Хуго Балль
Бегство из времени

21. VI

Я размышлял о памфлетистах. Они ненасытные существа. Атакуют ли они душу (как Вольтер), женщину (как Стриндберг) или дух (как Ницше): всегда их отличительный признак – ненасытность. Их прототип – всеми поносимый маркиз де Сад (которого я читал в Гейдельберге и которого теперь снова вспомнил). Он осуществляет свои памфлеты и фактически. К этому у него чуть ли не призвание.

Памфлетист одновременно и чернит, и пренебрегает. Пренебрежение придаёт ему сил. Он влюблён в чрезвычайное, причём до суеверия, до абсурда. Весь свой дух он применяет для экзальтирования своей страсти. Там, где идеал отказывает такому любовнику, он разражается поношениями. В случае маркиза де Сада: тот заваливает Бога и мир своими упрёками и сарказмом. В ярком противопоставлении он констатирует заурядность естественных и сверхъестественных взглядов, показывает «убожество» идей, установок, законов. Раз он сопоставляет границы дерзости с воображаемой возможностью, то пренебрегает тем, что ему предлагает действительность. И он жесток, поскольку любит страсть в любом обличии и именно там, где она поистине причиняет страдание; ведь именно в состоянии боли чувство уже не терпит подделки. Человек – в этом он убеждён – живёт очень скрытно; гораздо более скрытно, чем он может и хочет признаться. И надо выявить истинную, сокрытую страсть человека или признать, что нет вообще никаких страстей.

* * *

Можно было бы рекламировать печально известного маркиза как полного антипода учтивому Руссо. Он исправляет тезисы последнего о природной доброте и добродетели. Хотя это и звучит напыщенно, но хочется сказать, что он не такой искуситель, как Руссо. Но он в любом случае свободнее; свободнее от сантиментов и от иллюзий. В качестве философа Руссо скорее вдохновенный идеолог, чем циник. Ницше вывел такой тип во многих своих трудах.

26. VI

Война зиждется на одной вопиющей ошибке. Человека путают с машиной. А надо бы обезглавить машины, а не людей. А если когда-нибудь машины сами будут ходить строем, тогда всё будет путём. И тогда весь мир будет по праву ликовать, если они примутся громить друг друга.

30. VI

Бертони (в Réveil^[107]) совершает ту же ошибку, что и Ландауэр. Он борется с программой, а не с личностью. А в такие времена следует прежде всего быть живым человеком. Воевать не с абстракциями и доктринами, в которых каждый подразумевает что-то своё и это требует множество неясных слов; а с заметными персонами и событиями. Достаточно одной фразы, тут не нужно целой системы.

* * *

Революция как искусство ради искусства меня не привлекает. Я хочу знать, куда ведёт дело. Если я полагаю, что жизнь хочет законсервироваться для того, чтобы сохраниться, то я консерватор.

* * *

Что-то в мире подгнило и завяло. В том числе и экономические утопии. Недостаёт широко разветвлённой конспиративной сети – надёжно укрытой вечной юности, которая берёт под свою защиту всё благородное.

l. VII

Прудон, отец анархизма, кажется, был первым, кто понимал, что значит – следовать избранному стилю. Мне любопытно что-нибудь из его работ почитать. Потому что если однажды ты узнаёшь, что «плясать надо было от слова», стиль начинает хромать, избегая имён нарицательных, и теряет концентрацию. Отдельные части фразы, а то и отдельные буквы и звуки опять обретают свою автономность. Может быть, языку как раз и даровано продемонстрировать абсурдность этой доктрины – ad oculos [наглядности].

* * *

Уже пора бы предоставить процесс вырабатывания языка самому языку. Критика разума должна отступить; делать громкие заявления стало бы дурным тоном; то же самое касается и всякого сознательного распределения акцентов. Равновесия ожидаемо не получилось бы, стройность зависела бы от порыва. Ни в коем случае не действовали бы традиция и закон. Мне кажется, это не просто: последовательному анархисту согласовать личность и доктрину, стиль и убеждения. И всё-таки идеалы должны быть единым целым с личностью, которая им следует; стиль автора должен отображать его философию, и без того, чтобы он её специально развивал.

