Хельга Торнхилл
Неприкасаемый
Припомнив что-то из Бетховена, Офелия нерешительно нажала на клавиши. Обычно она играла свободнее, но сейчас пальцы, как нарочно, одеревенели, и она все время боялась сбиться.
На последней ноте девушка обернулась на слушателя в ожидании приговора.
– Очень хорошо, – не без иронии похвалил тот и снисходительно улыбнулся. – Мне даже самому захотелось пальцы размять.
Они поменялись местами, и Дориан ударил по клавишам. Офелия узнала седьмой вальс в до-диез миноре Шопена, ее любимого композитора. Как он играл, боже, как играл! Пальцы летали над клавишами, как у истинного пианиста. Выразительно и изящно, притом он не красовался, а играл в свое удовольствие, будто и вовсе забыл об Офелии. Ее собственная игра теперь казалась абсолютно бездарной.
– Вот так, – сказал Дориан, встав из-за инструмента, и в лице его было нечто победоносное. – Впрочем, я совсем утомил вас. Закончим наше знакомство. Меня ждет поздний ужин и работа, а вы будьте паинькой и ступайте в постель.
Офелию его тон уязвил, но она послушно сделала реверанс и с пожеланием доброй ночи направилась к двери. Но не успела и порог переступить, как Дориан остановил ее окликом:
– Да, мисс Лейтон, забыл кое-что.
Улыбка его стала шире и насмешливей.
– Вашим гардеробом я займусь лично. Траур вам не к лицу: молодая девушка, а одеваетесь хуже монашки!
Офелия поднималась по лестнице, а щеки у нее полыхали, и внутри все дрожало от неясного чувства. Она не то злилась, не то подавляла слезы обиды, хотела презирать Дориана и была странно заворожена им. Все не так, как она ожидала! Уж не лучше ли вернуться к матери в Эссекс?
Пока молодую госпожу раздевала Эмилия, приставленная к ней «безвозмездно», Офелия несколько успокоилась. Она рассудила, что лорд Уильям не оставил бы столь странного завещания, не будь он уверен, что поступает правильно. Да и стоят ли молодость и самонадеянная улыбка его сына того, чтобы, не оглядевшись и не обождав, нарушать волю покойного? Только время покажет.
Глава 3
Покамест опекун не занялся гардеробом Офелии, для воскресной службы она выбрала самые нарядные платье и шляпку – может, он хоть сейчас не станет язвить! Впрочем, сидя в гостиной, еще в халате, феске и мулях, с газетой и чашкой кофе, Рэдклифф вид имел неприступный, и девушка не сразу отважилась к нему обратиться.
– Лорд Рэдклифф, я… Я хотела спросить, где церковь в этом приходе? – нетвердо спросила она, еще не привыкнув, как он хорош и как важен в утреннем облачении. – Вы обычно ходите в ту, что видна с крыши?
– Вы правы, это ближайшая, – безучастно ответил хозяин. – Томас вас отвезет.
– А вы разве не едете?
Карие глаза метнули в ее сторону мрачный взгляд, отчего девушке стало не по себе.
– Нет, не сегодня, – отрезал Рэдклифф и кивком дал воспитаннице понять, что она может идти.
Карета уже ждала у крыльца.
– В церковь, пожалуйста, – попросила Офелия, когда слуга, захлопнув за ней дверцу, взгромоздился на козлы.
В пути смятение, вызванное резкостью графа, развеялось, и, отвлекшись на пейзаж за окном, мисс Лейтон не заметила, как остановилась у фасада церквушки, которую давеча видела с крыши. Из красного кирпича, в модном новоготическом стиле, как отличалась она от древних соборов! И незамысловатый портал, и четырехугольная башенка колокольни, будто боявшаяся вырасти слишком высоко – во всем чувствовались протестантская приземленность и простота. У дверей уже собрались прихожане – люди большей частью из деревни и ближайших предместий, – и Офелия не могла не заметить, как они на нее посмотрели, пока она вылезала из экипажа. Карета с графскими вензелями показалась ей не к месту роскошной и сделалось по-детски обидно, что здесь ее считают чужой.
– Поезжайте, Томас! – наказала она кучеру, ждавшему ее приказаний. – Я обратно пешком дойду – у вас и без того дел хватает, а мне погулять только в радость.
