Хуго Балль
Бегство из времени

6. Х

Кажется, есть философия дурманящих средств^[127]; меня интересуют её законы. Расцветает пышным цветом чертополох. Уже нельзя быть уверенным в собственных мыслях, когда все вокруг припадочные. Они заминировали всё. Улыбаются, если пожелаешь им здоровья, но питают отвращение ко всему живому и свежему.

* * *

Идёт разговор о Христе. Кто-то: «Он был первым вождём социалистов». Швея с кислым взглядом: «Его содержали женщины». «Он был мужчина что надо, – возражает директриса школы, – не пожалел своей крови». «Вылитый Бисмарк», – завершает дебаты директор, делает серьёзное выражение лица и встаёт из-за стола.

* * *

Яды должны прорывать стерильность современной жизни. Они дополняют слишком простое измерение человеческой души. «Я» стремится уничтожить мерзкие обстоятельства, в которые оно поставлено. Радость жизни надо усилить, оглушить или уничтожить. Раскрывается страшный мир, шкала трансформаций, которая ещё нигде не была систематически завоёвана для сознания. Можно помыслить себе народы, у которых яды – это часть религиозной методы, как подготовительная ступень истощения, смирения, самоомоложения.

11. Х

Что, собственно, может означать это русское «пойти в народ»?

Это может означать различное:

1) Народ, то есть слой людей, доселе презираемый и рассматриваемый свысока, открыть как новую часть мира.

2) Принести этому народу образование и получить от него новое, более основательное образование. Но это может также:

3) Может обозначать то переживание, которое в виде кредо обозначается словами: «Спуститься в ад».

* * *

«Черепушка»: так называется девушка на языке апачей. Через тонкие черты лица просвечивают очертания её скелета. Я одно время возил с собой из города в город череп, найденный в старой часовне. Там рыли землю и при этом выкапывали столетние скелеты. На верхушке черепа писали имя покойника и место его рождения. Скулы разрисовывали розами и незабудками. Те останки, которые я годами возил с собой, были головой девушки, рождённой в лето господне 1811 и умершей в возрасте 22 лет. Я просто влюбился в эту 133-летнюю и не мог с ней расстаться. Но в конце концов, всё же оставил её в Берлине, когда уезжал в Швейцарию. Об этом черепе мне напоминают здешние жители. И когда я смотрю на девушку, мне так и хочется взять краски и расписать её измождённое лицо цветами.

* * *

Жизнь бьёт здесь ключом, свежее и непринуждённее, потому что не знает препятствий. Но что это за жизнь? Поверье, что в самых непритязательных слоях народа, тем более в большом городе, можно найти целомудрие и нравственность – жестокий обман. Здешние люди подвержены худшим влияниям буржуазного «престижа», зависят от того, какое впечатление производят излишествами, прославляемыми в газетах, и предаются всякому старому как мир удовольствию – им его сбрасывают сверху, как отходы. О характере и морали сегодняшнего общества уже много написано. Но если люди не обладают даже этим характером и даже этой моралью, но при этом ещё и внушаемы, тут, и правда, нечем утешиться.

13. Х

Следует остерегаться называть время и общество их настоящим именем. Надо проходить сквозь них как через злой кошмарный сон; не оглядываясь ни вправо, ни влево, со стиснутыми зубами и окаменевшим взором. Следует остерегаться говорить, реагировать. Хорошо бы научиться, даже по пробуждении, не признаваться, что ты видел во сне. Лучше всего забыть и ещё раз забыть; бросить и уже не тревожить, если можешь забыть. Но у кого достанет на это сил? Кто может быть настолько преисполнен божественных дел, что ему не причинят вреда нападки? Кто своё сердце и воображение одел в такой крепкий панцирь, защитив их от проникновения ядовитых веществ и разложения? Временами кажется, что я уже безнадёжно впал в чернокнижничество; что моё погружение в глубокую бездну пóлно таких грозных кошмарных видений, что я уже не в силах узреть невинность вещей. Да что же это такое – чего же я ищу жизнь ради неё самой? Столько смерти во мне самом или в моём окружении? Откуда исходит то, что движет мною? От тьмы или света? Твоего образа я взыскую, Господи. Дай мне сил познать его.