* * *

В принципе, это приключение, в котором я по-настоящему не участвую. Никогда в игре не были задействованы все мои силы, всегда только часть. Я зритель, я занимаюсь этим лишь дилетантски. Как должно выглядеть дело, в котором я участвовал бы душой и телом? Со всеми моими многообразными интересами по части красоты, жизни, мира, и со всем моим любопытством к тому, что по противоположную сторону баррикад?

3. VII

По случайности мне в руки попала мудрёная книга: «Saurapuränam» (краткий очерк шиваизма, автор д-р Ян^[108]). Я нахожу, что в ней мои «фантастические» наклонности ошеломительным образом подтверждаются и упрочиваются.

Между тем, язык некоторых разделов книги, прославляющих Шиву как атмана^[109], возвышается до лишающего чувств опьянения заумными оборотами, полностью исключёнными из сдержанного «равновесия» разумного мышления и мировоззрения.

Обитель Шивы – на поле, усеянном трупами, и он носит на голове венец из покалеченных трупов.

Он в состоянии менять свой образ произвольно, для него это игра^[110]. И даже боги не могут опознать Шиву.

Он – утолитель печалей, его тело состоит из высшего блаженства.

Почитание его выражается изменением нормального состояния голоса, глаз, частей тела (то есть через конвульсии и судороги, через экстаз).

Двадцать один ангел сопровождают к вышней обители даже преступника, который принесёт Шиве свою жизнь в жертву.

«Прозрение, слух, обоняние, зрение, вкус, осязание. Вот шесть препятствий для живого существа»^[111] (то есть, и прозрение тоже).

Трудами Шива не покоряется.

Мир явлений ничтожен и построен [силой иллюзии] майя. Поэтому учащие об истине на самом деле – учителя майя (учителя иллюзии).

* * *

Я замечаю, что не могу вести для меня отвратительные (то есть политически-рационалистические) исследования, если не буду то и дело прививать себя [от рассудочности], одновременно занимаясь иррациональными вещами. Всякий раз, когда мне нравится политическая теория, я боюсь, что она – фантастическая, утопическая, поэтическая и я с нею всё-таки остаюсь внутри своего «эстетического круга», то есть я ею одурачен.

8. VII

Бакунин, «Парижская коммуна и понятие о государственности»^[112]. Я хочу выделить несколько ключевых пунктов и прокомментировать их.

1. Партию порядка он определяет как «официального представителя привилегированного меньшинства, в интересах которого отстаивать все религиозные, метафизические, политические, юридические, экономические и социальные гнусности, настоящие и прошедшие, имеющие целью – держать людей в невежестве и рабстве».

(Против партии порядка было бы, возможно, меньше возражений, если бы ещё действовала иерархия ценностей, в которой партия порядка занимала бы подчинённое положение. Но старая иерархия поколеблена, а новой нет в наличии. Партия порядка претендует в Европе на высший ранг, который сегодняшнее сознание может предоставить.)

2. «Государство в целом есть подобие обширной бойни или огромного кладбища, где незаметно, в тени, и прикрываясь этим отвлеченным нечто, этой абстракцией, с притворным сокрушением, приносятся в жертву и погребаются все лучшие стремления, все живые силы страны».

(Это сочтут преувеличением. Но с тем, что государством покалечены все, привыкнув требовать от него самую малость и деградируя, не поспоришь.)

3. «Если во вселенной царит гармония и закономерность, то это только потому, что вселенная не управляется по какой-либо системе, заранее придуманной и предписанной высшей волей. Теологическая гипотеза божественного законодательства ведет к очевидному абсурду и к отрицанию не только всякого порядка, но и к отрицанию даже самой природы».

(Здесь встаёт вопрос, что есть закон и существуют ли божественные законы. Такие законы всё-таки, пожалуй, являются теми истинами, с которыми человечество стоит на твёрдой почве или падает, процветает или гибнет. Если какая-то истина объявляется божественной, то ею устанавливается незыблемая необходимость на благо человечества. Подобные истины принадлежат к сути, к биологии человека так же, как физические органы. Они образуют духовный хребет, так я думаю…)

9. VII

Маринетти шлёт мне Parole in libertà^[113] – с сочинением своим, Канджулло^[114], Буцци^[115] и Говони^[116]. Это прямо-таки чистые буквенные плакаты; одно такое стихотворение можно развернуть как географическую карту. Синтаксис пошёл вразнос. Буквы разорваны, и собираешь их с трудом. Языка больше нет, вещают литературные звездочёты и верховные пастыри. Язык надо сперва заново найти. Распад до самой сердцевины процесса творения.

