Хуго Балль
Бегство из времени

4. XI

Татуированную даму зовут госпожа Корицки, она называет себя Нандль. У неё есть кабинет в пивоварне, посетителей которой она настойчиво зазывает к себе. Плата тридцать сантимов, артистам бесплатно. Она обнажает грудь, руки и бёдра (нравственная сторона дела исключена, искусство всё делает равнозначным), всё это сплошь покрыто портретами, лилиями, вьюнками и листьями. Её супруг при этом играет на цитре. Седалище покрывают два крыла бабочки. Всё это тонко и свидетельствует об эстетической норме. Я где-то читал об одной индийской татуированной, которая носила на себе имена своих любовников. У нас здесь не тот случай. Нандль своими портретами-медальонами скорее предлагает курс истории немецкой музыки и литературы. Это из области образования, а не эротики. Процедура татуировки, кстати, очень болезненная, иногда даже опасна для жизни. Проявляются симптомы отравления, вызванные краской. Синие фигуры, внедрённые в плоть, отнюдь не некрасивы и доставляют примитивное удовольствие.

* * *

Татуировка изначально представляла собой, пожалуй, священное жреческое искусство. Если бы поэтам приходилось вписывать себе в плоть свои стихи или только их прообразы, то ведь много их не напишешь. С другой стороны, изначальный смысл публикации как формы саморазоблачения при этом было бы не так легко обойти. А некоторые лирики – не хочу называть имён – показом своей телесности были бы полностью обличены. Кроме того: надо было следить за тем, нарисована ли книга или татуирована. И висит ли красота на одежде или вписана в плоть.

* * *

Затем я посетил толстую негритянку, мисс Рановалла де Сингапур. Руки у неё были как хлебные караваи. Она сидела у печки базельского ресторанчика и мёрзла. На чёрной коже носила синий балахон, а на плечи было накинуто пальтецо, отороченное красным. Она сидела печально, с чёрным припухлым лицом принаряженной меланхоличной обезьянки. Европа терпела перед ней поражение.

Её импресарио, некто Касти Пьяни, с рядом крепких зубов, оскаленными в улыбке, предложил мне сигарету, которую я с благодарностью принял. Мисс Рановалла раньше разъезжала дуэтом с одним баварцем. Мне не досталось повидать такое смешение народов. Но она явно тосковала по баварцу. Только представить себе швейцарскую официантку таких габаритов, сиротливо затесавшуюся среди негров Конго! Жизнь между тем разнесло вширь.

5. XI

Бодлеровские «Фейерверки»^[144] – мой верный спутник. Хочу их поглощать.

Предметы его изучения в Национальной школе хартий^[145]: история Франции и церковная латынь.

Его чтение: Тертуллиан и Августин.

Его вдохновляли сатанистские теории Грегори Льюиса^[146] и Метьюрина^[147].

На церковной латыни он пишет в 1857 году стихотворение, посвященное набожной, образованной модистке, под названием Fraciscae теае laudes^[148].

У него случаются обонятельные галлюцинации.

Он презирает бюргера и природу.

Биография, написанная его другом Шарлем Асселино^[149], – это собрание занятных рассказов о нём.

Самый богатый язык во всей французской поэзии.

Его участие в гуманитарных движениях: общение с такими социалистами, как Торе^[150], Прудон и И. Кастиль^[151].

«Литературное вдохновение» восходит к непродолжительной должности: в качестве редактора Salut public, газеты, которую он основал в конце февраля 1848 года со своими друзьями Шампфлёри^[152] и Шарлем Тубеном^[153], но из-за нехватки капитала вышло всего два номера.

От своих политических порывов он отрёкся после государственного переворота в декабре 1851 года.

20 марта 1852 года он пишет Пуле-Маласси^[154]: «Я принял решение отныне держаться подальше от всякой человеческой полемики и более, чем когда-либо, решил следовать благородной мечте о применении метафизики в романе. Будьте и Вы уверены так же, как я, что философия – это всё».

Oeuvres posthumes^[155] 1908.

Lettres de Ch. Baudelaire^[156] (изд. Creppet).

* * *

Как только я стану всем внушать отвращение и ужас, – сказал он, – тогда я победил одиночество.

Его почётный доктор – Estaminetus Crapulosus Pedantissimus^[157].

Одна фраза Вовенарга интересна (так блестящая вокальная партия переходит в звучный дуэт): La fatuité dédommage du défaut du Coeur («Спесь – плата за бессердечность»^[158]).

