своих родных и знакомых они не увидят. Женщины суматошливо бегали от одного судна к другому и громко выкрикивали имена своих родных, но в трюмах их никто не услышал.
Груз провианта был загружен, товары и продукты для новых колоний тоже. Осталось принять на борт семьи охраны каторжников, которые должны были остаться в Австралии охраной контингента, и живой скот для колонистов, для которого на корме на каждом судне были устроены загоны. И можно выдвигаться в долгий путь. А пока на каждом судне в трюме корабельные кузнецы сковывали несчастных по трое. Один за всех, и все за одного. Только женщинам условия немного смягчили.
Рыжий Люк, поглаживая буйный ус, отправился проследить за порядком. Где-то надо было найти молодку в красном. Конечно, женщина на судне – к беде. Это всякий знает. Но иногда можно извлечь из ситуации некоторые приятности.
***
Невыносимо долго потянулось время. У большинства заключенных началась морская болезнь, не успели выйти из порта. Деревянное нутро трюма судна заполнилось стонами и то яростными, то сдавленными проклятьями. И без того спертый воздух пропитался рвотными миазмами и запахом мочи.
Старший охранник, боцман и молодой прыщавый доктор спустились в трюм, походили, гадливо зажимая носы, между группами скованных людей и приняли решение выдать каждому сухие галеты, чтобы медленно рассасывали. Говорят, морякам это помогает. Морякам, может, и помогает, но у сугубо сухопутных пассажиров вид сухой пищи вызывал только новые рвотные спазмы. Следующим дельным предложением тощего доктора, одобренным боцманом, было ставить особо страдающим холодные компрессы.
Скупой боцман ругался, негодовал, но сам видел, что королевский груз надо спасать. Он распорядился выдать тряпки из каптерки и ведро воды.
Генри, единственный из скованной вместе тройки, не реагировал на качку. Таких же, как он, счастливчиков было немного. Он окликнул проходившего мимо боцмана:
– Сэр боцман. Мистер боцман.
– Это кто еще так ко мне обращается? – боцман перевел тяжелый взгляд на мозгляка в лохмотьях, который выглядел свежее, чем все остальные.
– Простите, боцман, я пока не знаю, как к вам обращаться. Прикажите меня расковать. Я нормально себя чувствую и смогу ходить по трюму, чтобы делать холодные компрессы. Это очень хорошее средство, всегда помогает.
– Откуда ты знаешь, что хорошее?
– Мой отец ходил доком на торговом судне, а я учился на лекаря. Он мне судовые хитрости рассказывал.
Прыщавый доктор смерил выскочку цепким взглядом, но самому так не хотелось ухаживать за каторжниками в трюме, пусть уж лучше этот выслуживается.
– Как зовут? – Рыжий Люк угрюмо посмотрел на добровольца.
– Генри, сэр. Генри Картер.
– Ну, что, Пол, – обратился боцман к старшему охраны, – дадим шанс Генри Картеру? Уследишь со своими молодцами?
– А мы кандалы на ногах оставим. Никуда не денется, да и куда ему деваться посреди океана! А так и вправду удобно получится, пусть за своими ухаживает, – проговорил старший охраны. Тощий судовой доктор, сам медленно зеленея от приступа морской болезни, кивнул головой.
– Хорошо, Генри Картер. Сейчас придет кузнец, раскует тебя. Старайся, – боцман махнул рукой и отправился дальше со своей свитой.
Около полусуток Генри, шаркая тяжелыми ногами с кандалами, ходил по загаженному трюму с ведром воды и запасом ветоши. Затем Люк и старший охранник Пол Блек, видя, что добровольцу сложно перемещаться и у него низкая скорость, приняли решение и разрешили расковать его полностью. Не помогло даже то, что прыщавый доктор Эдвард Грин недовольно задергал носом. На это рыжий боцман прорычал:
– Что нос воротишь, трубка клистирная? Смотри, сам пойдешь с ведром и тряпками. Это же твою работу он выполняет! Иди, сам себе примочку поставь на башку! Сам зеленый, как лягуха.
Доктор промолчал, но сердито зыркнул глазом.
Освобожденный от тяжелых оков, Генри уже гораздо быстрее перемещался по трюму, меняя тряпки на головах страдальцев и смачивая их водой. Вскоре он осмелел и уже довольно бойко требовал у дежурного охранника принести новое ведро с водой. Пару раз просьбу выполнили, а потом позволили выходить самому. В сопровождении охранника, но самому. Генри с наслаждением выходил на свежий воздух, оглядывая горизонт, но старался делать все не слишком медленно, чтобы не нарваться на взыскание. Все быстро – ополоснуть ведро, набрать воды и снова в смрадный трюм.
