Хавьер Кастильо
Игра души
Глава 3
Нью-Йорк
23 апреля 2011
Тремя днями ранее
Мирен Триггс
Если ты ставишь на кон свою душу, неважно, выиграешь ты или проиграешь: ты никогда не будешь прежним.
Моя издатель не могла поверить своим глазам, когда я кинулась со всех ног к выходу из книжного магазина в надежде найти человека, который оставил мне конверт с той странной фотографией. Полагаю, ей нечасто приходится видеть авторов, которые убегают после автограф-сессии подобным образом. Признаюсь, сама не ожидала от себя подобной реакции. Когда я наконец пришла в себя, то поняла, что стою посреди улицы, задыхаясь от охватившего меня ужаса, и озираюсь по сторонам, пытаясь разглядеть между зонтами прохожих пару глаз, с угрозой устремленных на меня. Даже я не могла бы предсказать собственное поведение.
Согласно договору с издательством, это была последняя публичная презентация, запланированная после публикации книги о моих двенадцатилетних поисках Киры Темплтон, трехлетней девочки, пропавшей в 1998 году во время парада в День благодарения[1]. Неожиданную развязку этого дела я впервые подробно описала в статье «Манхэттен пресс», где на тот момент работала, – самой главной газете Соединенных Штатов.
Я не собиралась писать книгу о Кире и, уж конечно, не думала об этом, когда занималась расследованием. Но я не смогла отказаться от предложения издательства: рукопись, двенадцать презентаций книги и миллион долларов. Я взяла отпуск в редакции, чтобы полностью посвятить себя книге, но пока я ее писала, плавно плыла по течению, которое уносило меня все дальше от газеты и от того, кем я на самом деле являлась. Неожиданный успех поглотил меня окончательно. Сама того не заметив, я оказалась в водовороте нескончаемых интервью и презентаций и в конце концов полностью потеряла контроль над происходящим. По моему плану я должна была вскоре вернуться в редакцию, но постепенно реальный мир и успех книги отдалили меня от того, что заставляло чувствовать себя самой собой.
На одиннадцати предыдущих встречах я вела себя как того от меня ждали: решительно вдавалась в мельчайшие подробности истории маленькой Темплтон, мило отвечала читателям, желавшим заполучить мой автограф на своих экземплярах, вела душевные беседы с владельцами книжных магазинов, сколотивших целое состояние на покупке десяток тысяч книг, которые красовались на витринах и полках с бестселлерами по всей стране. Роман стал самой продаваемой книгой Соединенных Штатов, но этот успех не доставил мне ни малейшей радости. Я не была готова к нему и никогда к этому не стремилась. «Снежная девочка» превратилась в расследование, за которое взялась половина планеты, в тайну целого поколения, жаждущего знать, что случилось с Кирой, что с ней стало потом и, самое главное, страдала ли она. Но боль, которой я наполнила каждое слово романа, была моей собственной болью. Наверное, именно поэтому каждая из двенадцати встреч собирала полные залы.
Нет ничего привлекательнее чужих страданий. От них невозможно оторвать взгляда. Слезы поглощают нас, драма завладевает нашей душой, и прессе это прекрасно известно. На последнюю встречу пришло столько людей, что я даже не заметила, кто оставил на столе рядом с кучей других подарков этот конверт.
Взяв его в руки, я подумала, что это, должно быть, любовное письмо. Какой-то влюбленный фанат слишком увлекся своими фантазиями и пришел к заключению, что написанное в книге явно показывает, что я – идеальная для него пара, с которой ему суждено провести остаток жизни. Сложно придумать что-то более неправдоподобное. Я не могла ужиться даже сама с собой. Кому, как не мне, это знать. Это был обычный коричневый конверт, на котором неровным почерком было написано: «Хочешь поиграть?» Продавщица, помогавшая мне складывать подарки и письма в пакет, тут же подбросила мысль о его романтическом содержании:
– Наверняка одно из этих эротических посланий. Открывайте, посмеемся.
Я не могла вспомнить, кто оставил мне конверт, хотя, по правде говоря, не особо всматривалась в лица. Вокруг стола толпилось несколько десятков людей: они фотографировались и болтали, пока я сосредоточенно подписывала книгу за книгой, внутренне благодаря каждого за поддержку.