Прихожане зашли и расселись, а Офелия замешкалась в проходе. Внутри церквушка была столь же простой, лишь деревянное распятие над алтарем и яркие витражи придавали ей красок. За фисгармонией копошился в нотных листах старичок, а при виде священника, который взошел за кафедру, едва Офелия успела сесть на скамью, молитвенное настроение улетучилось совершенно. Поджарый, длинный и прямой, как кочерга, мужчина казался угрюмым, худощавое лицо его было строго; в крупных чертах читалась усталость, даже будто бы раздражение. С грустью вспомнила Офелия смеющиеся глаза пухлощекого эссекского викария, а этот напоминает, скорее, непримиримого миссионера.
Но стоило ему заговорить, как паства замолчала и замерла. Голос у него сильный, поставленный, без лишней торжественности. Нажал на клавиши органист, и Офелия удивилась, как чисто умеет петь простой инструмент. Она приметила, как преобразились лица крестьян, для которых молитвы, с которых начал священник, были осмысленны и понятны. В проповеди он вспоминал отца Реформации Томаса Кранмера, сожженного католичкой Марией, Тюдор; говорил о предстоящей Пасхе и призывал к смирению и покаянию, и из уст его звучала надежда и светлая радость. А когда отец Гриффитс позволил себе пошутить и легко улыбнуться, опасения Офелии рассеялись окончательно. Старичок-органист не казался ей больше потешным, а витражи – грубыми: они вспыхнули в лучах солнца, и каждая пылинка засияла ярко, как самоцвет. Церковь дышала, качалась на волнах музыки, и сердце Офелии ликовало, когда она поднимала голос в общей молитве.
Когда отец Гриффитс отпустил последнего причастившегося, Офелия решилась подойти к нему с просьбой принять ее в приход. Он охотно заговорил с ней, но стоило ей сказать, что она состоит под опекой младшего Рэдклиффа, брови пастора сдвинулись.
– Лорд Рэдклифф? Да, знаю о нем. Он вернулся из-за границы?
Выслушав ответ девушки, пастор, как ей показалось, слишком быстро переменил тему. Он расспросил ее об Эссексе и рассказал о приходе, но что-то как будто не давало ему покоя. И только когда, кончив беседу, Офелия с легким сердцем устремилась к дверям, отец Гриффитс окликнул ее:
– Мисс Лейтон!
Она обернулась, несколько удивленно.
– Я лишь хотел вам сказать пару слов на прощанье. Вы наивны и неопытны в жизни, а мир, увы, не так добр, каким замыслил его Господь. Ибо сказано: «Нечестивые натянули лук, стрелу свою приложили к тетиве, чтобы во тьме стрелять в правых сердцем»[11]. Послушайтесь меня, дитя, и не будьте излишне доверчивы.
В Рэдклифф-Холл Офелия возвращалась пешком. Любительница долгих походов, она еще в Эссексе часто отрывалась от гувернантки, чтобы всласть побродить по окрестностям. Утро было чудесное, и настроение после службы, несмотря на туманные предостережения пастора, осталось приподнятым. Забыв о приличиях, девушка всю дорогу насвистывала мотивы, которым ее обучил кузен Генри.
Когда дома она застала Дориана в гостиной в той же позе, уже с новой газетой, лицо выразило удивление. С ее ухода он будто не двигался с места, только халат сменил на модный костюм да надел зачем-то перчатки.
– Как жаль, что вы пропустили службу! – с неподдельным сочувствием воскликнула Офелия вместо приветствия. – Отец Гриффитс о вас справлялся. Он замечательный, добрый, и церковь мне очень понравилась. Вы ведь в будущее воскресенье поедете? Будет Пасха!
Дориан раздраженно поглядел на девушку, словно она не могла взять в толк очевидного.
– Давайте расставим точки над и, мисс Лейтон, – сказал он с нажимом. – Знайте, что я атеист, бога не признаю и посещение церкви считаю занятием крайне бесполезным. Сила разума и теория мистера Дарвина – вот моя вера. Я убежден, что религию придумали невежды и слабаки, а сильному человеку достаточно опираться в жизни на себя самого!
Но увидев, какими большими сделались глаза у Офелии, Рэдклифф умерил пыл:
– Но не принимайте моих слов близко к сердцу. Поверьте, дорогая мисс Лейтон, оскорбить ваши чувства я никак не хотел.