Но это позволило не скатиться в полное отчаяние. Было некогда в тысячный раз думать об ужасной несправедливости, потерянной навсегда Элис и мрачном будущем. Да, увидеть Элис перед отправкой не удалось. Не пришла.
Прочь грустные воспоминания. Работать и еще раз работать. Хорошо, что с юных лет ему приходилось вместе с отцом дежурить в хосписе. Старик Алессандро Картер был уверен, что это полезно, раз уж сын так хочет стать доктором. Потому ему было не впервой видеть людей в состоянии, когда они не могли себя контролировать. Могучие мужчины становились малыми детьми, когда их настигала хворь. Немощь, иногда невозможность обслужить себя в самых простых случаях, приводила их в недоумение, иногда в гнев и ярость. В любую минуту можно было стать объектом необъяснимой агрессии.
Пробираясь между больничными койками, старый доктор терпеливо рассказывал сыну, как посреди океана без дополнительных возможностей решал сложные медицинские задачи. Людские потери на их судне были минимальными. Когда Алессандро Картер списывался на берег, его многие с благодарностью провожали. На суше, как оказалось, дел для бывшего корабельного дока было немало. До последних дней он ходил на службу в хоспис.
Хорошо, что не дожил до того страшного дня, когда сына осудили на каторгу. Генри судорожно вздохнул.
За то, что научил не обращать внимания на грязь, кровь, вонь – отдельное спасибо. Главное – жизнь больного.
Находясь в пересыльной тюрьме, Генри старался не общаться с сокамерниками. Большую часть времени он лежал на своем тюфяке, прикрыв глаза и раз за разом прокручивая события того страшного вечера, когда в доме любимой Элис случилось несчастье.
На корабле он внезапно оказался нужным для всех, и это взбодрило.
Пробираясь между вповалку лежащими людьми, он замечал то незатянутую рану у одного, то абсцесс или фурункул у другого, то грязную повязку у третьего. Если больных и раненых не лечить, если перевязку не менять, то не все доедут до неведомой Австралии. Почему-то доктор этот – как его? – доктор Эдвард Грин не очень торопился осматривать своих подопечных. Что-то подсказывало, он вообще не собирался этого делать. Попросить надо хотя бы тряпок старых для перевязки. Карболку какую-нибудь. Йод. Скальпель для вскрытия фурункулов вряд ли дадут.
Те, кто не страдал от качки, очень скоро стали предлагать свою помощь Генри. Когда добровольный лекарь по второму кругу пошел по недомогающим, он многих уже знал по именам. Его подзывали, сами брались мочить тряпки для своих страдающих соседей, хлопали по плечу: «Спасибо, брат».
Но не все. Генри увидел потенциально сложных для общения людей. Они лежали, гневно стреляя глазами, даже если не страдали от качки, но пока молчали.
К концу вторых суток, когда сонный Генри почти падал с ног, внезапно многим стало лучше. Принеся свежее ведро воды и чуть глотнув свежего воздуха, Генри рухнул на свое место и моментально заснул. Проснулся он от того, что корабельный кузнец снова его сковывал, виновато отводя глаза, а хмурый Рыжий Люк орал, чтобы все убирали за собой свои гадости и приводили трюм достойного судна в достойное состояние. С этого дня вводилось дежурство по уборке помещения. Никто из членов команды не собирался выносить за каторжными помойное ведро и выметать мусор.
Так и покатилась долгая дорога к неведомым берегам.
***
Через неделю судно попало в первый шторм. Пол трюма ходил ходуном, деревянная обшивка трещала, мачты скрипели и стонали, а набегавшие волны сотрясали корпус. Адаптировавшиеся к качке каторжники уже почти не страдали, но внезапно стали умирать. Сначала умер старый Алоиз, рана которого Генри очень не понравилась с первого взгляда. Они лежали в разных концах трюма, поэтому уже скованный Картер не видел развития ситуации. Он услышал уже, когда заорали соседи старика, вызывавшие охрану.
Пришел док Эдвард. Высоко поднимая тощие ноги, он брезгливо перешагивал через лежащих людей. Склонившись над умершим, через белый платочек осторожно пощупал пульс и кивнул головой. Когда доктор уже выходил из трюма, Генри окликнул его:
– Док, отчего умер дед?