Однако от этого конверта веяло каким-то странным ощущением, будто вместе с ним на фоне заиграла мелодия трагического финала. Кривые буквы «Хочешь поиграть?» передавали тот беспорядок, который эти слова уже успели посеять в моей душе.
– Может быть, это сумасшедший поклонник. Говорят, у всех писателей они есть, – шутливо добавила хозяйка магазина.
– Наверняка, – серьезно ответила я.
На самом деле эти два простых слова, казалось, могут поднять на воздух всю мою жизнь. Что-то внутри меня не хотело в это верить и всеми силами желало найти внутри нечто хорошее. Во время презентации меня окружало столько восхищенных взглядов и столько добрых слов, что моя разбитая душа с жаром уцепилась за этот свет, который, похоже, уравновесил увязший во тьме мир.
Я открыла конверт и просунула пальцы внутрь. На ощупь в нем не было ничего опасного, лишь холодная, мягкая бумага. Но когда я достала ее, то увидела нечто, что заставило меня похолодеть от ужаса. Это был темный, смазанный полароидный снимок, сделанный, по-видимому, внутри какого-то фургона. С фотографии на меня смотрела светловолосая девочка с кляпом во рту. Снизу на белом фоне тем же кривым почерком было написано: «Джина Пебблз, 2002».
Пальцы все еще дрожали, когда я, стоя посреди улицы со снимком в руках, всматривалась в лица прохожих, пытаясь узнать кого-нибудь с автограф-сессии. Как и всегда, в самые ужасные моменты жизни шел дождь, обернувший все мои старания в пыль. Капли падали с неба, словно слезы. Два десятка зонтиков выстроились стеной по обе стороны тротуара, и я вдруг снова почувствовала себя невероятно одинокой, несмотря на то, что вокруг было полно людей.
Сложно ощущать кого-то рядом с собой, когда целый мир идет мимо с гордо поднятой головой, не замечая тех, кто, как я, завяз в своих кошмарах.
– Что такое, Мирен? – послышался позади далекий голос моего издателя Марты Уайли.
Я не ответила.
Вдалеке я различила фигуру мужчины, шедшего рядом с девочкой в красном пальто. Я вспомнила эту девочку. Несколько минут назад она стояла передо мной в книжном магазине, обращаясь со словами, которые до сих пор звучали у меня в голове:
– Когда я вырасту, я хочу быть как вы и искать потерявшихся детей.
Я побежала за ними, уворачиваясь от прохожих, их мокрых пальто и курток. Дождь проходил сквозь свитер, и мокрое пятно на плечах становилось все шире, будто капли были маленькими снежинками, которые таяли на моей коже.
– Подождите! – крикнула я.
Несколько прохожих на секунду обернулись, но, поняв, что их это не касается, тут же пошли дальше своей дорогой. Вам знакомо это чувство? Ощущение, словно плывешь в море безразличия? Если б я кричала о помощи, реакция была бы такой же. Каждый идет по своему собственному аду, и не многие осмеливаются попытаться потушить чужой.
Вдруг я увидела, как они остановились на углу, укрывшись под черным зонтом, пока к ним подъезжало такси.
– Это вы оставили?! – закричала я, задыхаясь от бега, когда мне наконец удалось их догнать.
Девочка испуганно повернулась ко мне. Мужчина, очевидно ее отец, настороженно глянул на меня.
– Что такое? – встревоженно спросил он, крепче прижимая к себе дочь.
Дверь такси была открыта. Они уже сложили зонтик, чтобы сесть, и сейчас стояли под дождем, ожидая моего ответа. Они смотрели на меня с беспокойством в глазах, явно растерянные. Восхищенный взгляд девочки во время презентации исчез без следа и превратился во что-то, чем я явно не могла гордиться.
– Это вы оставили?..
Вопрос уже, казалось, разрешился сам собой, и я решила не продолжать.
– То есть…
Я думала, как выкрутиться, пока мои тело и надежда тонули под дождем.
– Малышка оставила свой приз как самому уникальному гостю автограф-сессии, – произнесла я, пытаясь успокоить девочку. Ей было лет восемь или девять. – Ты оставила это, – добавила я, вытаскивая из кармана ручку, которой подписывала книги.
Ее отец озадаченно посмотрел на меня. Кажется, он понял, что меня что-то мучило. Мне не нравилось быть такой прозрачной для других, но иногда было трудно сдерживать то, кем я была на самом деле. Отец и дочка молча сели в такси. По глазам мужчины я поняла, что он хотел сказать: «Ну ты и чудачка».