– Что вы! – Офелия сделала попытку улыбнуться. – Каждый волен в своих убеждениях.
– Вот и славно. Ездите, если вам хочется, однако впредь помните о своей репутации и не возвращайтесь одна. Меня удивило, что вы отослали карету.
Дориан бросил газету на столик и встал, оправив перчатки.
– Не обессудьте, я вас покину: и так позволил себе бездельничать целое утро. Развлекайтесь с тетушкой Карлтон: она теперь ваша компаньонка.
Провожая опекуна взглядом, девушка закусила губу. Теперь ей все стало понятно. Она не любила ханжей и всячески убеждала себя, что слова Рэдклиффа ее не задели – и все-таки ей, воспитанной в религиозной семье, его манифест казался несколько диким. Он говорил так неопровержимо, точно пытался что-то ей доказать, перечеркнув верования предков. Но, если подумать, к нему роль атеиста идет так же, как его поэтический голос или красивый костюм.
Все воскресенье граф пропадал то в кабинете, то в бильярдной и совсем не видел воспитанницу, а она, соскучившись в стенах особняка, вышла в сад.
Огромный и многоликий, как дом, сад лорда Рэдклиффа мог похвастаться чем угодно – от чопорных английских пионов и хризантем до экзотических растений, имен которых Офелия даже не знала. Впервые гуляя здесь еще накануне, девушка предчувствовала, что всей душой полюбит дорожки, клумбы, живые изгороди и фруктовые деревья; она станет любоваться развалинами и, стащив из библиотеки книгу, а с кухни – кусок бисквита, коротать часы в античной беседке. И могла ли она угадать, что за поворотом – о чудо! – ей откроется зеленый лабиринт, совсем как у кузины из Саффолка, только больше, а глубже в зарослях – прудик. Здесь, на просторе, поселилось теперь ее сердце, здесь была жизнь и расцветут прекрасные розы… Пока на кустах лишь тугие бутоны, но будут всполохи алые и пунцовые, но краше всех – белоснежные, гладкие, как его умащенные лосьонами щеки…
– Любуетесь цветами, мисс Лейтон? – услышала она за спиной голос Рэдклиффа, который подкрался к ней незаметно.
Офелия обернулась к нему и разглядела, какие у графа глаза: выразительные, рыжевато-карие, как сердолик. Раньше она не замечала, а теперь невольно залюбовалась ими.
– Как странно: кругом тюльпаны, крокусы и азалии, а вы стоите у нераспустившихся роз. Впрочем, я сам больше всего люблю именно их и жду каждый раз мая.
– Да… Они восхитительны.
Офелия поспешно отвела взгляд.
– Розы – один из немногих моих капризов, – признался лорд Рэдклифф. – Особенно белые. В нашу промышленную эпоху бредить ими не модно – знаете, всем подавай что-нибудь из ряда вон выходящее. Цветы красят в синий и носят в петлице. На худой конец, можно засушить с травами, как на Востоке. Но розы, я считаю, бессмертны – глядишь и понимаешь, почему их всегда воспевали трубадуры.
Офелия слушала и, чтобы занять руки, гладила стебель самого большого цветка. Она сто раз оставалась наедине с кузеном Генри, тесно жалась к нему во время их шалостей, но с ним не ведала, что от мужчины может исходить такая потаенная сила. Виноват его одеколон – или, быть может, само его тело впитало запах пряностей Индии? Ей бы найти благовидный предлог и, извинившись, поспешить в дом, но он словно держит ее взглядом у проклятых цветов.
– Ай!
Она надавила на шип, и на пальце проступила красная капля. С досадой Офелия прижала ранку ко рту.
– Я вас заболтал! А вы не будьте доверчивой и не забывайте, что даже у роз есть шипы, – ехидно усмехнулся Дориан и, хотя Офелия инстинктивно почувствовала, что он хочет податься вперед и взять ее за руку, он заложил ладони за спину и зашагал к дому. Даже носового платка не подал, как поступил бы на его месте любой джентльмен.
Офелия ощутила на языке соленый вкус крови.
«Не будьте доверчивы, не будьте доверчивы!» – вспомнилось ей.