Вольтер для него – антипоэт, король ротозеев, князь верхоглядов, антихудожник, проповедник для дворни, безвредный сказочник для мирных буржуа, почитывающих либерально-верноподданнические газетёнки^[159] (боже мой, кто бы когда так написал о Вольфганге!^[160]).

* * *

Что его привлекало в щегольстве Браммелла^[161] и д'Оревильи^[162], так это исключение естественного в пользу искусственного и деланного.

Женщина (природа, время), будучи чем-то «естественным», является противоположностью денди. Это нечто слишком человеческое и внушающее ужас.

Победа над уродливым предполагает его познание.

Денди должен непрерывно следить за тем, чтобы быть возвышенным. Быть большим человеком и святым для себя самого: это единственно важное. Изо дня в день хотеть быть самым великим человеком.

* * *

Вести жизнь запредельную, за пределами жизни. Наши хвалёные мыслители довольствовались теорией запредельного. Покинуть правдоподобные вещи и довериться неправдоподобным.

6. XI

Апокалиптические очертания войны проступили сразу в её начале. Dies irae, dies ilia^[163] (4 августа).

* * *

В детстве люди выдумывают себе удобопонятный идеал самого себя и мира, так что позднейший опыт всегда их разочаровывает. Поправки вносятся неожиданно, и шок от этого в большинстве случаев такой, что некоторая чувствительность в этом пункте никогда уже не угасает. Кто сможет справиться с мечтами людей, тот может стать спасителем. Между мечтой и опытом лежат раны, от которых люди гибнут. Вот их могилы, из которых они будут разбужены.

* * *

Все детские мечты самоотверженны и действуют на благо и освобождение людей. Все люди рождаются спасителями и королями. Но немногие способны утвердиться в этом или, если они уже потеряли себя, заново себя обрести. Кто хочет освободить жизнь, должен освободить мечты.

7. XI

Искусство, философия, музыка, религия: все высшие стремления стали частью интеллектуальной рационализации. Война, по крайней мере, помогла чёрту, дав ему право на свободное выражение, и чёрт теперь принадлежит не к рационалистской сфере, а к мифологической. Вот почему за войну ратовали даже священники. Индифферентное слияние противоположностей добра и зла прекратилось. Спиноза и Гегель преодолены. Но этого, кажется, никто не заметил.

* * *

Дориан говорит, для человека культуры худший имморализм – принимать масштаб своего века^[164]. Но этот масштаб охватывает большой промежуток времени.

8. XI

Есть разница. Можно стоять вне общества и лежать вне его. Однако можно, при обострении ситуации, устроить себе приют вообще вне времени, а не только вне общества, и ориентироваться на общение только с мёртвыми. Если однажды отказался стремиться к взаимопониманию, то никакая жертва уже не составит трудностей.

* * *

Удалиться от мира как можно дальше, чтобы охватить его взглядом. Но не слишком далеко высовываться из окна, чтобы не выпасть вниз.

* * *

Даниэлло хочет, чтобы я записал его историю. Знаешь, говорит он, ведь я был вождём гереро^[165] в цирке Буша. Я получал пятнадцать марок за вечер, а работать мне приходилось всего две минуты. Сперва как обычный гереро за одну марку двадцать. Потом меня заметили, и я стал сперва замвождя, потом вождём. В качестве вождя я скакал вверх по «каскаду» на высоте тридцать восемь метров. Это крутая дощатая стенка со ступенями из реек. Верхом на коне я должен был заколоть белого человека. И мы оба падаем. Я вскакиваю на чужого коня, издаю свист и снова мчусь вверх на каскад, под купол. И там меня настигает выстрел снизу. Я падаю вместе с рысаком с самой высокой точки каскада вниз, в бассейн, образованный углублением. При этом я должен, разумеется, по пути спрыгнуть с коня.

А ещё во Фриденау я однажды рухнул, с пятого этажа, с новостройки школы. Это ты тоже должен записать. Там кровля упала, снегоуловитель порвался, я упал вниз и по счастью в открытую известковую яму. Ты себе не представляешь. Глаза сами закрываются, и вся жизнь проносится перед тобой в картинках. Как ты был ребёнком. Какая у тебя была любовь. Все главные вещи. И если ты когда-то сделал что-то плохое – ведь бывает, делаешь и что-то плохое – всё это ты видишь.