* * *

Писать надо только фразы, где не к чему прицепиться. Фразы, способные выдержать любую иронию. Чем лучше фраза, тем выше её ранг. Исключая рискованный синтаксис или сомнительные ассоциации, мы сохраняем сумму того, что составляет вкус, такт, ритм и мелодику, стиль и гордость писателя.

14. VII

Согласно Флориану-Парментье^[117] (Histoire de la poésie française depuis 25 ans^[118]) со времён Руссо «сенсация» стала всемогущей. Писатели ищут страсти вместо того, чтобы их скрывать. Это указывает на большое отчуждение и оскудение; на отчаянные усилия видеть себя подтверждённым, привлечь к себе внимание. И почему это так? Parceque la démocratie refuse les moyens d'existence à l'écrivain, parcequ'elle encourage le monstrueux mandarinat des journalists^[119].

16. VII

Слово брошено на произвол судьбы. Оно жило среди нас.

Слово стало товаром.

Пусть они оставят слово в покое.

Слово потеряло всякое достоинство.

28. VII

Две новые главы романа. Что я говорю:

Глава 1. Маленькие части по четыре-пять страниц, в которых я на свой манер веду языковое хозяйство и пытаюсь при этом сохранить остаток весёлости. Одна из частей озаглавлена «Карусельная лошадка Иоганн». Воображаемый персонаж, который сам иронизирует, говорит в ней:

«Многоуважаемый господин Фойершайн! Ваше конфедерированное природное парнишество нам не импонирует. А ещё ваша взятая напрокат киношная драматика. Но одно слово для объяснения: мы фантасты. Мы больше не верим в интеллект. Мы пустились в путь, чтобы спасти от сброда то животное, которому достаётся всё наше почтение».

31. VIII

На мне поставили печать времени. Это произошло не без моего содействия. Временами я тосковал по нему. Как же это называется в «Фантастах»? «Нас отпустили в ночь и забыли подвесить нам гири отягощения. Конечно же, мы теперь парим в воздухе».

* * *

С экономическим заговором войны меня познакомил Делэзи («Грядущая война»^[120]). Теперь я понимаю, почему маленькая страна Бельгия так важна для всех участников войны. Для Германии Антверпен означает новый, более короткий выход к морю; для Англии – прямую угрозу её побережью. Сама Бельгия обладает богатой угольной промышленностью и металлургией, и во Францию пехоте можно беспрепятственно пройти из Фландрии широким фронтом, тогда как линия Рейна загорожена горами и крепостями.

* * *

В Женеве я был беднее рыбки. Я больше не мог передвигаться. Я сидел у озера неподалёку от рыбака с удочкой и завидовал рыбам из-за приманки, которую он бросал им в воду. Я мог бы прочитать рыбам проповедь на эту тему. Рыбы – таинственные существа, их бы не стоило убивать и есть.

* * *

 
Сдержись, не причиняй вреда родному чаду,
Не выполняй угроз ужасных. Коль прольёшь
Сыновнюю ты кровь, меня ты обречёшь
За то, что я твою не удержала руку^[121].
 

(Расин)

IX

Надо отвыкать от лирических чувств. Это бестактно – в такое время блистать ими. Самые обыкновенные приличия требуют, самая скромная вежливость предлагает – человеку держать свои сантименты при себе. Куда бы это привело, если бы каждый рылся своими пальцами у другого в сердечной ямке? Слава Богу, мы ещё не настолько бесстыдны, чтобы петь церковные гимны на рыбном рынке.

* * *

Это ошибка – верить, что я нахожусь. Просто я вежлив и предупредителен. Все мои усилия уходят на то, чтобы убедить самого себя в реальности собственного существования. Когда коммивояжёр продаёт мне пару подтяжек, он улыбается самодовольно и недвусмысленно. Моя робкая манера речи, мои неуверенные движения уже давно выдали ему, что я «художник», идеалист, нечто призрачно-воздушное. Если же я сяду на стул, а тем более, когда бываю где-то на людях, я сам уже издалека вижу себя – сидит призрак. Любому мало-мальски крепкому и смелому бюргеру я кажусь подозрительным и донельзя податливым. Поэтому я избегаю показываться им на глаза.