Глава 4
Есть ива над потоком, что склоняет
Седые листья к зеркалу волны[12]…
У. Шекспир «Гамлет»
Кругом вода – ледяной плен, из которого больше не выбраться. И как не пытайся ослабить путы, смерть уже смыкает скользкие, как у водяного, пальцы на горле. Еще немного, и…
На часах высветилось 07:00, и будильник визгливо закричал на всю комнату. Подскочив на кровати, Эмма Ричардс схватила ртом воздух, будто только что вынырнула из глубины моря. Сердце бешено колотилось, лоб покрылся испариной.
– Да отключи уже этот чертов будильник! – проворчал Себастьян, поднимаясь на локте, и, несколько раз моргнув, посмотрел на жену. Сон как рукой сняло. – Эм, ты чего? Эй…
Отдышавшись, молодая женщина наконец нажала кнопку, и трезвон прекратился.
– Ничего, родной, – она слабо улыбнулась супругу. – Просто приснился кошмар.
* * *
В начале апреля погода чудо как хороша! Весь день Офелия была вольна делать, что хочет: по утрам она отправлялась на долгие променады по окрестностям, оставляя позади нерасторопную компаньонку, ходила в церковь и трудилась в саду, где Рэдклифф выделил для нее полоску земли; после обеда рукодельничала или сочиняла письма домой. В те вечера, когда опекун наведывался в имение, он, как повелось, приглашал девушку в Сиреневую гостиную. Там, устроившись у очага, они проводили час за беседой, пока тетушка Карлтон клевала носом над извечным вязанием. На столике между ними стояли две чашки с причудливым восточным узором, и от чая в них (который Рэдклифф, разумеется, поставлял сам) исходил пленительный аромат.
С первой встречи многое между графом и его подопечной переменилось, и, хотя неловкость не исчезла бесследно, беседы их перестали походить на пристрастный допрос. Особенно девушке нравились рассказы Рэдклиффа о путешествиях или искусстве, теперь она находила его не по возрасту знающим и не считала юнцом, который играет отцовскую роль. Временами он казался ей куда старше, чем был, будто его годы и наружность служили маской для Сфинкса, застывшего в песках времени. Однажды Офелия поймала себя на мысли, что не представляет, каким он был в детстве и каким может быть в старости.
Дориан же стал с ней безупречно любезен и больше не пытался смутить. Она почти простила ему прощание с Пиббоди и, поддаваясь его ученым речам, не замечала вызова в привычной полуулыбке и твердости в пальцах, обнимающих чашку. Не она – это он ее изучал.
Однажды разговорились о пении.
– Мы с мамой часто играли и пели, и для вашего батюшки я выступала, когда он приезжал, – поделилась Офелия. – Он меня даже хвалил и говорил, что хорошо бы нанять мне наставницу.
– Вкус батюшки неоспорим, но я хочу лично удостовериться, что вы достойны подарка, – сказал Дориан, и направился к комоду за нотами. – Я буду рад вас послушать. Помните, как меня впечатлила ваша игра?
Девушка предпочла бы об этом забыть, но послушно подошла к инструменту. Репертуар, как и ожидалось, отличался вкусом и разнообразием; одни партитуры были новыми, другие служили не одному поколению Рэдклиффов. Когда Дориан выбрал популярный романс, Офелия облегченно вздохнула: она знала его назубок, и уж если строгая тетушка Трентон удостоила его аплодисментами, можно надеяться, что она не ударит в грязь лицом перед графом.
Рэдклифф сел аккомпанировать, и девушка, повернувшись к нему боком, чтобы не отвлекаться, старательно начала. Она завела песню робко, но вскоре увлеклась, расхрабрилась. Исчезла и гостиная, и опекун – девушка перенеслась домой, где они с матерью проводили часы за любимым занятием. Голос ложился на музыку плавно, Офелия растворялась в нем. Только на финальном аккорде, забывшись, посмотрела на Рэдклиффа, встретила его взгляд и чуть не сфальшивила.
– Вы меня поразили, мисс Лейтон, – произнес Дориан, сняв пальцы с клавиш и выждав, затем опять замолчал. Стало так тихо, что послышалось дыхание задремавшей миссис Карлтон. На Офелию нашло беспокойство, будто что-то должно было случиться.