– Сепсис, – почти не разжимая тонких губ буркнул доктор.
Поскольку судно сильно качало, не сразу поняли, что ирландец Кевин сидит в нелепой позе. Очередной крен судна сбросил уже бездыханное тело на пол. Снова вызывали охрану и доктора.
Когда шторм уже заканчивался, перестал тяжело дышать и вытянулся во весь рост одноглазый Джим. Кроме старшего охраны и доктора, явились уже и капитан, и боцман. Посмотрев на то, как доктор констатирует смерть, все быстро ушли. А уже через пятнадцать минут к Генри пришел кузнец. Расковав его, он добродушно подмигнул. Не успел кузнец закончить работу, как появились боцман и доктор.
– Как тебя? Генри Картер? Будешь отвечать за больных здесь, в трюме, – боцман перевел тяжелый взгляд на тощего Эдварда, – я не могу заставить вольнонаемного лекаря находиться в трюме постоянно. А ты все равно здесь, разрази меня гром. Я должен доставить груз в целости, а то опять привяжутся всякие сердобольные организации. Так что, смотри, сухопутная килька. Доктор тебе сейчас что-нибудь выделит из своих запасов: перевязку какую, порошки, пилюльки. Сами тут решите, что надо.
Боцман нахмурил брови, видя, что доктор Эдвард хочет что-то сказать:
– Выделит, говорю. Якорь в глотку! Что сам можешь делать – делай. Не можешь – зови дока. Охрана будет в курсе.
– Сэр, можно скальпель? Тут у многих есть фурункулы, надо бы вскрыть.
– Ну, это ты зря сказал. Никаких тебе скальпелей, чтоб тебя разорвало. Если кому точно надо – покажи, док сам сделает. Но в трюм никаких острых предметов нельзя. Понял меня?
– Понял, сэр.
– И обо всех своих действиях докладывай доктору. Он должен быть в курсе, что ты там наделал, проклятье медузы!
– Понял сэр. Очень рад.
– Рад, говоришь, – прищурился боцман.
– Рад. Хоть дело будет. Надоело лежать.
– Ну-ну, работай. Давай, решайте тут с доктором, что тебе нужно.
– Можно, я сначала всех обойду, тогда лучше буду знать, что нужно.
– Можно, парень. Давай, салага. Сохраняй груз Короны.
Хохотнув, боцман направился на выход.
По большому счету, он был не очень типичным боцманом. Да и капитан сильно выделялся среди собратьев по нелегкому ремеслу. На судах, перевозивших каторжников, сложился не очень чистый бизнес. Запас питания, оплаченного Короной для своих заключенных, но не использованного в связи с высокой смертностью, обычно продавали в ближайшем порту. Не очень большой, но все же приработок получался. Грязный бизнес, но никто не просил ведь этих жмуриков умирать? Сами умерли.
Капитан Джим Барк и боцман Рыжий Лью служили вместе очень давно, и не всегда под флагом Англии, и людей на борту научились ценить.
Грубые, не склонные к жалости, сами привыкшие довольствоваться малым, но честные парни.
***
Дни покатились гораздо быстрее. С утра до вечера Генри сновал по трюму с холщовой сумкой на плече. Его звали, ему верили, его все знали. Только работа. Все, что угодно, лишь бы не оставаться один на один с тяжелыми мыслями о своей жизни и потерянной Элис. Она девушка красивая. Конечно, выйдет замуж. Эх! Работать!
Единственно, с кем не удалось наладить контакт, это двое ирландских заключенных. Они оказались особняком, ни с кем не общались, качку перенесли легко, в лекарской помощи не нуждались. Мужчины целыми днями о чем-то тихо переговаривались в углу на своем языке, только остро поглядывали за Генри, который сновал по трюму. А Генри старался не очень часто останавливать свой взгляд ни на Конноре – здоровом мужчине с огромным шрамом поперек щеки, ни на Фицрое, у которого левый глаз был закрыт темной повязкой.
Что особенно радовало Генри, с боцманом стычек у него не было, хотя опасения были. Люку, очевидно, было выгодно, что трюм под контролем. Спускаясь в него, он одобрительно кивал Генри и шел дальше в сопровождении охраны.
Даже с доктором Эдвардом удалось наладить отношения. Они несколько раз совместно устроили операционные дни в трюме, вскрывая неприятные фурункулы, абсцессы в присутствии зорко следящих охранников. Эдвард одобрительно кивал, глядя на ловкие движения своего ассистента.