15. Х

Череда заметок напоминает мне, что надо бы перечитать книгу Даниила.

Даниил – пророк, толкователь снов, которого вместе с его друзьями бросали в огонь и на растерзание львам. Но оказывалось, что «огонь не имел силы, и волосы на голове не опалены, и одежды их не изменились, и даже запаха огня не было от них»^[128].

«И только один я, Даниил, видел это видение, а бывшие со мною люди не видели этого видения; но сильный страх напал на них, и они убежали, чтобы скрыться.

И остался я один и смотрел на это великое видение, но во мне не осталось крепости, и вид лица моего чрезвычайно изменился, не стало во мне бодрости.

И услышал я глас слов его; и как только услышал глас слов его, в оцепенении пал я на лице мое и лежал лицем к земле.

Но вот, коснулась меня рука и поставила меня на колени мои и на длани рук моих.

И сказал он мне: „Даниил, муж желаний! вникни в слова, которые я скажу тебе, и стань прямо на ноги твои; ибо к тебе я послан ныне“. Когда он сказал мне эти слова, я встал с трепетом.

Но он сказал мне: „не бойся, Даниил; с первого дня, как ты расположил сердце твое, чтобы достигнуть разумения и смирить тебя пред Богом твоим, слова твои услышаны, и я пришел бы по словам твоим“»^[129].

* * *

Это мания величия, но я временами воспринимаю эту историю так, будто она была разыграна для меня. Как будто была договорённость о том, чтобы она попала мне в руки.

* * *

Если мне теперь снова захочется бежать, куда мне направиться? Швейцария – это птичья клетка. Вокруг – рыкающие львы.

16. Х

У нас, немцев, отсутствует форма душевного устройства, потому что мы атеисты. Без Бога, без дистанции к жизни не бывает психологии. Что можно увидеть в человеке, если смотреть на него без удаления и дистанции? Следовательно: если душу вообще не принимать во внимание, то как в ней можно что-то прочитать? Без Бога можно выяснять законы природы, да и то лишь с трудом, потому что понятие закона противоречит природе. Но законы души? То, что Ницше, например, называет психологией, есть лишь сведение интеллектуальных и культурных явлений к биологическим гипотезам; деструктивное направление, с которым вся психология скорее прекратится, чем наберёт разбег.

* * *

Крайне удивительно, что из протестантизма смогла выйти культура. Протестантизм чуть ли не возводит в принцип непродуктивность; ибо что же может развиться из протеста? Протест постоянно требует разрухи, от которой он загорается и оживает. Он воспитывает лицемерие и притворство. Но если разруха устранена или названа недоразумением, какой ещё остаётся смысл у протеста? Против законов божественной и человеческой природы (а догмы хотят, чтобы их понимали однозначно) нельзя же протестовать, не будучи глупцом. И разве предпосылки, из которых возник протестантизм, не устранены давным-давно или не прояснены? И разве после этого протест не стал лишним, а то и вовсе мучительным?

* * *

Весьма примечательно: я и сам, будучи немцем, страстный протестант; не от рождения, а благодаря своему окружению. Иногда мне кажется, что потому я и не прав, но у меня нет другого выбора. Официальная Германия состоит преимущественно из протестантов. Но никто не направляет свой протест внутрь себя, все только вовне. Если Германия потерпит поражение, это направление тоже потерпит поражение. Поскольку я как немец, как протестант, всё же испытываю отторжение от протестантизма, то передо мной встаёт личный вопрос, как мне выйти из этого Circulus vitiosus [порочного круга]. Протестантизм, а если брать глубже, то и свобода – вот моя проблема. Есть ли ещё другой вид её интерпретации? Разве что католический? И не была бы тогда свобода согласием в том числе и на признанную несправедливость? Ибо так и гласит веское слово: «Согрешили мы с отцами нашими, совершили беззаконие, соделали неправду»^[130].

17. X

Co всей заповеданной мне страстью я силился отвести все известные мне пути и возможности (например, карьеру, успех, буржуазное существование и тому подобное) полностью и навсегда. Моя жизнь в настоящее время пригодна к тому, чтобы сильно укрепить меня в этом намерении. Иногда, если дорогу себе пробивает подозрительная «гармония» моей натуры, я чувствую неладное и инстинктивно стараюсь совершить какую-нибудь глупость, ошибку, проступок, чтобы низвести себя перед самим собой. Я могу не дать развиться каким-то моим талантам и способностям. Моя высшая совесть, моё благоразумие запрещают мне это.