Он закрыл дверь и назвал водителю адрес.
– Возьми ручку, малышка, – настаивала я через окно машины. Я понимала, что страх в ее глазах был вызван разочарованием во мне. – Это тебе. Когда-нибудь ты станешь великой журналисткой.
Девочка молча протянула руку и обхватила подарок тоненькими пальчиками.
– Простите, но нам надо ехать. Это была не лучшая идея, – сказал отец.
Я убрала руку, и такси поехало на север. Его красные огни смешались со светом от других машин и исчезли, как и моя надежда найти выход. Несмотря на то, что на моем теле было всего несколько мелких шрамов на спине, мне казалось, что оно разваливается на куски.
Голос Марты Уайли ножом пронзил меня сзади. Она приблизилась и раскрыла свой зеленый зонт.
– Ты что, с ума сошла, Мирен? Ты не можешь вести себя подобным образом перед менеджерами книжных магазинов, понятно? И уж тем более преследовать читателей. Как тебе это в голову пришло? Это недопустимо. Тебе следовало бы…
– Да… Прости, – сказала я, пытаясь успокоить Марту. – Все эта фотография…
– Мне все равно, почему это произошло, но я рада, что ты сожалеешь. Я не потерплю еще одной такой выходки, Мирен. Я могу смириться с твоей стеснительностью, и я действительно ценю, что на презентациях ты изо всех сил стараешься выйти… из своей зоны комфорта. Но мне нужно, чтобы ты продавала книги. А это зависит от твоего образа. Ты не должна вести себя как истеричка. Или помешанная. Завтра у нас два интервью, одно из них в программе «Доброе утро, Америка». Тебе нужно быть… повеселее. Завтра я хочу видеть тебя смеющейся и отпускающей шутки.
– Интервью? – удивилась я. – Но я… Мне нужно возвращаться в редакцию.
– В редакцию? Мы продаем книг больше, чем когда-либо, Мирен. Мы не можем допустить, чтобы эта золотая жила иссякла.
– Согласно договору, у меня двенадцать презентаций. Это была последняя.
– Последняя? Ты с ума сошла? Должно быть, так, потому что другого объяснения я не вижу. Этот пункт прописывается в каждом договоре, просто чтобы вовлечь автора в рекламную кампанию, но… Чем больше презентаций и чем больше выступлений на телевидении, тем больше книг будет продано. В договоре также прописано, что автор обязуется участвовать во всех маркетинговых программах, организованных издательством для увеличения продаж в течение года после публикации. Книга только что вышла из печати. Это успех. Все говорят о ней. И все хотят видеть тебя.
Я наклонила голову и посмотрела на фотографию. Я перестала слушать с того момента, когда Марта начала цитировать пункт договора.
– Мирен! Я вообще-то с тобой разговариваю.
– Мне нужно вернуться в редакцию. Я уже давно… Не чувствую себя живой, – громко сказала я, но отнюдь не Марте.
– У тебя еще будет время туда вернуться, Мирен. – Она сильнее повысила голос. – Сейчас самое главное, чтобы ты сконцентрировалась на завтрашнем интервью. Ты уже знаешь, что наденешь?
Я не могла оторвать взгляда от испуганных глаз Джины на снимке. Маленькие капли наперегонки сбегали по бумаге. Выражение ужаса на лице, закрытый тряпкой рот, завязанные за спиной руки, светлые волосы.
– Все из-за этой фотографии? Это просто неудачная шутка. Кто-то из твоих фанатов захотел подшутить над тобой, а ты поддалась. Забудь. Сегодня вечером ты поедешь домой. Примешь душ, отдохнешь, а утром я за тобой заеду. Не разочаровывай меня, Мирен. Мы многое поставили на эту книгу.
Краем глаз я заметила, как она подняла руку, чтобы остановить такси, и несколько секунд спустя перед нами притормозила машина.
– Садись, Мирен. Я извинюсь за тебя перед хозяйкой магазина. Стыд-то какой. Завтра в восемь я у тебя.
Она открыла дверь. Я оторвала взгляд от фотографии и посмотрела на Марту Уайли. Она стояла в своем черном костюме с зеленым зонтом в руках и с серьезным выражением лица указывала мне на сиденье такси.
– Чего ты ждешь? – раздраженно спросила она.