Потом Даниэлло был гонщиком на автотрассе. В Голландии, с новейшим мотором, девяносто два километра в час. Потом падение: масло, кровь, песок, бензин. Он рассказывает о своих тогдашних друзьях, о крутых виражах и машинах. Его лицо приобретает волчье выражение. Он изображает, как швырял в песок других и шёл впереди всех. «Не было у меня ни отца, ни матери, ни братьев-сестёр, ни родни, никого. Что ушло, то ушло».

Пользуясь заминкой, спрашивает меня насчёт своей невесты: «Как думаешь, она правду говорит? Этого ведь не проверишь».

Происходят сплошь неслыханные вещи. В Бискайском заливе резал сало на камбузе. Во время качки большие гаечные ключи так и летали по машинному отделению. Попадёт такой ключ по башке – тебе конец. Корабль залёг набок, винты гудели в воздухе вхолостую. Вот так обстояли дела с их «Стеллой»^[166]. Кто её удержал, кто вывел её из залива? Представляешь себе лица рыбаков.

И так же было со львами. Явился новоиспечённый укротитель, выводит двадцать львов. И никто не отваживается ему ассистировать. Кто же станет возиться с эдакими котярами? Никто иной, как наш герой Ф.! Он называет себя Даниэлло (по нашему: Данечка) и выходит на арену цирка. «Первый раз трясёшься всем телом при виде этих тварей, когда они так и косятся на тебя. Во второй раз уже легче. А под конец хватаешь их за гриву и суёшь голову им в пасть».

Показывает замусоленную почтовую открытку. На ней можно увидеть Данечку в «трясущемся положении» – в первый день в окружении добродушно сидящих вокруг него львов. Вот такая история Даниэлло.

10. XI

Люди, которые фиксируют пережитое, это неутолённые, мстительные люди, задетые в своём тщеславии. Они как Шейлок судорожно цепляются за свой имидж, за показуху и за бумажки^[167]. Они верят в своего рода Страшный суд. На котором они предъявят свои записные книжки. Приподнятая левая бровь Творца вознаградит их. Не приведи Господь впасть в мизантропию такого рода. Реализм нынешнего века выдаёт педантичную веру в наказующую справедливость. А что же ещё означает это множество дневников, переписок и воспоминаний?

* * *

Из жизни и даже из христианства сделали науку. Всё посюстороннее выверено интеллектом. «Разум и наука» – даже Гёте произносит на одном дыхании. Однако то, что не поддаётся учёту, опровергает науку, и нельзя сказать, что это не приходит порой из высших сфер. Скоро пустят в дело сердцебиение и станут вращать турбины силой духа. При таком расширении допустимых машин и механизмов это должно привести к нелепой ситуации – искусство осознáет происходящее только в борьбе за свою свободу. И тогда оно выстроит и будет поддерживать образы, неукротимые в противостоянии наличному и насмехающиеся над всяким сближением и постижимостью.

* * *

Кратчайший путь помочь себе: отрешиться от трудов и сделать собственное существование предметом энергичных попыток реанимирования.

12. XI

Когда крысы начинают бегать вволю, где им вздумается, я мечтаю, чтобы они были из картона и катались на роликах. Хозяйка квартиры успокаивает меня. Но с тех пор, как одна из них сидела на столе, за которым я собирался писать, мне всё время думается, что однажды обнаружу очередную крысу в постели, укрывшуюся по шею, с лапками поверх одеяла. Ну прямо вылитый я, который лежит в постели, как крыса, с сигаретой между зубами, читая газету! А берёт начало история от тех гигантских крыс, которых я в детстве видел однажды на ярмарке. Но то были наверняка просто хомяки, которым сменили имидж. Владелец балагана, который их показывал, написал плакат: «Гигантские крысы из Парижа». На картинке был изображён мальчик, который нёс кувшин с молоком и провалился в канализационный люк с плохо закреплённой крышкой. И там внизу его привели к крысиному королю и учинили над ним суд. Балаганщику удалось заполучить четырёх особей этих крыс и показывать их в железной клетке. Он кормил их жёлтыми корешками, и мне кажется – так помнится – что они выглядели даже как-то по-человечески. И где же это я видел такое крысиное лицо?

* * *

Всегда возвращаться к де Саду, говорит Бодлер, это значит, возвращаться к homme naturel [«естественному человеку»], чтобы объяснить зло.