* * *

«Познай самого себя». Как будто это так просто сделать! Как будто для этого достаточно лишь доброй воли и взгляда, устремлённого вглубь себя. Там, где на якоре стоит незыблемый идеал в окаменевших формах воспитания и образования, литературы и политики, там каждый может сравнить себя с идеалом, посмотреть на себя и что-то в себе поправить. Но как, если все нормы поколеблены и пребывают в смятении? Если иллюзии завладели не только современностью, но и поколениями; если тело народа и традиция, если кровь и дух, если все надёжные завоевания прошлого обезбожены и обесценены? Если все голоса «симфонии» несозвучны друг с другом? Кто же тогда познает самого себя? Кто захочет найти себя?

* * *

Мне нужно отбросить все оглядки на происхождение, мнение и суждение. Мне нужно стереть бегущий текст, который написали другие.

20. X

Чёрный орден орла, медаль за храбрость, крест «За заслуги» первого, второго и третьего класса, всё это я сегодня вечером утопил в Цюрихском озере^[131]. Моё мнение таково, что каждый должен сражаться на своём месте. Железный крест можно носить и на спине. Не обязательно это должна быть грудь.

* * *

Я заметил, что нахожусь в лёгком сумасшествии, которое исходит из моей безграничной любви быть кем-то другим.

21. Х

 
Уста ты мне сомкни, оковами свяжи.
Всего, что дал, лиши – Тебя хватало!
Вино моё пролей. Как кровь. Убей.
В Тебе я претерпел. Ты знаешь жалость!
Окутай тьмой, в ночи укрой – но окружи
Меня свечей твоих святых сияньем.
От рук твоих, не знающих греха, всегда
Дай смерть принять. Я – жертва на закланье.*
 

(здесь и далее стихотворный пер. М. Ф.)

* * *

Это случилось однажды, поздней осенью. Каин убил своего брата^[132]. Авель любил язык птиц. Он сидел у огня и строил башенку из золы. Светлые волосы мягко падали ему на плечи. Он играл с огнём, дразнил его. Дул на пламя, а пламя прыгало к его светлым волосам и трепало их. «Ты лжец», – сказал Каин. Авель не понял его. «Ты любишь созданное чужими руками^[133], – сказал Каин, – Ты предатель нашей гордости». Тут Авель узнал голос, и глаза его ужаснулись. Он приник лицом и очами к груди Каина, обнял его. Тут Каин увидел, что Авель его узнал, и ударил его. Авель покорно упал, дитя, на кучу дров, лежащих подле огня. Башенка из золы стояла тут же, рядом с очагом, как единственный свидетель. И Каин увидел, как жалобно беден тот, кого он убил. Пустые ладони Авеля лежали раскрытые. Одежду ему свили птицы из своих перьев. Его обувь была сплетена из цветов, и в последний раз прилетела втянуть из них нектар для мёда какая-то запоздалая пчела. Авель лежал, испуганно и покорно, уже было видно, что он больше никогда не будет играть на лугах, никогда больше не подманит пёструю козочку, не будет проповедовать водным ключам и вести беседы с ветром. Тут Каин почувствовал обжигающую боль на лбу. То был ему сделан знак, печать. Он увидел, как воздвигается крест, и на нём висит Авель, дитя, и пришли косули облизать ему ступни, а небо излилось на него звёздами и слезами. Тут Каин ужаснулся и убежал. Но кровь его брата восстала и кричала, и преследовала его.

22. Х

Есть преступления, которые становятся обетом, и приключения, которые граничат с предсказаниями. Немцы – это народ музыкантов, полный безграничного доверия к всемогуществу гармонии. Это может служить нам охранной грамотой для некоторых видов искушений и экспериментов, для всевозможной смелости и заблуждений. Начинаем ли мы с мажора или с минора, прибегая к самым смелым диссонансам: мы всё же верим, что в завершении, в фуге должен устроиться, сложившись в целое мрачнейший, сложнейший раздор. Так что можно сказать, что гармония есть немецкий мессия, который должен прийти, чтобы избавить свой народ от многообразия звучащего противоречия.