Не сводя с нее глаз, Дориан снова заговорил:
– Ваш голос – шестое чувство. Он сладок, но далек от невинности: его чары опасны. Вы поете романс, а сами влечете, как сирена, как… Лорелея. Вот оно! Лорелея – волшебный дух Рейна. В Германии есть скала с именем этой колдуньи: ее песня, исполненная печали, сулит морякам погибель. Раз услышав ее, они теряют курс и их корабли разбиваются. Она топит их, пусть ненароком… Вам знакомо стихотворение Гейне[13]?
Офелия могла только покачать головой.
Дориан заиграл протяжную мелодию и начал читать по-немецки вполголоса. Она не ошиблась, что он прекрасно читает стихи. Она смотрела и слушала, как зачарованная, его напористые «к», эти «з», тягучие «о» и глубокие «а» – для нее все было чуждо. Зачем не учила она немецкий? Офелия не вдыхала в сумерках прохладного рейнского воздуха, не видела горных вершин, но ее вела музыка, и когда добавлялись переливы в верхнем регистре, мелодия была точно море, что накатывает на германские берега. Когда же внезапно музыка замирала, Офелии чудилось, что она видит саму колдунью.
Резкий удар по клавишам – словно корабль натолкнулся на скалы – наводнил комнату диссонансом, и Рэдклифф произнес последние строки зловеще, аккомпанируя себе в нижнем регистре, затухая, уходя в тишину.
– Страсти какие играете! – охнула миссис Карлтон, которую разбудили резкие звуки. – Схожу-ка за пряжей. Моя-то совсем закончилась.
– Понравилось вам стихотворение, лукавая колдунья мисс Лейтон? – с улыбкой спросил Дориан, когда старушка ушла.
– Вы прочли с большим выражением, однако я по-немецки ни слова не знаю…
– Я этого и добивался, ведь в тумане все кажется необыкновенным. Невежество подобно сочному, изысканному плоду: стоит дотронутся, и пропадает вся красота[14], но ваше любопытство я удовлетворю. Гейне видел Лорелею на заходе солнца, в золотых драгоценных уборах, златокудрую, и косы она чесала золотым гребнем.
Офелия инстинктивно коснулась светлого завитка у виска.
Дориан достал из кармана платок и прошелся им по клавиатуре, торжественно продолжая:
– О преступная дочь Рейна, скольких вы уже погубили своими напевами? Вы пока сами не знаете, насколько сильны, и оттого ваша ловушка для впечатлительных сердец коварна вдвойне. К счастью, моей душе, почерневшей от опыта, она не страшна. А остальным следует держаться от вас подальше, иначе вы, кроткая голубица, жестоко растопчете их.
Офелии нечего было сказать. Дориан тем временем уже встал и снял ноты с пюпитра. Он повеселел и не замечал смятения своей подопечной.
– До чего же люблю это стихотворение! А отец в вас не ошибся. Торжественно обещаю исправить его промах и найти вам наставницу, достойную имени Рэдклиффа. А теперь идите и погуляйте в саду, пока не выступила роса. Благодарю вас за вечер!
Поклонившись, он направился к дверям, где столкнулся с миссис Карлтон, и до Офелии донеслось, как он напевает уже по-английски: «Пловец и лодочка, знаю, погибнут среди зыбей; И всякий так погибает от песен Лорелей…»
Разве можно теперь думать о беззаботной прогулке? Поспешно отвернувшись от компаньонки, чтобы та не увидела пунцовых пятен у нее на щеках, девушка нажала клавишу пианино:
И всякий так погибает
От песен Лорелей…
Глава 5
Вечерних бесед уже давно не было, однако, сдержав обещание, Рэдклифф пригласил для Офелии когда-то блиставшую, а ныне стареющую певицу. Карлотта Бертолини обладала пышной подкрашенной в черный цвет шевелюрой и сильным акцентом, а также весьма капризным характером. Когда она дважды в неделю приезжала в Рэдклифф-холл со своим тщедушным аккомпаниатором, домочадцы старались обходить музыкальный кабинет за версту.
– Ньет-ньет, это нье си! Баста, баста, баста! – кричала она на Офелию и захлопывала крышку так резко, что пианист не раз рисковал остаться без пальцев. – Вот это – а-а-а! – си! А ваше – нье си!