13. XI

При ближайшем рассмотрении предметы растворяются в воображаемых образах. Вся композиция видится роковой сменой оптических иллюзий, в которой сознательная ошибка и хладнокровная ложь скорее всего ещё и своего рода смысл и опора, чтобы удержать перспективу. Что вообще зовут действительностью – это, если выражаться точно, раздутое ничто. Рука, хватающая его, распадается на атомы; глаз, желающий увидеть, растворяется в дымке. Как могло бы утвердить себя сердце, если бы оно опиралось на факты? Кто бы имел склонность настойчиво упирать на факты, тому быстро пришлось бы прийти к выводу, что это ещё меньше, чем ничто, лишь тень ничто, и ухватил бы он лишь пятна этих теней. Он узнал бы, что добро всюду следует рассматривать как иллюзию со стороны зла, а единство пространства и времени как доброжелательные уловки, которые не имеют места в природе. Ему пришлось бы констатировать (и это часто констатировали), что мир управляется отнюдь не благомыслящим существом, а мрачными монстрами, которые подлежат своим неутолимым аппетитам и наслаждаются своей властью. Обо всех этих вещах как раз наше время дало представление и понимание. Кто хочет верить в действительность того, что происходит вокруг нас, тот, должно быть, близорук и тугоух, если его не охватывает ужас и головокружение от ничтожности того, что предыдущие поколения называли гуманностью.

15. XI

Избегать жаргона абстрактного. Сражаться с ветряными мельницами или с мыслительными процессами в голове – это одно и то же. Академия – вычислительная машина механистической эпохи. Две детали лампы, отштампованные машиной, одинаковы, два живых зайца – нет. Заяц как нечто типичное – уже не всамделишный заяц. Если для солидности вести счёт в индивидах, а не в шаблонах, то наберётся столько, что полезнее уж считать прекратить и перестать думать, как одно заместить другим. Абстрактный идеализм сам всего лишь шаблон. Живые существа не бывают идентичными и никогда не действуют идентично, их следует подправлять и подгонять под прокрустово ложе культуры.

* * *

Где «вещь в себе» встречается с языком, там кончается кантианство.

17. XI

Если Баадер^[168] прав в том, что в морали состоит истинное бытие человека, в противоположность преходящему существованию, то большинство людей – призраки, лишённые морали. Мы принимаем куда большее участие в общем разложении и связанном с ним бредовом безумии, чем можем осознать. Обычная мораль – самообман. «Столбняк» – далеко не абстракция, а трупное окоченение нашей эпохи ничего не говорит о том, что её «гробовой покой» причастен бессмертию. Есть такие виды жуков, которые при малейшем прикосновении притворяются мёртвыми, чтобы избежать смерти. Но стоит выждать лишь мгновение – и они пренеприятным образом снова оживают.

* * *

Прежде чем вывести мораль, может быть, следует восстановить природу в её воображаемом смысле. Остаётся вопрос, насколько то, что обычно называют моралью, преходяще и уходяще, то есть вовсе не является моралью. И вопрос, как можно защитить мир вечных образцов, оградив его от присущего всем животного порыва.

20. XI

Проходят дни. Чтобы подумать о чём-то серьёзном и суметь осуществить, необходимо жить методично, как йоги и иезуиты. Временами мне хочется погибнуть и полностью исчезнуть. Я уже видел достаточно. Сидеть в келье и иметь право сказать: здесь я один, сюда никому нельзя.

* * *

В Базеле жили два больших человека. Один из них пел хвалу глупости, а второй – смышлёности^[169].

* * *

Если быть с теми, кто страдает, разве не надо быть и с теми, кто страдает так сильно, что их уже и не признаёшь своими? Если допустить, что сатана страдает бесконечно, это оборачивается опасной симпатией к нему. Можно было бы с небезразличием, смесью любопытства и сострадания, заподозрить в дьяволе человека, искажённого до полной неузнаваемости, которого уже не вернуть, испорченного муками. Жестоко это – верить в вечное проклятие. Ибо если веришь в бесконечную ранимость того, что добро и прекрасно, то можно любым вздохом, любым пренебрежительным жестом убить, обмануть, ограбить и изменить супружеской клятве, и остаётся вероятность того, что ты есть воплощённое зло, даже если слывёшь образцом добропорядочности. Тщательного вглядывания в себя и более того, даже непрочувствованного знания о хрупкости человеческих мечтаний достаточно, чтобы захотелось пройти Страшный суд в щадяще-мягкой форме.