24. Х

Будет ли дерево быстрее цвести, если его бичевать? И можно ли этим приёмом снова оживить засохшие ветви?

* * *

 
Он гость в неприхотливом варьете, паршивом,
Там демоницы пляшут, все в тату цветных.
Он на крючке. В их сладкий ад неодолимо тянет,
Манящий ложным светом, но в узорах расписных.*
 

* * *

Что мне пользы с того, что я позволю себе упасть? Ведь я же не потеряю голову настолько, чтобы, падая, не изучать законы падения.

26. Х

Совершенный знаток человеческой души умеет одной и той же темой хоть стращать, хоть успокаивать – смотря по тому, как он расставит акценты. Чем крупнее психолог, тем мельче решающие нюансы. Они могут заключаться в интонации, в едва уловимом сопутствующем жесте. Это – протест против науки о душе. Она всегда произвольна и характеризует не обстоятельства, а неуловимый, изменчивый характер того, кто их излагает. Психолог всегда софист. Я понял это довольно рано, ещё в детстве, когда рассказывал о чём-то пережитом. Я наперёд знал впечатление, какого добьюсь в том или ином случае, с помощью тех или иных нюансов: жалости, удивления, любопытства или отвращения, смотря чего я хотел. Я с большим удовольствием играл этим инструментом. Но примечательно, что результатом всегда было моё презрение к слушателям.

* * *

Театр живёт той же софистикой. Классические драматурги требуют, чтобы каждый персонаж был по-своему прав, даже самый последний злодей. Любое действие и любое мнение, даже самое наглое и абсурдное, должно быть мотивировано, и совершать его надо убедительно. Мне это казалось легче лёгкого. В своих детских упражнениях со стилем я силился пробудить симпатию даже к вопиющей противоестественности. Не знаю, является ли «Гамбургская драматургия»^[134] подходящим подарком крёстного отца сыну по случаю первого причастия святым дарам^[135]. В конце концов, доходит до того, что сам начинаешь оправдывать любое дерзновенное заблуждение, по умолчанию полагаясь на то, что наш общий нам всем Бог-драматург не испытывает нужды исчерпывающе с нами объясняться.

27. Х

Я теперь знаю, как дела обстоят здесь, в низах, и нахожу социалистические теории, в той мере, в какой они рассчитывают на энтузиазм масс, достаточно романтичными и банальными. Те, кто выдумывал подобные теории и кто им внимал, были, возможно, участливыми друзьями народа; но жизни тех, кого опекали, они не знали. Убеждённые сторонники улучшения жизни – обычно люди, не преуспевшие в той области, где хотели продвинуться.

Маркс пробовал себя как поэт, прежде чем начать принимать в расчёт инстинкты масс. С этими улучшателями – то же самое, что с журналистами. И те, и другие пробовали себя в качестве поэтов, прежде чем стать обыкновенными статистами и улучшателями мира. Можно подумать, что они сохраняют жар сердца для высших предметов, да во многих случаях это так и есть. Но зачастую то, что оказалось для них недостижимо, тому они и мстят. В своих статьях они злобствуют, в программах выступают против умственного труда.

Базель, 2. XI

В Базеле я бывал когда-то в студенчестве. Студентом никогда не знаешь, куда себя девать, и я ходил смотреть картины Гольбейна^[136] и Бёклина^[137], лазил по шпангоутам башен кафедрального собора и осматривал те три пустые скамеечки, перед которыми молодой профессор Ницше из Наумбурга когда-то толковал греков^[138]. Базель был для меня тогда городом гуманистов. На сей раз он становится городом могильщиков, ярмарочных забав и аномалий; поскольку и сам я стал курьёзом, аномалией и могильщиком. Если верить высказываниям людей из моего окружения, Базель – «метла», выметающая из тебя, в моральном смысле, всё лишнее и, так сказать, насторожённый глаз швейцарского [стража] Аргуса. Кто попытается здесь даже в шутку выжить, не предъявив всю подноготную своих матерей и прабабушек до шестого колена, у того опыт пребывания там будет несладкий. Кто при строжайшем вопросе о своей земной профессии вконец задрожит от нервных волнений, как перед смертью, тот будет отправлен в течение суток, без преувеличения, через границу туда, где будет уместна его путаная, из-за волнения, речь.