За это Рэдклифф платил ей щедрые гонорары, а Офелия, собрав разбросанные наставницей партитуры, подавляя слезы, спешила в библиотеку – свое убежище и любимый уголок во всем Рэдклифф-холле.
Созданная по образу готического собора, фамильная библиотека не имела с религией ничего общего. Вместо святых в стенных нишах стояли бюсты философов; вместо Библии – «Богатство наций» Адама Смита, вместо распятия – гигантский глобус, вместо алтаря – витрина с коллекцией морских раковин и минералов. Офелия не только находила здесь успокоение после уроков Карлотты – оставаясь одна, она скрывалась от собственных навязчивых мыслей. Здесь она разглядывала копии старинных шпалер, дивилась статуэткам средневековых зверей и листала книги, каких раньше и в руках не держала. Здесь, в красно-зеленых бликах от витражей, она не боялась, что придется вновь испытывать страх и смущение. Она была вольна и уверена, что скрыта от сердоликовых глаз.
Солнце спускалось, и лучи мягко падали на новое платье Офелии. Муаровое, розовато-лиловое – лорд Рэдклифф действительно озаботился ее гардеробом, правда, на тот же манер, каким разделался с Пиббоди. Офелия хорошо помнила роковую минуту, когда горничная распахнула дверцы платяного шкафа и, побледнев, ахнула:
– Мисс, а платьев-то нету!
– Дабы не отнимать у вас время, я позволил себе избавиться от старья. Довольно вашего провинциального шика! – ослепительно улыбался Дориан на вопросы воспитанницы. – Сегодня же в Лондон к портнихе! О прежних нарядах не беспокойтесь, я нашел им вполне христианское применение. Ваш мистер Гриффитс одобрили бы.
В этом Офелия не преминула убедиться сама, когда в помощь пастору пошла в деревню разносить провизию. Сперва признала свое перелицованное выходное платье на девице, что с подвыпившим кавалером шествовала на сельские посиделки. Потом увидела, что сиреневая накидка, обкромсанная по лопатки, стала пелериной для маленькой Бэсси или Салли, топавшей в церковь за маменькой. Но последней каплей стала любимая шляпка с чучелом колибри, которую нахлобучили на огородное пугало.
Задачу Рэдклифф выполнил миссионерскую, бесспорно, только назвать его добрым христианином у Офелии язык не поворачивался. Ух, какими словами честила она его потом в «скромных записках» и язвительный шарж набросала, на котором опекун предстал в виде того самого пугала с грядки. Только он, подлец, даже в рваном картузе и с соломой за пазухой вышел слишком хорош.
Обновленный гардероб искупил его вину сторицей. Взявшись за дело, Рэдклифф баловал воспитанницу, утверждая, что ее внешний вид должен соответствовать его положению в свете. Оторвав взгляд от страницы, Офелия любовно разгладила пышные юбки, но тут же снова нахмурилась.
В тот день они ездили в Лондон, и солнце в витринах галантерейных и шляпных лавок отражалось не менее ослепительно, чем сейчас в стрельчатых окнах. Рэдклифф шествовал по Бонд-стрит, мисс Лейтон плелась за ним, как привязанная, не смея ни отойти, ни задержаться у понравившейся витрины, как вдруг у обочины заметила подбитого белого голубя. Он беспомощно барахтался в пыли, силясь взлететь и волоча за собой крыло, как гребут веслом по земле. Попал, должно быть, под колесо фаэтона и чудом остался жив.
– Бедняжка! – с жалостью промолвила девушка.
Дориан остановился, и сердце ее настороженно всколыхнулось. Не боясь замарать перчаток, граф без промедлений поднял благодарного голубя с земли и ловким, как бы натренированным движением свернул ему шею.
– Чтобы не мучился, – объяснил он обомлевшей Офелии, и тушка птицы упала на мостовую, подняв облако пыли. Граф брезгливо стянул испачканные перчатки и бросил лакею, нанятому, чтобы нести покупки за господами: – Выбросишь! И еще кое-что…
Шепнув ему что-то на ухо, Рэдклифф проследовал в магазин, где полчаса выбирал новые перчатки взамен испорченным. Офелия вытерпела экзекуцию молча, а когда они вышли снова на улицу, их дожидался лакей с огромной клеткой в стиле Людовика XV. Внутри была канарейка, важная и раскормленная, будто она, как Робин Бобин Барабек в детской побасенке, скушала «и корову, и быка, и кривого мясника»[15].