Я насквозь промокла. Холод дождя отдавался такой же болью, как и мысль о том, что сейчас я сяду в такси, а завтра, накрашенная и веселая, буду рассказывать на всю страну о моем романе и о Кире Темплтон. Я обреченно вздохнула и шагнула к такси. Когда я давала согласие на написание книги, то даже представить себе не могла, какая бездна ждет меня после. Я и не думала, насколько отдалюсь от всего, чем была.
– Рада, что ты начинаешь приходить в себя, – сказала она. – Нас ждут миллионы проданных книг, Мирен. Миллионы! К тому же у меня для тебя есть прекрасная новость. Я добилась, чтобы у тебя взяла интервью сама Опра. Опра Уинфри![2] Дата пока не определена, но это потрясающе. Это будет ошеломительный успех, Мирен!
Я снова посмотрела на снимок Джины. Такая слабая. Такая уязвимая. Такая… беззащитная. Ее взгляд был моим собственным. Ее глаза взывали о помощи. Душа требовала, чтобы я нашла ее.
Я остановилась прямо перед Мартой и произнесла:
– Это была последняя презентация, Марта. Отмени все, о чем ты договорилась.
От удивления она чуть не уронила зонт, но тут же вне себя от возмущения закричала:
– Ты что, не слышишь, что я тебе говорю? – Мои слова явно оскорбили ее. – Завтра в восемь у тебя дома. Хватит нести чепуху.
– Я все сказала, Марта, – заявила я.
– То есть?
– Если хочешь поговорить со мной, напиши на электронную почту.
– Но по контракту…
– Мне плевать на контракт, – прервала я серьезным тоном, что окончательно вывело ее из себя.
– Как ты смеешь?..
– Пока, Марта, – снова отрезала я, поняв, что она этого терпеть не может.
Не говоря больше ни слова, я повернулась и зашагала прочь под дождем.
– Мирен! Вернись и сядь в машину!
Я вся тряслась, но не из-за себя. Из-за Джины. Кто бы ни оставил мне этот конверт, он дал сразу два повода к такой грубой выходке: спасение меня самой и, кто знает, спасение Джины. Издалека доносились крики Марты. Ее визг был похож на плач раскапризничавшегося ребенка.
– Ты больная, Мирен! Слышишь?
Казалось, это невозможно, но она заорала еще громче.
– Больная на всю голову! – завопила она в последний раз, когда я повернула за угол и окончательно потеряла ее из вида.
Я задыхалась. Меня трясло. Я чувствовала, как до самых кончиков пальцев мной овладевает безумная идея найти Джину. Я остановилась и дала волю чувствам. Первыми пришли слезы. Затем сомнение.
– Кто увез тебя, Джина? – сказала я фотографии. – Где ты?
Тогда я еще не знала, какие драматичные события последуют за попыткой ответить на эти два простых вопроса.
Глава 4
Манхэттен
23 апреля 2011
Тремя днями ранее
Джим Шмоер
Правда всегда находит дорогу, чтобы все уничтожить.
Профессор Джим Шмоер забрался на стол и перед удивленными и недоверчивыми взглядами шестидесяти двух студентов принялся читать заголовки утренних газет.
– Вчера во время протестов в Сирии от рук государственных органов безопасности погиб восемьдесят один человек, – громко прочитал он, заставив замолчать половину класса.
Несколько минут назад он, не говоря ни единого слова, вошел в аудиторию, оперся о стол, держа в руках газеты, которые обычно читал сразу по приходе, и стал молча ждать тишины. В тот день казалось, что все неважно. На улице ярко светило солнце, хотя утренний прогноз погоды обещал к вечеру сильный дождь. Весна, столь лучезарная, сколь и изменчивая, ощущалась во всем: и в свежей листве деревьев, и в воодушевленном настроении молодых людей, которые в эту субботу съехались со всех уголков страны на то, что в Колумбийском называлось «Субботы открытых дверей», – специальные дни, когда ученики последнего курса колледжа могли почувствовать себя студентами университета. Некоторые из них краем глаза видели, как он вошел, но решили еще несколько секунд не замечать его и дальше разговаривать. Они верили, что учеба в Колумбийском университете будет такой же легкой, как в их колледжах, и, возможно, поэтому не перестали знакомиться друг с другом, несмотря на то, что многие никогда больше не пересекут порога этих аудиторий.