Когда Генри немного осмелел, то начал понемногу давать советы, а иногда исправлять доктора, у которого были во многом теоретические знания. Гордый своим статусом корабельного доктора, Эдвард сердился, огрызался, иногда устраивал длительные споры. Каторжники, слышавшие эти перепалки, за спиной сердитого доктора показывали большой палец Генри. Они его одобряли, он был свой.
Однако, после стычек с доктором, Генри добился, чтобы в трюм выдали хлорку. Да, пахнет. Да, иногда невыносимо пахнет. Да, заключенные очень громко роптали. Но это должно было свести к минимуму возможность возникновения заразы. На кораблях, перевозивших каторжников в Америку и Австралию, эпидемии были обычным явлением. Самые первые рейсы привозили в порт назначения не более тридцати процентов пассажиров, остальные находили свое вечное успокоение на дне океанском.
Удалось немного приструнить корабельных крыс, которые уже привыкли к живому грузу в трюме и беззастенчиво бегали чуть не по головам. Наставили крысоловок в укромных местах. Когда число пойманных огромных тушек достигло десятка три, постоянные обитатели трюмов перестали совсем нагличать, понимая, что сила не на их стороне.
Особый восторг от частых споров Генри и Эдварда испытывал боцман. Он довольно хохотал, оглушительно хлопая по ляжкам и с восторгом крутя кудлатой головой. Внимательные наблюдатели видели, что он практически всегда был на стороне Генри. Наверно, потому и удавалось тому много чего провернуть. Причина такого благоволения скрывалась в отношении Люка к корабельному доктору. Ну, явно он не нравился рыжему.
Заключенные частенько говорили о том, как им будет на каторге в чужой стороне, роптали. Генри в ответ рассказывал те истории, которые слышал от отца – о дальних странах, туземцах, аккуратных маленьких хижинках, игрушечных фортах на скалистых берегах, песчаных пляжах, ладных темнокожих женщинах, диковинных фруктах. Или описывал жаркое солнце, которое пропекало до костей, или льющие рекой проливные дожди, желающие затопить весть свет тепловатой жидкостью. Тогда даже ночь не дарила свежести и желанного отдыха от зноя, только лишь добавляя влагу в душный воздух.
После этих разговоров в затхлом темном помещении еще долго раздавались старательно скрываемые сдавленные мужские всхлипывания или мечтательные вздохи. Кто, что хотел, то и слышал в этих немудрящих рассказах.
Несколько раз за рейс налетали шквалы, когда небольшой ветерок стремительно сменялся тропическим ливнем. Тогда все длилось очень недолго, только с полчаса тугие тяжелые струи бились о палубу, а беспомощное судно мотало то вверх к небесам, то в бездонную глубь. Потом резко все прекращалось, слышны были зычные команды боцмана и капитана на палубе, распекавших на все корки неповоротливых матросов.
Достались и штормы, к счастью, длившиеся не более суток. Но сутки эти еще надо было пережить, довериться видавшему виды судну, его такелажу и опытному капитану, и не сойти с ума от ощущения ежеминутной гибели.
Капитан, довольный спокойным контингентом, вскоре разрешил прогулки заключенных по очереди, группами на палубе. Все были слабые, измученные неподвижностью, но с радостью стремились наверх, на волю. Там был свежий воздух, от которого кружилась голова, особенно после многих недель нахождения в закрытом, темном, смрадном помещении, которое проветривалось только через люки. А те в непогоду задраивались и становилось совсем невмоготу. В целях безопасности лампы во время штормов или шквалов гасили, поэтому на все время разгула стихии в трюме воцарялась тьма.
Где-то недалеко были женщины-каторжанки, которых везли на этом же судне, но содержали отдельно. Они где-то были, и это слегка заводило мужчин. Они ходили по палубе, украдкой зыркая по сторонам и прислушиваясь, не раздастся ли женский голос. Но нет. Пересечений разнополых контингентов строгая охрана не допускала.
Со временем Генри разрешили стирать на палубе использованные перевязочные материалы. Он очень любил эти моменты. На палубе дышалось легко, хотя после стирки возвращаться в душный трюм было особенно неприятно. Он умудрялся даже простирнуть свои вещи, если контролировавший его действия охранник был лоялен.
Однажды на корму, где Генри расположился со своим хозяйством, пришел Рыжий Люк. Он уселся на свернутую бухту канатов и раскурил трубку, задумчиво глядя на сосредоточенного работавшего осужденного.