– Это поможет забыть сегодняшнюю мелкую неприятность, – примирительно улыбнулся лорд Рэдклифф.
«Прекрати о нем думать! Опять ты, опять! Только не в библиотеке!» – отругала себя Офелия, нарочно уткнувшись в книгу. Но не успела вернуться к чтению, как над ее головой прозвучало:
– Вот вы где, мисс Лейтон! Я и не чаял найти вас в другом месте.
Офелия настолько привыкла считать библиотеку своим неприкосновенным убежищем, что приход хозяина казался вторжением. Вот он, в смокинге с галстуком и золотой цепочкой часов – должно быть, вернулся с визитов или, напротив, только собирался в столицу. В черном костюме, особенно ладно сидевшим на статной фигуре, Дориан походил на пантеру – гладкую, гибкую, с лоснящейся шерстью и хищным блеском в глазах.
– Что сегодня читаете?
Офелия послушно показала ему обложку «Джейн Эйр».
– О, чудачка Джейн, которая обыкновенную лошадь принимала за гитраша[16], а свет в окне – за блуждающий огонек на болоте! Где вы остановились?
– После смерти миссис Рид Джейн возвращается в Торнфильд-Холл, – сказала Офелия и раздосадовалась, что ответ получился школярским.
– Ах да, помню, конечно, – Дориан повернулся к пылающему закатным огнем окну. – Она подходит к дому и видит на пороге мистера Рочестера. Он тогда назвал ее эльфом, существом из иного мира… Знаете, мисс Лейтон, я давеча говорил, что вы die Hexe Lorelei[17], а теперь тоже назвал бы вас эльфом. Вы странная, не от мира сего. Мне удивительна ваша любовь к одиночеству – в наш-то век, когда мнение света решает все! Должно быть, выходите в мое отсутствие, как Томас Рифмач[18], на третью дорогу и кличете волшебный народ? Вы колдунья, мисс Лейтон, не такая, как смертные. Да и религия – простое прикрытие. Вы, язычница, у которой кровь закипает от страсти: я видел, как вы здесь ворожите с моими горгульями. Боюсь, отец надо мной посмеялся, оставив мне вас на поруки.
Ладонь Офелии невольно метнулась к рубиновому крестику на шее.
– Знаете, тихоня Джейн Эйр кажется мне хитрой и властной – как ловко окрутила она Рочестера! А в вас кроется куда больше. Думаю, вы могли бы даже убить, если б пришлось. Но теперь у вас только одно потайное желание – A mon seul désir, видите?
По библиотеке были развешаны копии знаменитых французских гобеленов из цикла «Дама с единорогом». Каждая олицетворяла одно из пяти чувств – зрение, слух, обоняние, осязание, вкус. А над входом красовалась шестая, самая загадочная, названная «По моему единственному желанию». На нее и указал Дориан.
– Дама складывает в шкатулку свои драгоценности и отрекается от материального мира, дабы вступить в обитель чистого духа. Это Душа, и ей предстоит выбрать между львом и единорогом. Вы, девица, хотите прельстить единорога, но в действительности уже выбрали льва – и он готов к решительному прыжку[19]… Впрочем, забудьте: виновато шампанское на приеме у Уиндермира. Простите, что оторвал вас от чтения.
Улыбнувшись, Рэдклифф вышел за тяжелые дубовые двери.
…Словно птичка на шелковой нитке – то ослабить, то притянуть ближе…
Офелия все глядела на льва, выжидавшего, чтобы вонзить клыки в шею единорога. А если он прав, и, оставшись здесь, она уже сделала выбор? В чем оно, ее единственное желание?
Солнце скрылось за горизонтом, и витражи сделались блеклыми, почернели деревянные резные колонны, соборный неф казался теперь тяжелее и ниже. Офелия озябла от вечерних теней, и, отложив книгу, поспешила согреть руки дыханием. Обводя взглядом стены, она понимала, что убежище ее превратилось в ничто. Нет, здесь не храм, а пещера черного мага: кругом алхимические письмена да большеглазые чудища, а против них – лишь рубиновый крестик, чтобы уберечь от ошибок.