Джим Шмоер знал, что в головах студентов первого курса журналистики еще не выветрилось абсурдное ощущение того, что мир – нечто для них постороннее, не имеющее ничего общего с университетской средой. Невозможно представить более серьезного заблуждения, особенно если речь идет о такой специальности, как журналистика, где действительность не только пронизывала каждое занятие, но и приводила в полнейший беспорядок конспекты и работы и зачастую даже выступала в роли преподавателя, которому, однако, не платили зарплату. Каждый день по всей стране реальность появлялась в киосках, стучалась в дома через экраны телевизоров, витала в воздухе на радиоволнах и, конечно, давала уроки в этой аудитории, которую иногда не стоило воспринимать как нечто чуждое.
– При этом среди жертв, – спокойно продолжил Джим Шмоер, – оказалось два ребенка семи и трех лет, которые погибли в ходе перестрелки между полицией и манифестантами.
Услышав вторую часть, все застыли.
– Их звали Амира и Хамал. Хамал, трех лет, погиб от рук полицейского: пуля поразила мальчика, когда он бежал через дорогу вслед за матерью. Когда его сестра Амира вернулась за братом, булыжник, пущенный в сторону военных, попал ей в голову. Оба скончались на месте.
Установилась гробовая тишина. Джим произнес эти слова таким суровым тоном, что вся аудитория пораженно смолкла. Это выступление стоило ему двух электронных писем от родителей, выражавших свою обеспокоенность стилем колумбийского преподавания, который, по всей видимости, травмировал их детей. Они заявили, что еще раз обдумают, стоит ли им отдавать своих отпрысков на этот факультет.
– Итак, теперь, когда вы меня слушаете, позвольте задать вам один вопрос: кто читал сегодняшние выпуски ведущих газет?
Только четыре человека подняли руки. Для «открытых дверей» ответ был вполне привычным. На таких занятиях профессор демонстрировал будущим студентам типичный день из «Введения в расследовательскую журналистику». С уже поступившими студентами ситуация менялась от курса к курсу, вплоть до четвертого, когда, войдя в аудиторию, его встречали студенты с критическим мышлением, начинающие журналисты, жаждущие правды. Его задача в этот момент состояла не столько в том, чтобы научить их чему-либо, сколько в том, чтобы зажечь в них страсть, привить отвращение ко лжи и вбить им в голову, что правда и факты – главное оружие против тиранов. Превратить их в цепных псов информации. Сделать так, чтобы их возмущало то, что некоторые истории оставались в тени. С второкурсниками, у которых Джим вел «Политическую журналистику», его личной целью было научить их ставить под сомнение любое заявление, исходящее из кабинетов пресс-служб партий, и превратить каждого студента в бомбу, способную взорвать любую речь, построенную на столпах лжи. Но все-таки любимым его курсом был четвертый, которому он открывал всю подноготную расследовательской журналистики. Выбрать тему и вытянуть из нее все внутренности. Найти темные пятна в ослепительном сиянии, которое пытались излучать корпорации, бизнесмены и политики.
Джим продолжил:
– Ни в одной строке статьи о волнениях в Сирии и о печальном числе жертв, погибших от рук своего же правительства, которую опубликовала сегодня «Манхэттен пресс», не было упомянуто о двух детях. Как вы думаете, почему?
Один студент с левого конца ряда, уязвленный тем, что не читал утренние выпуски газет, несмотря на обещание родителям приложить все усилия, чтобы окупить средства, потраченные в эти выходные на длинный путь на машине из штата Мичиган, поднял руку.
– Чтобы избежать нездорового интереса и сенсационности?
Джим мотнул головой и с высоты своего стола указал на ничего не подозревавшую девушку с прямыми волосами справа от себя.
– Потому что… они не знали? – сымпровизировала она.
Профессор не удержал улыбки и указал на другого студента, который всего несколько секунд назад надрывался от смеха на последнем ряду.
– Я… Я не знаю, профессор…
– Хорошо, – ответил Джим и продолжил: – Ответ очень прост, и я хочу, чтобы вы запомнили его раз и навсегда. Нигде не говорится ни об одном из двух детей по одной очень простой причине: я только что их выдумал, – признался Джим, готовясь преподать им жизненный урок. – Только правда имеет значение и только правда должна появляться на страницах серьезных изданий. Простая и чистая правда. Поэтому мне нужно, чтобы вы смотрели на все критически. Миру нужно, чтобы вы воспринимали критически любую информацию. Чтобы, когда я говорил, что погибли два ребенка, вы открывали ваши экземпляры газет и проверяли, правда ли это. Чтобы, когда политик заявлял, что часть городского бюджета направлена на строительство детских площадок, вы самолично шли кататься на этих несчастных горках. Вы должны проверять все. Вы должны убедиться в том, что говорят. Потому что, если вы этого не делаете, вы не журналисты, а сообщники лжи.