15. IX

Когда-то была в сердце Европы страна, в которой бескорыстной идеологии, казалось, готовилось «уютное местечко». Конец этой мечты не простится Германии. Основательнее всех истреблял идеологии в Германии Бисмарк. В него упираются все обиды. Он нанёс удар по идеологии и в остальном мире.

18. IX

Разлом [культуры] приобрёл чудовищный размах. И ссылаться на старую идеалистическую Германию тоже больше нельзя, то есть надо остаться совсем без почвы. Ведь набожная, просвещённая протестантизмом Германия времён Реформации и Освободительных войн^[122] являет собой авторитет такой силы, что о нём можно сказать – разрушил и смутил Царство антихриста. Вся эта цивилизация была, в конечном счёте, лишь видимостью. Она владела умами академического мира так сильно, что растлила и народные низы; ибо народ тоже проглотил слова Бетмана про «нужду, которая не ведает закона»^[123]; да и протестантские пасторы были надёжными защитниками и толкователями этих бесчестных лозунгов.

20. IX

Я могу помыслить себе время, когда однажды буду искать послушания так же, как сполна вкусил неповиновения: до самого предела. Я уже и самого себя больше не слушаюсь. Всему мало-мальски оправданному, всякому благородному волнению я отказываюсь внимать; настолько недоверчив я стал к собственному происхождению. Подумать только, я готов признаться: я стараюсь отвыкнуть от собственной немецкости. Разве не сидит в каждом из нас прочно казарма, протестантизм, безнравственность, независимо от того, осознаём мы это или нет? И тем глубже, чем меньше мы это осознаём?

25. IX

Философия, которой генералы пытаются обосновать своё дело, это огрублённое издание Макиавелли. Примечательные вокабулы языка управления и, к сожалению, не только языка управления, восходят к затхлому идеалу Ренессанса: «право сильного», «нужда, которая не подчиняется приказу», «место под солнцем» и тому подобное. Но макиавеллизм обанкротился. Макиавеллистов называют их истинным именем; поминают параграфы законов против них. Макиавеллистские войны в старой Европе больше не удаются. Существует, вопреки всему, народная мораль. Высказывание Фридриха II: «Когда князья хотят войны, они её начинают и призывают старательного учёного-правоведа, который докажет, что это правильно»^[124], как раз оно вызывает сейчас решительный отпор.

* * *

Каково должно быть у человека на душе, как ему жить, когда он чувствует свою причастность к произошедшему? И неумолимо склоняется к мысли, что он ответственен за все авантюры, весь клубок проблем и преступлений? На чём держаться существу, фантастическое «Я» которого, кажется, только для того и создано, чтобы вобрать в себя и выстрадать все противоречия, всё возмущение этих разобщённых сил? Если язык воистину делает нас королями нашей нации, то без сомнений это мы, поэты и мыслители, виновны в этой кровавой бане и должны искупить свою вину за неё.

Цюрих, Х.1915

Прошло два дня, и мир приобрёл другое лицо. Я живу теперь в переулке Грауэнгассе, и меня зовут Гери^[125]. В театре такое называется превращением, перестройкой.

Странная птица, гнездо которой меня приютило, называется «Фламинго». Она со своими растрёпанными крыльями владеет маленькой квартиркой, которая вечерами вновь и вновь преображается. Здесь цветёт египетское волшебство, и сонник лежит на ночных столиках тех, кто днём блуждает с закрытыми глазами.

* * *

Снять с себя «Я» как дырявое пальто. То, чего не удержать как следует, надо сбросить с себя. Есть люди, которые абсолютно не переносят отдавать своё «Я». Они мнят, что оно у них только в одном экземпляре. Но у человека много «Я», как у луковицы много шелухи. Одним «Я» больше, одним меньше, не имеет значения. До сердцевины шелухи ещё достаточно. Удивительно видеть, как человек увязает в своих предрассудках. Он переносит горчайшие муки, только чтобы не отдать себя. Нежнейшая, сокровеннейшая суть человека, должно быть, очень чувствительна; но, без сомнения, она и самая чудесная. Немногие приходят к такому взгляду и к этой догадке, потому что опасаются за ранимость своей души. Этот страх перекрывает им благоговение.