23. XI

Книга «Меланхтон» Эллингера^[170], 1902 года, содержит интересные вещи об этом гуманисте и реформаторе. Например:

«Всеобщий отход от гуманистических идеалов, упадок университетов, [неблаговидные] поступки проповедников должны были вызвать в них (в гуманистах) представление, что реформаторское учение, от которого они ожидали победы над варварством, только укрепило духовную темноту. Прежнее отвращение, которое эти аристократы духа питали к „вонючим рясникам“ (тут, пожалуй, подразумевались „враждебные образованию [мирян]“ францисканцы), вполне естественно обернулось против тех, кто пренебрегает ей уже теперь. И навеяло им вопрос, не предпочтительнее ли было прежнее наличие в руках церкви имущества построенному на насилии господству таких людей».

В 1523 году выходит «О пользе изучения риторики» Меланхтона^[171].

В 1524 году книга Эразма «О свободе воли».

В 1525 году книга Лютера «О рабстве воли»^[172].

В 1526 году острая сатира Эразма «Усиленная оборона»^[173].

Итог этой борьбы: Эразму удалось поколебать Меланхтона, превосходное орудие в руках Лютера. Представление, что Бог является создателем также и греха, возмущает Меланхтона.

* * *

Он же о характере немецкого народа (1525 год)^[174]:

«Да было необходимо, чтобы такой дикий, непослушный народ, как немцы, имел бы ещё меньше свободы, чем у него есть; это народ легкомысленный и кровожадный – немцы. Так что справедливо бы держать его в ещё большей строгости».

25. XI

Каждое слово – это пожелание или проклятие. Надо остерегаться произносить слова, если познал могущество живого слова.

* * *

Тайна художника зиждется на благоговейном трепете. Наше время сделало из «благоговейного трепета»: «жуткий страх».

* * *

Люди, которые всё проживают быстро и стремительно, легко теряют контроль над своими впечатлениями, являясь жертвами неосознанных впечатлений и доводов. Занятие каким-нибудь искусством (живопись, поэзия, сочинение музыки) благотворно для них, при условии, что они в своих сюжетах следуют не намерению, а свободному и ничем не связанному воображению. Самодеятельный процесс фантазии не может не способствовать проявлению предметов, перешагнувших границы сознания, не задевая его оболочки. В такое время как наше, когда люди ежедневно испытывают натиск чудовищного, будучи не в силах дать отчёт о своих впечатлениях, в такое время эстетическая продукция становится предписанной диетой. Но всё живое искусство будет безрассудочным, безыскусным и замысловатым. Оно будет вести тайную речь и оставит после себя свидетельства парадоксов, а не доказательства крепко возведённых зданий.

28. XI

Ночами я становлюсь подобием Стефана-мученика, побиваемого камнями^[175]. На меня обрушивается град острых обломков, и я испытываю сладострастие человека, нещадно перемалываемого камнями ради шероховатой пирамидки, которая окрасилась его кровью.

Романтичности. слово и образ

1916 г.

Цюрих, 2. II

«Кабаре Вольтер. Под таким названием учреждено общество молодых художников и литераторов, цель которых – основать центр развлекательных мероприятий. Кабаре должно работать так, чтобы в ходе ежедневных встреч в нём проводились музыкальные исполнения и декламировались иные доклады художественной публики, присутствующей в качестве гостей, а художественная молодёжь Цюриха приглашается к участию, лично и своими предложениями, без оглядки на то или иное определённое направление в искусстве».

(Сообщение в прессе)

5. II

Заведение было переполнено; многие не могли найти место, чтобы сесть. В шесть часов вечера, когда ещё вовсю стучали молотки и развешивались футуристические плакаты, появилась депутация из четырёх человек восточной наружности с папками и картинами под мышками. Они вежливо раскланивались на все стороны. Представились: художник Марсель Янко^[176], Тристан Тцара^[177], Георг Янко и четвёртый господин, имени которого я не запомнил. Арп^[178] там тоже случайно оказался, и все быстро поняли друг друга без слов. Вскоре величественный «Архангел» Янко уже висел там наряду с другими красивыми произведениями, а Тцара в тот же вечер почитал стихи в старинном стиле, которые он крайне симпатично доставал, порывшись у себя в кармане сюртука.