От захватившего их волнения студенты затаили дыхание. Джима это не удивило. Перед каждым своим новым курсом он произносил одну и ту же речь, в глубине души надеясь, что однажды кто-нибудь разоблачит его обман с самого начала.
Когда в полдень занятие подошло к концу, шестьдесят два ученика аплодировали. Одни вышли из аудитории в полном убеждении поступать на журналистику, другие – уверенные в том, что пока не готовы с головой погружаться в эту профессию, основной принцип которой заключался в нескончаемом стремлении к борьбе.
Выйдя из университета, Джим увидел Стива Карлсона, декана факультета журналистики, который ждал его у статуи Джефферсона[3], украшавшей вход в здание.
– Ну что, Джим, как все прошло? – спросил он вместо приветствия.
– Неплохо. Как и каждый год. Хотелось бы верить, что снова увижу некоторых из них, когда начнется курс.
– Да, да… – ответил Стив, будто не слыша собеседника.
– Что такое, Стив? Что-то случилось? – спросил Джим.
– Да так, ничего. Ты знаешь, как я тобой восхищаюсь. Я думаю, что твоя работа с этими ребятами необходима, и я ценю, что ты с нами.
– Кто это был?
– Поступили еще жалобы.
– От моих студентов?
– О, нет. Они в восторге. Ты неправильно меня понял.
– Руководство?
Стив на секунду заколебался, подтверждая ответ.
– Да ладно, Стив. Хватит шутить.
– Это из-за твоей программы, которую ты записываешь по вечерам.
– Мой подкаст? Это мой личный проект. Он не имеет к факультету никакого отношения. Ты не можешь…
– Ты должен… прекратить свои нападки. Твои заявления… волнуют воду.
– Теперь ты точно шутишь. Ради бога, мы преподаем журналистику. Моя программа оскорбляет чувства директоров?
– Наших спонсоров, Джим. Ты не можешь нападать на всех и каждого. Кое-что, о чем ты рассказываешь в подкасте, напрямую сказывается на бюджете факультета.
– Я сделаю вид, что не слышал ничего из того, что ты мне сейчас сказал, – ответил Джим, давая понять, что разговор окончен.
– Джим… Я не прошу тебя прекратить вести этот подкаст. Я только прошу, чтобы ты пересмотрел его содержание.
Профессор покачал головой.
– Джим, это всего лишь любительская программа, которую ты записываешь у себя дома. Разве она того стоит? Ты что-то с этого получаешь? Ты действительно хочешь, чтобы совет засыпали жалобами из-за твоих идей, которые никто даже не слушает?
– Да это один из самых популярных подкастов среди наших студентов, Стив. Он служит им примером, в нем я показываю, каким должен быть настоящий журналист.
– Послушайся моего совета, Джим. Брось это. Я знаю, что тебе необходимо чувствовать себя журналистом и что этот подкаст, как ты его называешь, помогает тебе поддерживать связь с миром, но… Поверь, мне больно это говорить, но ты скорее преподаватель, чем журналист. Поэтому ты больше не работаешь ни в одном издании. Оставь это. Ты добьешься только того, что тебя вышвырнут и отсюда.
Джим не ответил, хотя в его голове кружились десятки различных оскорблений, которые он предпочел сдержать. Это был удар в спину.
Когда-то он был главным редактором газеты «Геральд» и считался одним из лучших финансовых аналитиков. Однако после мягкого, но неизбежного поворота в сторону сенсационности ежедневных новостей, в разгар жестокой войны за все уменьшающееся число читателей печатных изданий, он был уволен без права на возражение. Он не поспевал за тем, что хотели читать люди, и в тот момент, когда мгновенность Интернета начала задавать скорость новостей, его серьезный стиль и привычка досконально проверять достоверность каждого факта оказались неинтересны для рынка.
– Пока, Стив. Увидимся в понедельник, – сказал он.
– Послушай меня. Это ради твоего же блага, – ответил Стив вместо прощания.