* * *

Базель – неподходящее место для непорочного зачатия^[139] и запинающейся речи. Кто здесь имеет что-то на сердце или, что то же самое, на совести, тот барабанит, и его понимают. Если в его мировидении сокрыта некоторая болезненность, то барабанит чуть сильнее. Но если наличествует волнение, которое недвусмысленно позволяет судить об ущербности его души, то он барабанит так, что на обе руки накладывают гипс. Так происходит раз в году, когда можно набарабанить на целый год вперёд^[140]. Участвуют все граждане. Набарабаниваются вволю – без оглядки на ранг, состояние и достоинство в различных завихрениях, трелях и каденциях. Это настоящая оргия трещоток и раздробительный^[141] день покаяния и молитвы. Наружу выходит самая сокрытая дрожь души. Всё глубоко зарытое и застёгнутое на все пуговицы тут вылезает наружу и выбарабанивается. Припоминаешь своих умерших друзей и родственников, припоминаешь двусмысленные радости мира сего и вообще все исторически досягаемые смертные казни и обстрелы, баталии и казармы; все распоряжения магистратуры, голод, наводнения и пожары; все чумные времена и грабежи. Припоминаешь, одним словом, все устрашающие и похоронные учреждения и события этого мрачного существования и выбарабаниваешь их из своей души.

* * *

Барабан (имеется в виду маленький, не большой) здесь носит, некоторым образом, каждый в качестве брелока на цепочке карманных часов, или на шее в качестве амулета. Это утроба времени, которая издаёт урчание, и телячья шкура на многие поколения^[142]. Поскольку у каждого есть в запасе целый год на то, чтобы выдумать себе новый замысловатый бах в барабанной дрожи, то всегда один следит за постукиванием другого и парирует ему своим в ответ. Можно сказать, что в известные моменты лоб тут морщится в смущении так сильно, что на Страшном суде один житель Базеля убарабанит другого в самую мрачную преисподнюю, вызвав в нём абсолютно непревзойдённое содрогание ужаса.

* * *

Эта история с барабанами – хоть стой, хоть падай. Если рассматривать её как тревожную побудку, то это воскресение из мёртвых. Стоит подумать, не сделать ли мне Базель своим родным городом. Это самый мрачный город Германии^[143]. Тут я не стану ожидать ничего хорошего. Я приехал сюда с зубной болью. Дождь барабанил по крышам, и комната, которую мне показали, была голой, как операционная в третьеразрядной больнице. Так и кажется, что хуже не бывает. Однако жизнь неистощима в ступенях и нюансах неудобства. Итак, мне захотелось добыть свечи, вату и спирт.

3. XI

До чего же всё разбито и безнадёжно! Что из этого получится? Следует смотреть на это как на милость – возможность жить в этом окаменелом приюте, да это и есть милость; и это самое худшее. «Если это доставит вам удовольствие, вы ведь можете пойти…» Это не доставит мне удовольствия. Но и оставаться здесь тоже не доставит мне удовольствия. Соломенное пугало иногда стоит дороже, чем человек. Его хотя бы ворона боится. Или мне только кажется, что ворона чистит клюв о соломенное пугало?

* * *

Из «Фантастов» (Берлин, осень 1914 года): «Дамы и господа, – заговорил конкистадор, – сейчас мы вам покажем знаменитого мастера Ганса Шютца, который будет иметь честь преподнести вам на провисающем канате семь недавно зарегистрированных английских фигур. А также барышня на натянутом канате в обуви покажет несколько поцелуев, танцев и комплиментов, а также двое забавных любовников встретятся между небом и землёй, чтобы намекнуть на лучшее. Также покажется мастер художественного балансирования, который по стуку кастаньет после музыкальной каденции провезёт нашу барышню в тележке по шляпному шнуру. А в заключение наша сицилианская дюгонь сыграет вам на раковине сталактитовый грот беды».

* * *

Отдельные носители духа последней эпохи склонны к мании преследования, эпилепсии и параличу. Они одержимые, гонимые, маниакальные, всё в угоду их трудам. Они обращаются к публике, будто она должна принять их болезнь близко к сердцу. Они излагают ей свой материал, чтобы она могла вынести суждение об их состоянии.