* * *

Тот философ, который с фонарём искал человека, преуспел в этом куда больше, чем мы нынче^[126]. Ему не задули ни его фонарь, ни его собственный свет. Люди обладали забавным благодушием – позволить ему продолжать поиск.

З. Х

Твёрдо налаженная, убедительная, приличная жизнь в известные времена оказывается под вопросом. Это не ново. Но может дойти до того, что сомнительность считается аттестатом и доказательством честного поведения. Так что лучше эти измерения разделять. Авантюрист – всегда дилетант. Он доверяет случайности и полагается на свои силы. Он ищет не познаний, а подтверждения своего превосходства. Едва встав на ноги, он ставит жизнь на кон, но надеется уйти невредимым. Иное дело с любопытным, с денди. Он тоже ищет опасности, но не шутит с ней. Он воспринимает её как загадку, он хочет в неё проникнуть. То, что ведёт его от одного переживания к другому, не прихоть, а последовательность мысли и логика духовных фактов. Приключения денди записываются на счёт его жизни; переживания авантюриста, напротив, исходят от произвола и записывается на его собственный счёт. Можно также сказать: авантюрист опирается на идеологию случайности, а денди на идеологию судьбы.

* * *

Городской житель, хозяин дома, где я живу, мучается желудком, потому что выпил слишком много керосина из бронзовой лампы. Чтобы выдыхать пламя длиной три метра, пришлось пить керосин. Но почему надо было извергать огонь? Ведь он спокойно мог бы предоставить это вулкану Стромболи или ещё какому-то из многочисленных вулканов. Я ходил с ним в аптеку. Он слишком честолюбив. Он хочет иметь дело с ужасным. Охотнейше был бы Иваном Грозным. Страсти людей вовсе не так велики, как нам кажется. Чёрт не так уж крепко вошёл в их плоть и кровь с рождения, как нам видится. В большинстве случаев чёрт «надувается», чтобы внушать ужас. Можно получить репутацию даже сатанизмом. Сатанисты всех времён были не столько злы, сколько честолюбивы.

4. Х

Я склонен соотносить свои личные переживания с переживаниями нации. Усматривать в этом известную параллельность я считаю почти делом чести. Пусть это будет причуда, но я бы не мог жить без убеждения, что в моей личной судьбе представлено сжатое выражение всего народа. Даже если бы мне пришлось признать, что я – один среди уличных разбойников, то никакая сила в мире не смогла бы убедить меня отречься от них, они так и оставались бы мне земляками, среди которых я живу. Печать моей родины я ношу так прочно, что чувствую себя окружённым ею со всех сторон.

* * *

Если в тишайший час покоя я спрошу себя, чему всё это призвано служить, то отвечу себе, пожалуй, так:

Чтобы я навсегда отказался от своих предубеждений.

Чтобы я пережил пародию на то, что я когда-то воспринимал всерьёз: сценические декорации.

Чтобы я отделился от времени и укрепился в вере в невероятное.

* * *

Наивность этого люда, который хворает неизлечимыми болезнями и лечится рационализмом. Несомненно, сейчас великое время – для психиатра.

5. Х

Кто израсходовал все свои сомнения и надежды, того могут утешить только наркотики. Наркотики – это концентрированные человеческие состояния счастья и отчаяния, уводящие глубоко в потустороннее, о котором грезят. Доза, потребная для того, чтобы находить жизнь терпимой, регулируется, исходя из физической конституции человека, смотря по степени его тоски или разочарования. В отношении к идеалу наркотические средства имеют дополняющее значение. Восток – это не только ландшафт, но и область души. Если бы курильщики опиума и морфинисты считали необходимым дать объяснение, то обнаружилось бы, что они строят себе мир, к сожалению, утраченный нашей, ах, настолько нормальной Европой, или всегда в ней отсутствовавший. Мир крайностей в добре и зле; опасный для жизни мир, который знает отважные поступки и поражения; мир героического образа мысли.

* * *

Вести размеренную жизнь, но оставаться с открытыми глазами: в наше время это усилия безнадёжные. Можно спокойно уважать стремление так жить, где оно есть. Но ведь смещаются горы и взлетают на воздух города. И разве при этом не треснет гипсовая оболочка вокруг человеческих сердец?